Текст книги "Огонь в ночи"

Мэри Стюарт
Огонь в ночи

"Wildfire at midnight. In this heedless fury

He may show violence to cross himself.

I'll follow the event".

Tourneur: the revenger's tragedy

Глава первая

Во всем происшедшем виноваты мои родители, давшие мне глупое имя Джианетта. Само по себе оно довольно милое, но вызывает в воображении облик прелестных, пышных дам с полотен Тициана. Допускаю, что мои черты могли бы заинтересовать венецианского мастера, но все же я – довольно скромное произведение английского сельского священника. Если и существует что-нибудь, более отдаленное от неистовых Венер среднего периода творчества Тициана, то мне это неизвестно.

Надо отдать справедливость предкам и честно признаться, что некоторая неистовость в семье все же присутствовала, в прошлом, конечно. И моя мать как раз достаточно мечтательна, артистична и сентиментальна, чтобы назвать рыжую дочь в честь прабабушки – прекрасной Джианетты Фокс, повального увлечения Лондона и Красавицы в те времена, когда это слово писали с заглавной буквы, а саму красоту рассматривали как капитал.

Происхождение прекрасной Джианетты неизвестно. Полагаю, ее мать была наполовину итальянкой. Если Джианетта и знала, кто ее отец, то никогда этого не признавала. Она просто появилась, как Венера из пены Викторианской церкви, и потрясла Лондон весной 1858 года. Тогда ей было только семнадцать. К двадцати годам ее писал каждый значимый художник (кроме Ландсэра) в любой возможной аллегорической позе, и ходили слухи, что она была любовницей каждого из них по очереди. Должна оговориться, что насчет Ландсэра в этом вопросе тоже есть существенные сомнения, что говорит в его пользу. А в 1861 году она была вознаграждена за свою сомнительную добродетель и вышла замуж за баронета. Ему удалось удержать ее достаточно долго. Она успела родить ему двоих детей, а потом бросила ради очень «современного» художника французской школы, специалиста по обнаженной натуре. Сына и дочь Джианетта оставила на попечение сэра Чарльза, моего дедушки по линии матери.

Моя милая, рассеянная, артистичная мама лепит очаровательные маленькие горшочки и чашки, а затем обжигает их в печи в нижней части сада нашего дома в Котсволде. Итак, она назвала меня в честь пользующейся дурной славой (и знаменитой) прабабушки и не думала, что последствия ее поступка проявятся, когда я попаду в Лондон в 1945 году.

Мне тогда было девятнадцать. За восемь месяцев до этого я окончила школу, а потом курсы манекенщиц в Вест-Энде, и искренне намеревалась сделать блистательную карьеру в доме моделей. Я делила с подругой однокомнатную квартиру, имела небольшой банковский счет (подарок отца), два кустарных горшочка и пепельницу (подарок мамы) и записную книжку-календарь (подарок брата Люциуса). Я была наверху блаженства.

Я была все еще наверху блаженства, когда Галерея Морелли приобрела полотно Золнера «Моя леди с зелеными рукавами», и Марко Морелли – сам Марко Морелли – решил произвести фурор. Возможно, помните, какой поднялся шум? Думаю, он хотел показать возвращение искусства после аскетизма и лишений войны. Едва ли можно выбрать для этого более подходящую картину. Ее богатство и великолепие типичны для Золнера периода 1860 года. Шикарная таинственная дама в натуральную величину восседает в центре картины. Вокруг изысканно мерцают украшения, перья и вышитый шелк. Сомневаюсь, была ли когда-нибудь совершеннее написана ткань, чем сверкающее узорчатое полотно больших зеленых рукавов. Противоположность аскетизму, несомненно, была полная. И даже павлинье богатство красок Золнера не уменьшало триумфальной жизненной силы его модели, не тушило огня пылающих волос. Это было последнее появление Джианетты Фокс на холсте в полностью одетом виде, и она явно настроилась продемонстрировать его наилучшим образом.

То же настроение было у Морелли и его кузена Гюго Монтефайа, модельера и моего работодателя. Монтефайа вновь создал платье с очаровательными зелеными рукавами, я одела его для показа, а в определенных кругах возникла очень полезная кузенам сенсация. Возможно, и мне она должна была на пользу пойти, хотя, честно говоря, это не пришло мне в голову, когда я впервые познакомилась с идеей. Мне она просто польстила, я была возбуждена и ужасно волновалась.

