Текст книги "Брызги шампанского"

ГЛАВА XXII

Служебный конфликт Куделькина с председателем колхоза Гусяновым, когда он из главных инженеров блистательно скатился в рядовые механизаторы, незаметно погасило умиротворенное застоем время. Свое головокружительное падение Богдан отнес на счет собственной доверчивости к партийным лозунгам, без умолку призывавшим трудящихся, не жалея сил, бороться с нарушениями норм социалистической морали. По молодости лет он тогда не знал, что нормы эти были писаны только для рядовых граждан и совсем не касались руководителей, умевших без зазрения совести стряпать победные рапорты. После первых же попыток добиться справедливости Куделькин убедился в правоте народной мудрости о том, что плетью обуха не перешибешь, и донкихотствовать не стал. Его смирение пришлось по душе Семену Максимовичу, который сам предложил Богдану забыть инцидент и пойти на мировую. У кого, дескать, по жизненной неопытности не бывает опрометчивых ошибок.

Установившийся мир дал трещину в прошлом году, когда Лиза Удалая вернулась из Кузнецка в Раздольное и Куделькин уговорил ее работать в шашлычной. Вскоре к нему заявился нетрезвый Володя Гусянов и предложил на выбор два условия: либо уволить Лизу, либо продать шашлычную Гусяновым.

– Ты что, Вовик, городишь?! – возмутился Богдан. – Иди, сокол ясный, проспись.

– Полегче на поворотах, – обиделся Володя. – Не хочешь по-хорошему, сделаешь себе в убыток.

– Не потей зря.

– Ну это еще посмотрим, кто из нас вспотеет…

Через неделю после этого разговора ночью в аккурат перед открытием охотничьего сезона на луговом покосе Куделькина сгорела большая скирда сена. Не надо было иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, кто запустил «красного петуха». Догадку Богдана подтвердили охотники, видевшие возле вспыхнувшей скирды гусяновский джип. Куделькин собрал письменные показания свидетелей и пришел с ними к Семену Максимовичу, рассчитывая, что тот безоговорочно оплатит причиненный его сыном убыток. Однако Семен Максимович и слышать не захотел ни о какой оплате. Мало ли, мол, чего напишут пьяные мужики, чтобы отвести подозрение от самих себя.

– Тогда придется заявить о поджоге в милицию, – сказал Богдан.

Гусянов нахмурился:

– Не советую. Госномер джипа никто из свидетелей не видел, а без этого все их показания – голословный треп.

– Но они же прямо указывают марку автомобиля. В районной ГАИ мне сказали, что, кроме вас, ни у кого из районных автовладельцев такой машины нет.

– Будто на лугах к открытию охоты собираются только районные охотники! Там и новосибирских, и кузнецких хватает. А Володя мой вовсе и не охотник, и на лугах ему делать было нечего.

– Он угрожал мне.

– И ты поверил?

– Как же не верить, если через неделю после угрозы сено сгорело.

– Через месяц или через год у тебя еще что-то случится. И ты во всех своих бедах теперь будешь винить Володю? У меня денег не хватит расплачиваться за бездоказательные подозрения.

Куделькин все-таки передал заявление в милицию, однако там палец о палец не ударили, чтобы провести хотя бы мало-мальское расследование, и отделались формальной отпиской, в которой сообщали заявителю, что для возбуждения уголовного дела в отношении Владимира Гусянова нет оснований. В сердцах разорвав милицейский ответ на мелкие кусочки, Богдан еще раз убедился в непотопляемости Семена Максимовича, а когда в шашлычную зачастили райцентровские контролеры, понял, что Гусяновы тихой сапой объявили ему войну. Пришлось зажать гордыню в кулак и уступить им шашлычную. Володя, довольный тем, что Лиза Удалая попала к нему в материальную зависимость, был на седьмом небе и при встрече с Богданом на радостях чуть не обнимал его. Семен же Максимович в отношениях с Куделькиным нисколько не изменился, но стал поговаривать о грядущих для фермеров трудностях. Разговоры эти сводились к тому, что фермерам не прокормить российский народ и как будто уже готовится правительственное решение об ошибочности фермерского движения и о возвращении вновь к колхозам. Дескать, только колхозы могут спасти сельское хозяйство от погибели. Поначалу Куделькин пропускал разглагольствования Семена Максимовича мимо ушей, но однажды не вытерпел:

– Не пойму, ради чего вы вдалбливаете мне такую махровую демагогию?

