Текст книги "Русские сказки, богатырские, народные"

Между взятыми в плен детьми скифского царя была дочь по имени Всемила. Природа не пожалела даров своих, чтобы произвести её совершеннейшим творением на свете. При взгляде на нее, состояние моего сердца получало иной вид, и нечувствительность его исчезла. Глаза мои, устремленные на её прелести, трепещущее сердце, и неизвестное до того движение крови, доказали мне, что я испил сладкую отраву любовной страсти.

Мы выехали из Сарматии в Варягию. Во время привалов, каждый день по нескольку раз посещал я Скифского Царя; но лишь для того, чтобы видеть предмет страстной любви моей. Всякое свидание служило новыми ранами моему сердцу, которые отворяли в нем чары Всемилы; и наконец понял я, что счастливым мне быть без неё невозможно.

Между тем, как я продолжал свои посещения, мне представился случай застать Всемилу одну в отцовском шатре. Всё, что терзаемые горем страдания могли иметь благородного и жалостного, изображено было на прекрасном лице её. Я оказал ей должное почтение, и она приняла это без презрения и благодарности, как дань надлежащую её достоинству, чувства не ослабели в душе её из-за несчастий. Печаль Всемилы проникла внутрь моего сердца. Несносно мне было видеть её в таком состоянии. Жалость и любовь соединившись вместе, покрыли меня смущением, и напоили тоскою дух мой. Я желал её успокоить, и говорил всё то, что рассеянные мысли влагали мне в голову. Она отвечала мне на это одними слезами и вздохами. Сколь великое действие произвели они в чувствительной и плененной душе моей! Я стенал о моих подвигах, полагая, что они были единственной причиной её огорчения, и укорял себя за свои победы, извергшими драгоценные слезы из прелестных очей Всемилы. Унылость, потупленные вниз глаза, бледное лицо и запекшиеся уста, являли ей печаль мою. Она же не иначе понимала это, как действие моего о ней сожаления. Это приводило её в удивление, и она не знала, как к этому отнестись.

– Поздно вы думаете о моем утешении, – сказала она, став виною всего моего несчастья. – Участь моя слишком отчаянна, чтобы я могла забыть её, и принять утешение из уст врага моего.

– Ах! я не враг вам, – прервал я её горестно, – может ли быть такое? Справедливые небеса! Вам не скрыты тайны сердца моего, вы видите, заслужил ли я такое имя? До какого доведен я бедствия? Исполняя долг мой перед моим Государем, и желая поправить через то собственные мои несчастья, стал я орудием злополучия других и заслужил имя врага! Так, государыня, я стал злодеем вашим против моей воли, но злодей я больше сам себе. Я погубил сам себя, и усугубил жестокость вашей участи. О тщетное счастье! На то ли ты мне благоприятствовало, чтобы тайно погрузить дух мой в бесчисленные томления?

– Перестань притворяться и пенять на склонное тебе счастье, – сказала Всемила. – Чего еще осталось тебе желать, став победителем великого государя, и первым любимцем своего князя? Какого награждения не можешь ты ожидать от того, кому ты доставил нас во власть?

– Прекрасная Всемила, – отвечал я, – внешний вид моего счастья покрывает широкой своею тенью внутренние обстоятельства горестных случаев. Позволите ли, чтобы я изъяснил их перед вами? Примите на себя великодушный труд выслушать течение моей жизни, и узнайте, что я назначен судьбою произойти на свет ради свирепого рока. Об этом я прошу вас не для сожаления, которое может иметь несчастный от несчастного, но ради снисхождения, которое оказывают великие души к врагам своим.

Она позволила мне говорить, и я начал описывать ей мои случаи, не позабыв изъяснить, во-первых, что я рожден от единственной и законной наследницы чешского престола. Включил я в свой рассказ и несчастья моих родителей, коими доведены они были в крайнюю бедность, собрав все моё красноречие, сколько я имел, поведал я, как потом, лишившись надежды и последнего иждивения, принужден я был забыть свою природу, и вступить на службу варяжского князя, в степени последнего чина в его войсках. Как я ему усердно служил, как дошел было до смерти, и как избавился от казни и опять стал благополучен.