На показе я так испугалась светской толпы, что, когда вообще говорила, моя речь звучала напряженно и вяло. Это, очевидно, выглядело как высшее проявление томности. Я, должно быть, казалась бледной копией высокопарного светского создания на полотне Золнера. Во всяком случае, именно так воспринял меня Николас Драри, когда через какое-то время протолкнулся сквозь толпу и представился. Конечно, я о нем слышала, и это никоим образом не прибавило мне самоуверенности. Ему было двадцать девять, он имел в активе три очень хороших романа, а также репутацию остряка. Я к тому моменту до того размякла, что впала в полный идиотизм, и под его сардоническим взглядом, заикаясь, лепетала бессмысленный школьный вздор. Помоги Господи нам обоим, он принял это за кокетство. Спустя три месяца мы поженились.

Не имею желания подробно останавливаться на трех последующих годах. Я его дико, безумно, молчаливо любила. Конечно, я была глупым, ослепленным общением со звездой подростком, окунувшимся в жизнь совершенно странную. Очень быстро стало очевидно, что и Николас попал не в свою тарелку. Он собирался жениться на современной версии Джианетты Фокс, владеющей своими чувствами и манерами утонченной даме, способной оставаться самой собой в привычном ему быстро меняющемся обществе. В действительности, он получил всего лишь Джианетту Брук, только окончившую школу, все манеры которой были совсем недавно приобретены в салонах Монтефайа и на фабрике манекенщиц.

Но не это первоначальное непонимание стало причиной нашей маленькой трагедии. Любовь строит мосты, и сначала казалось, что то, что возникло между нами, может заполнить любую брешь. И мой муж старался не меньше, чем я. Сейчас, оглядываясь назад, я вижу это: если мне удалось добиться некоторой житейской искушенности и мудрости, Николас делал усилия, чтобы снова стать способным на нежность. Но было слишком поздно, даже тогда, когда мы встретились, было уже поздно. Наши времена не пересекались, брешь оказалась слишком широкой – не десятилетняя разница в возрасте, а тысячелетний промежуток мировой войны. Для меня она была подростковым воспоминанием, почти не оставившим следа в жизни, а для Николаса – бесконечной агонией ночных кошмаров, пропахавших в памяти шрамы, которые только начинали зарубцовываться. Разве могла нетронутая девятнадцатилетняя особа понимать, какие стрессы руководили поступками Николаса? И как он мог угадать, что глубоко под моей необоснованной уверенностью в себе таились разрушительные зародыши неуверенности и страха?

Какими бы ни были причины, разрыв наступил довольно быстро. Через два года брак практически разрушился. Когда Николас путешествовал в поисках материала для книг, что случалось нередко, он все чаще и чаще находил причины не брать меня с собой. Наконец обнаружилось, что он путешествует не один, и я не удивилась. У меня все-таки рыжие волосы, так что, почувствовав боль и унижение, я все прямо и выпалила.

Чтобы удержать Николаса, мне бы лучше попридержать язык. Меня нельзя считать достойным противником на поле боя, где любовь превращается в слабость, а гордость – в единственную защиту против грубого цинизма, на который невозможно ответить. Николас победил очень легко и не мог знать, как жестоко…

Мы развелись в 1949 году. Ради матери, которая так привержена консервативному направлению англиканской церкви, что (по словам отца) склоняется к папизму, я оставила фамилию Николаса и не сняла обручального кольца. Через какое-то время я даже вернулась в Лондон к Гюго Монтефайа. Он был ангельски добр, заставлял меня работать до полусмерти и ни разу не упомянул имени Николаса. Впрочем, мне о нем никто не напоминал, кроме мамы, которая изредка спрашивала о нем в письмах и даже два раза поинтересовалась, не собираемся ли мы обзавестись потомством… Через пару лет я находила это даже забавным, за исключением тех случаев, когда изматывалась до предела. В таких условиях кроткий отрыв мамы и всей обстановки нашего дома от реального времени и пространства становился невыносимым.

В прошлом году, в середине мая, Лондон на недели забили толпы, приехавшие на коронацию задолго до великого дня, так что нечем было дышать. Гюго Монтефайа бросил долгий взгляд на мое лицо, потом еще один, и категорически велел уехать на две недели. Я быстро позвонила маме в Тенчское аббатство.