Гусянов ничуть не смутился:

– Ради того, Богдан Афанасьевич, чтобы нам с тобой не проспать момент грядущего раскулачивания и досрочно объединиться в колхоз. Хочешь, возьму тебя своим заместителем с окладом миллионов в пять, а то и побольше…

Куделькин усмехнулся:

– Мне – пять, вам – десять. А колхозникам от калача дырку оставим?

– Это они сейчас в акционерном обществе столько получают, – будто не заметив подначки, сказал Гусянов. – В колхозе, когда укрепимся, станем платить побольше.

– За счет каких шишей?

– Кое-что наскребем от доходов. Потом от государственных дотаций и льготного кредитования будем отстегивать на зарплату.

– Извините, Семен Максимович, но дурачить в компании с вами крестьян я ни за какие коврижки не соглашусь. Вы же отлично понимаете, что при нынешних грабительских налогах и сумасбродных тарифах колхозные доходы будут с гулькин нос, а госдотации и льготное кредитование на воде вилами писаны.

– Не горячись, Богдан Афанасьевич, обдумай мое предложение на холодную голову. Ты ведь ни разу не выиграл, когда шел поперек меня. Смотри, как бы опять не остаться на бобах.

– В вашем предложении нет здравого смысла. Десятилетия показали всю несостоятельность колхозного строя, а вы вновь хотите к нему повернуть. Неужели в самом деле серьезно верите, что только колхозный уклад может вытянуть сельское хозяйство из пропасти?

– Во что я верю, не имеет значения. Мне крестьян жалко. Люди привыкли к колхозному укладу и, лишившись постоянного руководства, чувствуют себя как в воду опущенными. Долго так продолжаться не может. Если сейчас не собрать их в коллектив, пропадут. Без твердой руки тут не обойтись.

– А может, лучше поискать умную голову?

– Умников много, но толку от них нет. Одни разговоры. Который год уже пустозвонят, а дела идут все хуже и хуже. Вот я и предлагаю: давай объединимся и сообща потянем крестьянский воз. Негоже нам с тобой жить, как двум медведям в одной берлоге.

Куделькин засмеялся:

– Так бы прямо и говорили. Нет, Семен Максимович, ни в колхоз, ни в совхоз мне объединяться не с руки.

У этих хозяев я уже служил, и они меня обворовали. Потому буду жить своим умом. Что касается двух медведей, то у каждого из нас своя берлога. Я в ваше логово нос не сую, и вы меня оставьте в покое.

– Оставил бы, если б акционеры не попрекали.

– Чем? Гусянов вздохнул:

– Вон, дескать, фермер сколько оттяпал у общества земли под предлогом заботы о пенсионерах.

– Что ж общество о них не заботится?

– Возможностей нет.

– Значит, грош цена такому обществу.

– Не торопись оценивать. Цыплят по осени считают, – Семен Максимович побагровел. – Рэкет на тебя еще не наезжал?

– Наезжали новосибирские «качки», когда шашлычную открыл. Объяснил им, почем пуд крестьянской соли, успокоились.

– Смотри, как бы из Кузнецка не приехали. Там ребята покруче новосибирских. В случае отказа платить оброк, могут и, как они говорят, «замочить».

– Я недавно отличную двустволку купил. Всех вымогателей, конечно, не перестреляю, но уж одного-то успею на тот свет отправить.

– Зря, Богдан Афанасьевич, рискуешь.

– Ваш Володя любит говорить: кто, мол, не рискует, тот не пьет шампанского.

– Не слушай ты болтуна…

От этого разговора на душе Куделькина остался тяжелый осадок. Упоминание Гусяновым «двух медведей в одной берлоге» наводило на мысль, что Семен Максимович не смирился с утратой единоначалия в Раздольном и любыми путями будет стремиться взять былую власть в свои руки. Его намек на кузнецких ребят, которые могут «замочить», Богдан расценил как серьезное предупреждение. В том, что такое заявление небеспочвенно, он убедился, когда Володя устроил перед земляками демонстрацию снайперского карабина, а затем стал приезжать в родное село не один, как бывало раньше, а с «крутыми» дружками. Каждый его приезд сопровождался обильной выпивкой и наигранной бравадой. При встречах с Куделькиным он перестал безмерно радоваться, однако и показной агрессивности, как с другими земляками, не проявлял. В начале августа даже подсказал Богдану, что новое сиденье для трактора «Беларусь» лучше всего купить по дешевой цене в кузнецкой фирме «Кульбит», где он якобы работает дизелистом и может оказать протекцию.

За сиденьем Куделькин поехал с Андреем Удалым в своем «москвиче». Володя встретил их панибратски. Был на удивление трезвым и вел себя так, будто является в «Кульбите» своим человеком. С одетыми в камуфляж парнями, которые неизвестно чем там занимались, он был на «ты», а немолодого в сатиновом халате то ли продавца, то ли завхоза называл запросто Рудольфом. Внешне неприметный Рудольф запомнился Куделькину свинцовым взглядом немигающих глаз с короткими, словно подпаленными ресницами. Это же заметил и Андрей. В пути, когда возвращались домой, он спросил Богдана:

– Тебе не показалось, что у Рудольфа взгляд профессионального убийцы?

– Мне не приходилось встречаться с убийцами, но глаза у него действительно как свинцовые пули, – ответил Богдан. – А ты откуда знаешь этих «профессионалов»?

– В армии у нас был прапорщик, зациклившийся на афганских событиях, точь-в-точь с такими же оловянными глазами. Бывало, как только выпьет, сразу начинал трепаться о загубленных им душманах.

– Трепачей всяких хватает.

– Конечно, но Рудольф смотрел на тебя так, будто хотел запомнить. Не специально ли Гусянов организовал эту встречу?

– Черт его знает.

– Надо бы тебе поостеречься.

– Может, и надо, но… – Куделькин вздохнул. – В таких делах чему бывать, того не миновать.

Последняя пятница августа выдалась для Куделькина напряженной. На луга стали съезжаться к открытию утиного сезона компании охотников, и Богдану пришлось весь день следить, чтобы они не устраивали ночевок с кострами вблизи стогов сена. В этот же день в Раздольное прикатил с другом Володя Гусянов, а у него, словно назло, сломался комбайн. Надо было срочно ехать в Новосибирск за шестерней, однако, помня прошлогодний пожар, Куделькин умышленно тянул время. Надеялся, что кузнецкие гости вот-вот уберутся из Раздольного. А те, засев в таверне, вроде и не собирались уезжать. Это настораживало и раздражало Богдана. С тревогой он ожидал от непредсказуемого Володи какой-нибудь каверзы. И не ошибся. В двенадцатом часу ночи, когда село погрузилось в плотные по-осеннему потемки, изрядно захмелевший Гусянов вдруг заявился к Куделькину. После неудавшегося разговора у комбайна с Андреем Удалым он подошел к Богдану и, явно нарываясь на конфликт, сказал:

– Добрый вечер, хозяин.

– Скорее, недобрая ночь, – раздраженно ответил Куделькин.

– Ты, кажись, сердишься?

– Нет, уточняю время суток.

– Пойдем ко мне в машину. Поговорить надо.

– О чем?

– У меня претензия к тебе есть.

– Какая?

– Зачем переманиваешь к себе Кешу Упадышева с Гриней Замотаевым?

– Кто такой бред придумал?

– Сами мужики сказали.

– Пусть не брешут пустое.

– Ну это как посмотреть… Зря копаешь яму против моего батяни. Гляди, как бы самому урытым не оказаться.

– Угрожаешь?

– Предупреждаю, что жить тебе осталось всего ничего.

– Серьезно?

– Вован трепаться не любит.

Куделькин вздохнул:

– Вовик, ты мне осточертел со своими претензиями хуже горькой редьки. Иди проспись, тогда и потолкуем о твоих собутыльниках.

– Ты меня поил?

– Еще чего не хватало!

– А зачем попрекаешь?

– Затем, чтобы не болтал лишнее и не лез не в свое дело. С батяней мы без тебя разберемся.

– Много на себя берешь.

– Вовик, иди спать. Детское время уже кончилось.

– За ребенка меня считаешь?

– Ты и есть большой ребенок.

– Что сказал?