– Отпуск? – спросила она. – В начале июня? Как мило, дорогая. Приедешь сюда, или Николас найдет это слишком скучным?

– Мама, я…

– Конечно, у нас нет телевизора, – с гордостью сказала мама, – но можно слушать радио…

Я посмотрела в окно. Прекрасный вид на Риджент-стрит.

– Это было бы великолепно, – сказала я. – Но, дорогая мама, ты не будешь возражать, если я сначала ненадолго поеду куда-нибудь еще? Далеко от всего… Знаешь, только холмы, вода, птицы и тому подобное… Я думала об озере Дистрикт.

– Слишком близко, – быстро среагировала она. – Скай[1]1
  Слово sky – небеса – произносится по-английски точно также. – Прим. ред.


[Закрыть]. – Зная маму, какой-то миг я думала, что она считает достаточно отдаленным местом небеса. Но затем она добавила: – На днях твой отец говорил о нем на садовом приеме у Данхиллов. Дождь шел все время, поэтому пришлось сидеть в доме. Ты же помнишь, что, как только Данхиллы собираются принимать гостей в саду, немедленно портится погода. Ну это так типично для Мэйзи Данхилл… Они были там однажды две недели, и дождь шел каждый день.

– О, – сказала я, постепенно начиная понимать, – озеро Скай.

– И, – привела последний довод мама, – там нет телевизора.

– Похоже, именно это мне и нужно, – заявила я без иронии. – Миссис Данхилл дала адрес?

– Уже дают сигналы, – сказала расстроено мама. – Не может быть, чтобы мы уже разговаривали три минуты, и они же знают, как это выводит меня из себя. О чем мы… А, да, Данхиллы… Знаешь, дорогая, они купили новый автомобиль, такую большую штуку, которую называют «Ягель» или «Егерь», или как-то там, и…

– «Ягуар», мама. Но ты собиралась дать адрес отеля, где жили Данхиллы.

– Да, именно об этом мы и говорили. А ты знаешь, что полковник Данхилл никогда не ездит быстрее тридцати пяти миль в час, и твой отец говорит… Что, дорогой? – Раздалось неразборчивое бормотание где-то поблизости. – Твой отец записал его, дорогая. Не совсем представляю как… Ну вот он. Отель «Камас Фионнарид»…

– Какой отель, мама?

– Камас… назову по буквам. – Она это проделала. – Я, право же, не думаю, не помню, но это должен быть отель. Что ты сказал, дорогой? – Это она снова обратилась к отцу, отвернувшись от трубки. Я слушала сигналы, которые всегда переводят маму из нормальной приятной рассеянности в состояние нервной болтливости, и погружалась в предчувствия. – Твой отец говорит, что это гэльское название, и произносится «Камасунари». Это на краю света, поэтому езжай туда, дорогая, и хорошо проводи время с птицами и… водой, и с чем там тебе хочется".

Я сидела, сжимая трубку, высоко над шумной Риджент-стрит. Перед моим мысленным взором возникли холодные, омываемые дождем далекие горы.

– Знаешь, – сказала я медленно, – думаю, я поеду.

– Тогда решено, – сказала спокойно мама. – Это, кажется, именно то, что нужно, дорогая. Так удобно, что адрес оказался под рукой. Будто это было суждено".

Хотелось бы думать, что мама никогда не оценит всей иронии собственного заявления.

Поздно днем в субботу, 30 мая 1953 года, я завершала путешествие в отель «Камасунари» на острове Скай. Как выяснилось, мама была абсолютно права насчет «края света». Последний этап предстояло совершить на лодке, ибо по грубой проселочной дороге из Стратгарда не мог пройти даже местный автобус. Меня довезли до Элгола на западной стороне озера Лох Скейвинг и выбросили вместе с багажом на берег. Лодочник немного более церемонно посадил меня в лодку и отправился со мной, чемоданами и еще одним пассажиром по сияющему морю к далекому заливу Камасунари.

Нет ничего более мирного. Атлантика качается в полумесяце гор. Рыбацкая деревушка Элгол на фоне вересковых холмов расположилась с одного края полумесяца. С другой стороны – зазубренная стена скал, пурпурная от закатного неба. Горы Куиллин, гиганты острова туманов.