– Что слышал.

– Это я – ребенок?..

– Ты, Вовик, ты.

Гусянов опешил. С трудом соображая, заплетающимся языком спросил:

– Значит, не хочешь со мной поговорить?

– Мы уже поговорили.

– В машину ко мне не пойдешь?

– Не пойду.

– Тогда ошалело побежишь на луга.

– Если побегу, то не с голыми руками.

– Я тоже там буду не голорукий.

– Зря, Володя, бучу затеваешь. Учинишь, как в прошлом году, поджог, горько жалеть станешь.

– Это ты пожалеешь… – угрожающе процедил сквозь зубы Гусянов и с пьяной решимостью зашагал к стоявшей возле таверны машине.

Дело приняло неприятный оборот. Куделькин не стал посвящать Андрея Удалого в подробности разговора с Гусяновым. К утренней зорьке, торопливо затягиваясь на ходу сигаретой, Богдан с заряженной двустволкой был уже на своем покосе и затаился у крайнего стога сена напротив сухой березы. Следом по тропе вышел на луг сват кузнеца Одинеки с ружьем за плечами и сквозь кустарник стал пробираться к озеру. Послышался его приглушенный разговор с Егором Захаровичем Ваниным. В предрассветных сумерках раздавались хлопки выстрелов, предвещая скорую ружейную канонаду.

Свет автомобильных фар в дальнем конце покоса Куделькин увидел, когда огляделся и скорым шагом вышел от стога на луговую дорогу. Он хотел было бежать туда, но машина, развернувшись, медленно поехала ему навстречу. Богдан, опасаясь попасть в полосу света, стал тихо отходить назад к стогу. Как он ни старался быть незамеченным, его все-таки увидели. Фары внезапно погасли. Из остановившейся на дороге машины неуклюже, по-медвежьи вылез Володя Гусянов и, втянув голову в плечи, крадучись, пошел по примятому Богданом в отаве следу. За ним метрах в десяти открыто шагал широкоплечий и рослый «друг».

«Если они оба вооружены, мне – труба», – разглядев в правой руке Гусянова пистолет, подумал Куделькин, однако, на удивление, не почувствовал ни малейшего страха. Вскинув ружье, Богдан громко сказал:

– Вовик, к стогу не подходи!

Гусянов щелкнул предохранителем пистолета и, не останавливаясь, злорадно прохрипел:

– Сдрейфил, хозяин, прибежал…

– Прибежал.

– Ну, хам, прощайся с жизнью.

– Не шали, Володя.

– Я не ребенок, чтобы шалить.

– Вот и одумайся.

– Чего думать, когда ты уже на мушке. Может, напоследок прощенье попросишь?

– Если хочешь, попрошу.

Гусянов вроде бы заколебался, но в этот момент находившийся за его спиной друг басовито крикнул:

– Вован, мочи козла!

Куделькин инстинктивно качнулся вправо. Пистолетный и ружейный выстрелы грохнули разом. Богдан нажал на спуск курка машинально, не целясь, и поначалу даже удивился, что Гусянов, запрокинувшись, грузно упал на спину. Удара пули о сухую березу он не слышал. Все внимание его было сосредоточено на «друге» и, когда тот прыжком кинулся к выпавшему из Володиной руки пистолету, второй выстрел сделал прицельно.

Произошло это настолько быстро и неожиданно для Куделькина, что всю трагичность случившегося он осознал лишь дома после того, как замкнул в сейфе вычищенное от пороховой гари ружье. Мысленно представив, какой тарарам поднимет Семен Максимович, Богдан впервые в жизни смалодушничал и тайком, по-воровски, уехал в Новосибирск.

* * *

Это уголовное дело запомнилось Антону Бирюкову ярым напором высокооплачиваемых адвокатов и руководящих заступников Семена Максимовича Гусянова. В ход запустили все средства, начиная от юридических «вывертов» до попыток подкупа и шантажа. Однако собранные следствием факты были настолько неопровержимыми, что усилия защитников оказались бесплодными. Суд приговорил обвиняемого к длительному сроку тюремного заключения с конфискацией имущества.

Фермер Богдан Куделькин изворотливых адвокатов не нанимал. В его действиях при конфликте с Владимиром Гусяновым судьи не усмотрели превышения мер самообороны, и он был полностью оправдан. Вскоре после суда односельчане единодушно избрали Куделькина председателем акционерного общества. Первым делом на этом посту Богдан через арбитражный суд добился перевода присвоенных Семеном Максимовичем денег на банковский счет «Светлого пути». Их хватило, чтобы рассчитаться с накопившимися долгами и полностью выплатить акционерам зарплату. Мало-помалу общество стало выгребаться из экономической пучины, в которую загнал его заботившийся лишь о собственном обогащении номенклатурный председатель.

1997 г.

Важное поручение

Начальник отдела кадров речного пароходства Борис Петрович Ныркин потер ладонями седые виски и устало откинулся на спинку кресла. Июльская жара к вечеру стала спадать. Из распахнутого настежь окна потянул приятный ветерок. В приемной, за приоткрытой наполовину дверью кабинета, секретарь-машинистка торопливо допечатывала ритмичными очередями последнюю депешу.

Ныркин любил конец рабочего дня, когда умолкали надоедливые телефонные звонки и прекращался кажущийся бесконечным поток посетителей. В это время можно было расстегнуть форменный китель с пятью рядами наградных планок, снять потяжелевшие за день очки и хотя бы с десяток минут посидеть в приятной дреме, не думая о служебных делах.

На этот раз Борису Петровичу вздремнуть не удалось. Не успел он закрыть покрасневшие от усталости глаза – в приемную заглянул вихрастый паренек в матросской форменке и громко, чтобы услышал начальник отдела, спросил секретаря-машинистку:

– Тань, Ныркин еще не умер?..

Машинистка сбилась с ритма. Опередив ее, Борис Петрович во всю мочь крикнул:

– Не дождешься, Пыжиков!!!

– Дождусь, Борис Петрович, я терпеливый! – выпалил матрос и захлопнул дверь приемной.

«“Байкал” прибыл из очередного рейса», – тяжело вздохнув, подумал Ныркин. Конфликт с матросом этого парохода Пыжиковым у Бориса Петровича тянулся с самой весны, а разгорелся сыр-бор почти из-за пустяка.

Зимой Пыжиков учился на курсах рулевых. Перед открытием навигации, как водится, состоялись экзамены. Кроме флотских специалистов в экзаменационную комиссию под председательством Ныркина входил и представитель профкома речников. Ни сам председательствующий, ни профсоюзный босс во флотском деле не разбирались. У них были особые функции – контролирующие. Диалог профсоюзника с каждым экзаменуемым проходил трафаретно:

– Член профсоюза?

– Да.

– Взносы платишь?

– Плачу.

– Водку пьешь?

– Нет.

– Молодец. Рулевым годен.

Борис Петрович подобного либерализма не терпел.

Бывший контрразведчик, отслуживший всю Отечественную войну особистом в Смерше, он копал знания испытуемых глубже.

Экзамены шли своим чередом, пока перед комиссией не предстал курсант Сабиров. Заглянув в его анкету, Ныркин спросил:

– До курсов вы работали матросом на теплоходе «Дмитрий Донской»? Расскажи-ка нам: кем был Дмитрий Донской?

– Русский княз был.

– Почему же именем князя назван советский теплоход?

– Хороший княз был.

– Чем же он хорош-то? – не отставал Борис Петрович.

Сабиров растерянно заводил головой. Не дождавшись ни от кого подсказки, ляпнул наобум:

– В революцию за красных воевал.

Возникшую на какой-то миг немую паузу взорвал заразительный хохот курсанта Пыжикова. Следом за ним гомерический смех охватил всю группу. Захохотали даже экзаменаторы. Только Борис Петрович сохранил хладнокровие и остался сурово невозмутимым. От его пронзительного взгляда курсанты быстро утихомирились. Лишь один Пыжиков продолжал хохотать как сумасшедший. Пришлось Борису Петровичу прервать экзамены, чтобы выставить нарушителя спокойствия за дверь. Пыжиков, вытирая слезившиеся от смеха глаза, заартачился:

– А что я плохого сделал?..

– Выйди вон, – сурово повторил Ныркин.

– Не выйду, – уперся курсант.

И тут Борис Петрович сорвался:

– Я не допускаю тебя к экзаменам! До конца моей жизни в матросах зачахнешь!..