Вода лежала тихо, как полированный щит, в гигантских объятиях гор, отражая в голубизне и золоте великолепие холмов и неба. Тонкая мерцающая линия, яркая, как рапира, дрожала между реальным и подводным миром. Лодка вяло мурлыкала мотором, двигалась вдоль берега. Вода нежно бормотала под носом и шептала по бокам. Отлив. Море нежно отступало, волна за волной. Черные, розово-красные и оливково-зеленые водоросли качались в соленой зыби. По ветру летел острый и возбуждающий запах моря. Медленно скользили мимо каменная осыпь и вереск, сверху нависали облаками березы, мы разрезали гладкое золото на медные и индиговые струи.

Вдруг впереди, в центре горного полумесяца, появился проем залива. К берегу прорвалась зеленая долина. Выше, как я знала, толпятся холмы, сжимают, собирают воду в глубокое и узкое озеро. Из него вытекает мерцающая река. Еле различимое на таком расстоянии, появилось белое строение в тумане берез. Отмели развертывались веером. Лодка упорно пробиралась в залив. Стал виден дым из труб отеля, будто нарисованный карандашом на темно-голубых холмах. Солнце опустилось ниже, вода перестала мерцать, над маленькой долиной простерлась огромная тень Куиллина. Дерзкое крыло скалы бросило диагональ тени на половину залива.

– Карсвен, – сказал пассажир у моего плеча.

Я вздрогнула. Так погрузилась в созерцание, такое чувство уединения навевали холмы, что я забыла о том, что не одна.

– Простите?

Он улыбнулся. Приятный мужчина лет тридцати с волосами необычного темно-золотого цвета и очень голубыми глазами. Высокий и тонкий в кости, но по виду сильный и крепкий. Лицо загорелое, будто он все время пребывает на воздухе. Старое длинное свободное пальто поверх когда-то очень хорошего твидового костюма.

– Должно быть, вы здесь впервые, – сказал он.

– Да. Это немного… подавляет, не так ли?

Он засмеялся.

– Несомненно. Знаю эти края, как свои пять пальцев, и все равно каждый раз дыхание перехватывает.

– Горы?

– Куиллин, – следующее его слово, должно быть, было местным названием, так что я его не помню. Потом его взгляд скользнул мимо меня, и я повернулась, чтобы узнать на что он смотрит. – Карсвен, – заговорил он снова. – Вон тот, в конце, который изгибается в море немыслимым углом. – Рука, указывая, простерлась над моим плечом. – А это Сгар нан Иг. А вот этот, большой, закрывающий солнце, с острой вершиной – Сгар Биорах.

– Вы имеете в виду Сгар Аласдер, – вмешался неожиданно лодочник, здоровый мужчина, местный житель с типичными смуглым квадратным лицом и мягким голосом. Он небрежно вел лодку и все время сплевывал в подветренную сторону. – Сгар Аласдер, – повторил он.

Мой попутчик ухмыльнулся, произнес что-то на гэльском и вызвал ответную ухмылку на лице лодочника. Затем он сказал мне:

– Конечно, Мурдо прав. На картах это гора Аласдер, ее переименовали в честь какого-то альпиниста, но я больше люблю старые названия. Вот Сгар Биорах, это Сгар Диарг, красная гора. – Он показал пальцем на последнюю вершину, черную на фоне заката. – Сгар нан Джилен. – Он опустил руку и виновато улыбнулся – английское сожаление о проявленных чувствах. Потом беспечно продолжил: – И нельзя выбрать лучшего времени для первой встречи с ними. Закат солнца и вечерняя звезда.

– Вы, должно быть, альпинист, – подытожила я.

– Скалолаз? В некотором роде.

– Для гор он годится, этот мистер Грант, – сказал Мурдо.

Грант вынул сигареты, предложил закурить всем присутствующим, бросил спичку в воду и спросил:

– Надолго приехали?

– На неделю или десять дней. Зависит от погоды. Если она останется такой, это будет блаженство.

– Не останется, – заявил он уверенно. – Что скажешь, Мурдо?

Лодочник с сомнением посмотрел на юго-запад, где Аталантика, мерцая, дотянулась до глубокого синего неба и соединилась с ним. Выставив туда указательный палец, он ответил коротко и по делу:

– Дождь.

– Боже мой!

Я пришла в уныние. Перспектива солнечной погоды казалась намного привлекательнее омытых дождем холмов моей мечты.

– Не расстраивайтесь, – сказал мистер Грант жизнерадостно. – Клевать будет лучше. – Должно быть, заметив, что я ничего не поняла, он добавил: – Вы, конечно, ловите рыбу?