Члены комиссии пытались уговорить председателя смилостивиться над неудержимым хохотуном, но бывший особист Смерша никогда своих решений не менял, даже если они были приняты в запальчивости. Вместо удостоверения рулевого Пыжиков получил направление на грузопассажирский пароход «Байкал» матросом. С той поры несостоявшийся рулевой после каждого рейса регулярно заглядывал в приемную начальника отдела кадров и, чтобы досадить Ныркину, «интересовался» его здоровьем.

Очередной визит Пыжикова не испортил Борису Петровичу настроения. В кармане заядлого болельщика лежал билет на сегодняшний матч местной команды со столичными ветеранами футбола, чьи ворота будет защищать прославленный Лев Яшин. Увидеть воочию знаменитого на весь мир вратаря для Бориса Петровича, не знавшего, кроме футбола, никаких увлечений, было пределом мечты. Мысленно представив торжественное начало игры, Ныркин от удовольствия стал тихонько насвистывать спортивный марш.

Неожиданно в кабинет вошла секретарша начальника пароходства Ангелина Николаевна – представительная молчаливая дама и положила на стол перед Ныркиным почетную грамоту.

– Что такое? – удивился Борис Петрович.

– Важное поручение от Александра Витальевича, – ответила секретарша и, не проронив больше ни слова, ушла.

Ныркин неторопливо надел очки и посмотрел на грамоту. «Награждается проводница парохода “Байкал” Малышева Вера…» – дальше Борис Петрович читать не стал и перевел взгляд на подколотый к грамоте листок бумаги. Рукою начальника пароходства на нем было написано: «Б.П. “Байкал” сейчас стоит у грузового причала в порту. Немедленно вручите т. Малышевой. Торжественно. Лично. Исполнение доложите завтра». Слова «торжественно» и «лично» были жирно подчеркнуты красным карандашом.

Ныркин машинально глянул на часы и почувствовал, как замерло сердце: до начала футбольного матча оставалось чуть больше часа. В какую-то секунду от хорошего настроения начальника отдела кадров не осталось и следа. Несмотря на солидный возраст, Борис Петрович вскочил с кресла, словно юнец, и, крикнув своей секретарше Тане: «Срочно машину!» – принялся заталкивать в стол накопившиеся за день служебные бумаги.

…Минут через двадцать управленческая «Волга» резко затормозила перед воротами речного порта. Гулко хлопнув дверцей, Ныркин выскочил из машины и устремился к проходной. За время пути от управления пароходства до порта Борис Петрович разработал сверхоперативный план вручения грамоты. Все выходило быстро и хорошо. Не получалось только торжественности: «Сойдет и без этого…» – решил Ныркин и впопыхах чуть не сбил с ног подвернувшуюся навстречу старушку с небольшой корзинкой алых цветков. В спешке забыв извиниться, Борис Петрович по инерции сделал несколько шагов, но вдруг, осененный внезапной мыслью, обернулся.

– Продаешь?.. – спросил он.

– Продаю, касатик, – быстро ответила старушка.

– Сколько все цветы стоят?

– На десятку, пожалуй, потянут.

– А вместе с корзинкой?..

– Сама корзиночка не продается.

– Спрашиваю: сколько тебе, кроме цветов, за нее набросить?

– Ну, пожалуй, две пятерки надо.

– Две пятерки?! – изумился Ныркин. – Креста на тебе, старая, нет!

– Ты, милый гражданин, сам попробуй цветочки вырастить да такую нарядную корзиночку сплести, – обиделась старушка. – Тогда и креститься будешь.

Борис Петрович хотел поторговаться, но безнадежно махнул рукой. Сунув старушке деньги, он назидательно погрозил пальцем:

– Сядешь, бабка, за нетрудовые доходы!..

– Гляди-ка, какой перетрудившийся туз… – кинула ему вслед старушка.

Порт встретил Ныркина разноголосым шумом. Борис Петрович торопливо обвел взглядом причальную стенку. «Байкал» стоял у самого дальнего причала. «Вот уж не везет…» – только было подумал Ныркин и тут же увидел, что к проходной подходят два речника в парадных костюмах с золотистыми нашивками на рукавах. Борис Петрович поправил очки и почувствовал прилив бодрости. Он узнал капитана «Байкала» Невальцева и его старшего помощника. Глянув на часы, Ныркин облегченно вздохнул – до начала футбольного матча оставалось добрых полчаса.

– Я его по всему порту разыскиваю, а он, нарядившись, будто на парад, прогуливается, – еще издали шутливо заговорил Борис Петрович.

– До отправления в рейс хочу по земле походить. Надоело топтать палубу, – поздоровавшись, ответил с улыбкой Невальцев, а старпом добавил:

– Пока забивают грузовой трюм мешками с сахаром, решили прогуляться.

– Дело вот в чем, Владимир Антонович, – глядя Невальцеву в глаза, официально заговорил Ныркин. – Проводнице твоего парохода Малышевой надо срочно вручить почетную грамоту. Помнишь, ты представлял ее к поощрению?.. Это указание начальника пароходства, и, сам понимаешь, нужно выполнить его, так сказать, на высоте! Я хотел это сделать лично, но, к большому сожалению, через тридцать минут мне необходимо присутствовать на ответственном совещании… – Ныркин потупился. – Короче говоря, Владимир Антонович, важное поручение доверяю тебе и надеюсь, что не подведешь меня.

С этими словами Борис Петрович передал Невальцеву завернутую в газету грамоту и корзинку с цветами. Чуть помолчав, уточнил:

– Цветы для торжественности.

– Постараемся сделать, как положено, – улыбнулся капитан.

– Обязательно до отхода в рейс вручите, – строго наказал Ныркин, энергично тряхнул на прощание обоим руки и заторопился к выходу из порта.

Оставшись вдвоем, капитан и старший помощник переглянулись. Капитан обратился к старпому:

– Георгий Яковлевич, я человек семейный. Естественно, перед рейсом хочется побывать дома. Тебе, холостяку, спешить некуда. Держи грамоту с цветами, разворачивайся курсом на пароход и… со всеми почестями! Надеюсь, доверие оправдаешь?..

Добродушная улыбка с лица старпома сползла. Он хотел сказать капитану, что перед рейсом тоже имеет большое желание повидаться с молоденькой балериной, которая с минуты на минуту ждет его у Оперного театра, однако Невальцев уже сунул ему в руки корзинку с цветами, и старпому ничего не оставалось делать, как выполнять распоряжение.

Неизвестно, каким образом организовал бы старший помощник вручение грамоты, если бы не увидел матроса Лёxy Пыжикова. С большой связкой газет, журналов и прочей корреспонденции, накопившейся на культбазе за время рейса, Пыжиков размашисто шагал по направлению к пароходу.

– Торопишься? – догнав его, спросил старпом.

– Теперь время такое, все торопятся, – скороговоркой ответил матрос. – Как говорится, век кибернетики, нейлоновых чулок и электроники.

– Язык у тебя, словно вымпел на ветру, плещется.

– Это, к сожалению, факт неоспоримый, – Пыжиков сокрушенно вздохнул. – Опережает язык мой разум. Из-за него, блин, и в рулевые не вышел.

– В отделе кадров уже побывал?

– Первым делом.

– Как здоровье Бориса Петровича?

– Живуч старый особист, но я его доконаю, – Пыжиков скосил глаза на корзинку с цветами в руке старшего помощника. – Хризантемы для любимой девушки?

– Это гвоздики.

– Ну-у?.. Ни черта не понимаю в сельском хозяйстве. Песня мне очень нравится: «Отцвели уж давно хризантемы в саду».

– Послушай, Алексей, – сказал старпом. – Ты должен выполнить одно, но очень важное мое поручение…

– Поручайте, хоть два выполню.

– Вот что… Эту грамоту и цветы передай второму штурману и скажи, мол, старпом приказал немедленно собрать в кают-компании всех из команды, кто сейчас находится на пароходе, и торжественно вручить награду проводнице Вере Малышевой. Ты понял меня?

– Я не лапоть, – обиделся Лёxa. – Такой пустяк и ежику понятен.

– Смотри! – на всякий случай пригрозил старпом.

– Есть смотреть!..

Пыжиков вскинул на плечо связку корреспонденции.