– О нет, – как ни странно, мой голос был извиняющимся. – Но я… Могу научиться.

Его интерес увеличился.

– Ну, тогда вы альпинистка?

– Нет. – Вдруг я почувствовала себя слишком городской. – Фактически, я приехала… для отдыха и покоя. И все.

Его взгляд упал на мои чемоданы.

– Лондон, – ухмыльнулся он. – Вы, определенно, выбрали самое подходящее место, чтобы отдохнуть от толпы. У вас не будет соседей, кроме Черного Куиллина, а ближайшая гора находится…

Он резко замолчал.

– Ближайшая? – Я взглянула на отель. Он был уже намного ближе, как остров в зеленой долине, а на него с востока наползала, подавляя, огромная гора. – Та? Она тоже относится к Куиллину? Вы о ней раньше не говорили, как она называется?

Он заметно замялся.

– Блейвен.

Лодочник вынул изо рта сигарету и плюнул в воду.

– Блей-вен, – повторил он высоким голосом горца и издал неопределенный фыркающе-мычащий звук.

– Голубая гора, – перевел Грант, о чем-то глубоко задумавшись. Потом он бросил сигарету в воду и спросил отрывисто: – А что, Лондон уж так был переполнен народом?

– О да. Количество людей и степень возбуждения нарастают уже месяцы. Сейчас он, как большой горшок, медленно приближается к точке кипения.

Мурдо повернул нос лодки точно в устье реки.

– Лондон, да? – Его голос содержал наивный оттенок удивления. – Разве вы не хотите увидеть Коронацию, хозяйка?

– В известном смысле, хочу. Но я… немного перетрудилась и подумала, что отпуск лучше.

– А что привело вас сюда?" – спросил Грант, не отводя глаз от Голубой горы.

– В Скай? Ой, ну не знаю… Всем когда-то приходит в голову посетить Скай, не так ли? А мне хотелось тишины и полной перемены обстановки. Буду долго гулять в горах.

– Одна? – В интонации Мурдо было что-то такое, что я уставилась на него.

– Ну да, – ответила я удивленно.

На секунду Мурдо и Грант встретились глазами, потом лодочник стал смотреть на приближающуюся пристань.

Я засмеялась:

– Я не заблужусь. Прогулки будут недостаточно долгими для этого, не забывайте, что я городская птичка. Не думаю, чтобы я забралась дальше озера или нижних склонов… как его, Блейвена? Ничего особенного со мной там случиться не может! – Я повернулась к Гранту. – Мурдо думает, что я заблужусь в тумане или сбегу с водяным?

И тут я замолчала. Его глаза приобрели какое-то неопределенное выражение, тень, не больше, но я заколебалась, почувствовала неясную тревогу.

Голубые глаза опустились.

– Думаю, Мурдо имеет в виду…

Но Мурдо выключил мотор, и наступившая тишина прекратила наш разговор эффектнее, чем выстрел.

– Лондон… – сказал лодочник мечтательно, обращаясь, похоже, к своему мотору. – Так это далеко! Далеко так, чтобы ехать… – В его голосе снова послышалось простодушное удивление, но меня смущало ощущение, что он нарочно говорит ерунду и значительно преувеличивает пресловутую простоту шотландских горцев. Взгляд-то у него, насколько я способна судить, казался разумным и даже искушенным. – Говорят, очень хороший город. Вестминстерское аббатство, Площадь Пикадилли, Зоопарк. Я видел картинки…

– Мурдо, – спросила я подозрительно, когда наша лодка мягко подпрыгивала у пристани. – Когда вы последний раз были в Лондоне?

Он встретился со мной красноречивым взглядом, помогая выбраться на берег. – Восемь лет назад, хозяйка, когда через Бирму возвращался с Востока.

Мужчина по имени Грант поднял мои чемоданы и направился по дорожке к отелю. Следуя за ним, я чувствовала, что Мурдо смотрит вслед. Зачем он изображал из себя простодушного жителя острова Скай? Это что, дымовая завеса? Но что ему прятать? Почему ему так приспичило поменять тему?

Дорожка огибала отель, подходила к парадному входу, обращенному к долине. Когда мы проходили мимо угла здания, мой взгляд приковала огромная пустынная гора на западе, хищно нависшая над долиной. Блейвен? Голубая гора?

Я повернулась к ней спиной и вошла в дом.