Стараясь не помять, прижал корзинкой к груди почетную грамоту и вразвалочку направился к пароходу. Нести было неудобно. Связка сползала с плеча, корзинка выскальзывала из-под руки, а завернутую грамоту теребил ветер. Леха остановился, задумчиво почесал затылок и… свернув грамоту трубочкой, сунул ее в карман брюк. Дело облегчилось. Пыжиков уже подходил к причалу, возле которого стоял «Байкал», когда в кабине одного из портальных кранов увидел знакомую крановщицу Шатохину.

Мигом сбросив с плеча ношу, Лёxa поставил на нее корзинку с цветами и, задрав голову, прокричал:

– Маруся!.. Передовой крановщице шлю пламенный краснофлотский привет!

– Салют, чижик-пыжик, – кокетливо ответила Шатохина.

– Спускайся на грешную землю, перекурим!

– Спасибо, не курю! И вообще в порту курить запрещено. Вохровцы поймают – штраф выпишут!

– Разве вохры умеют писать?

– Еще как умеют!

– Ну надо же! Вот не знал… Если нельзя курить – про любовь поговорим.

– Что ты в ней понимаешь? – засмеялась крановщица.

– Что парням надо, все понимаю. Спускайся, Маруся, цветы подарю!

– Врешь ведь!

– Чтоб мне лысым стать!

– Интересно, как ты после этого будешь выглядеть?

– Как Никита Хрущев.

– Не боишься о вождях болтать?

– Чего мне бояться? Никиту на пенсию выпроводили, а про Ленина я ж молчу. Спустись с поднебесья, любовь моя! Или не нравится, когда тебе цветы дарят?

– Нравится.

– Ну, а чё ломаешься? Как говорит наш кочегар Сидоренко: «Ходы до мэнэ». С цветами будешь!..

В конце концов Шатохина спустилась с крана. Пыжиков галантно протянул ей один цветок:

– От имени парткома, профкома, лично от меня и от экипажа гвардейского парохода «Байкал»!

– Из-за такой гвоздички ты помешал мне работать? – обиженно надула губки крановщица.

– Не дуйся, Маруся, а то лопнешь, – Леха игриво подмигнул. – Бери сама, сколько хочешь.

Недолго думая, Шатохина взяла корзинку и, словно цирковая акробатка, быстро вскарабкалась по узкому трапу на верхотуру крана. Удивленный Пыжиков задрал голову:

– Ты чё, подруга, ошалела от радости?!

Крановщица вместо ответа послала воздушный поцелуй.

– Машка, верни хоть половину! – снова закричал Лёxa. – Мне надо Верке Малышевой грамоту вручать.

– Какую?

– Почетную!

– Кто это сообразил поручить тебе такое важное дело?

– Кто, кто… А ты как думала… Что я, в поле отсевок?.. – выпятив грудь, похвастался Пыжиков и попросил умоляюще: – Слышь, Марусь, верни корзинку, а то мне от старпома круто нагорит.

Шатохина, весело улыбаясь, задвигала рычагами. Махина портального крана, заскрипев колесами по рельсам, угрожающе двинулась на Пыжикова. Лёxa отскочил в сторону и, уговаривая Шатохину, пошел рядом с медленно ползущим краном. Не добившись успеха, он погрозил крановщице кулаком:

– Ну, верхолазка, погоди!.. Поймаю на земле – защекочу до посинения!..

Ко второму штурману, воспользовавшись межрейсовой стоянкой парохода, приехала повидаться молодая жена с годовалым сынишкой. Штурман, когда Пыжиков вошел в его каюту, азартно тетешкался с розовощеким карапузом. Узнав о срочном поручении старпома, он удивился:

– Какая нужда пороть горячку? Отправимся в рейс, тогда и вручим Вере награду. Всю команду соберем для торжества, кроме вахтенных.

– Старпом приказал вручить немедленно, – возразил Лёха.

– Что у него, крыша поехала?

– Я не доктор, психические болезни определять не умею.

– Ну а почему старпом сам не вручил? Опять к своей балеринке ускакал?

Пыжиков пожал плечами:

– Этот вопрос я не догадался ему задать.

– Жаль, что не догадался… – Штурман недолго подумал. – Значит, так… Сейчас вахта третьего штурмана. Греби с этой почетной бумагой к нему, и пусть он собирает митинг, чтобы не валять дурака на стоянке. Усек мое распоряжение?..