– Но что ж вышло из того? – продолжал я робким и смущенным видом. – Я стал победителем, но потерял мою свободу. Любовь, неизвестная моему сердцу, разрушила нечувствительность мою к нежному полу, и сделала своим невольником. Я заключен навек в её оковы. И как не хочу, чтоб я был от неё свободен, равно и не имею надежды быть счастливым в моей страсти, которая ежеминутно наполняет неизъяснимыми муками мои чувства. Великодушная Царевна! Я не могу скрывать себя, чтоб не изъясниться перед вами. Дерзость мою почтите вы достойной прощения или казни: мне все равно. Став причиной ваших огорчений, я не могу ждать вашего сожаления, ни пенять на вас, что стал из-за вас несчастен. Таково действие одного гневного на меня рока. Я полагаю, что вы усугубили свою ко мне ненависть, которая и так беспредельна, я её заслужил. Но ведайте, что жесточайшие казни недостаточно сравняться с теми муками, которые я несу, пленяясь без надежды бессмертным сиянием вашей красоты. Я вас люблю, люблю страстно, и больше моей жизни. Воздайте же мне за эту дерзость, возненавидьте меня настолько же, насколько я вас обожаю. Этого мне мало за мои против вас преступления. Я заслужил большего. Лишите меня жизни, одного этого желаю я в моих томлениях. Удовлетворите справедливый гнев свой, и тем избавьте меня несносных дней моих. Есть ли же вам мерзко омыть руки свои кровью вашего врага: я сам свершу это, и тою же рукою, которая стала причиною ваших несчастий, прекращу я мои собственные. – С этими словами я извлек меч свой, и бросаясь на колена, подал его в руки Всемилы.

Во все время, как я продолжал мои речи, Царевна взирала на меня с видом, изъявляющим её удивление. Сожаление о несчастии моих родителей, и о моем собственном, казалось проницающим из очей её, которые не могли скрыть неприязни против неприятеля. Когда же она услышала изъяснения моей к ней страсти, величие её казалось тем оскорблено. Стыдливость и досада переменили вид её. Она старалась преодолеть чувствуемое сожаление, и осыпать жестокими укоризнами меня за дерзость. Движения её это ясно показывали. Но отчаяние и смущение, в котором я тогда находился, доказывали ей беспритворность слов моих. Она вырвала меч из рук моих и, вкладывая его в ножны, говорила: – Мстить врагам своим – действие душ подлых, а прощать вину – должность самой добродетели. Хотя ты был тем орудием, которое повергло нас в несчастье, но что же делать? Ты исполнил этим волю судьбы и своего Государя, и иначе поступать тебе было невозможно. Я почитаю тебя менее виновным, чем полагала прежде, но требования твои оскорбляют мою природу. Что ты надеешься обрести от дочери врага твоего Государя? Не думаешь ли ты, чтоб я была на столько подлой, чтобы допустила закрасться постыдной страсти в мое сердце и почувствовала бы к тебе склонность? Нет не жди этого. Царевна скифская и в невольницах имеет те же чувства, которые имеет от рождения. Не утешай себя своей над нами властью, забудь об этом, и не делай из-за этого себя достойным моей ненависти. Довольствуйся тем, что твои несчастья и твое происхождение, доставляют тебе мои сожаления. Но я много наговорила. Оставь меня, и не умножай тоски моей своим присутствием.

– Я должен повиноваться вашей воле, – сказал я с отчаянием, – и если я настолько несчастен, что вы не можете выносить моего присутствия: я избавлю вас от него. Злоключения делают меня несносным самому себе. Меч, служивший доселе к моей славе, послужит и к достижению покоя. Я иду прекрасная Всемила, иду умереть. Я не жалею расставаться с жизнью, но не могу вообразить, что лишаюсь тебя на веки. Прости, и знай, что жестокость твоя изгоняет из света несчастного Светомила, любившего тебя больше всего в этом мире.

Я пошел, положив твердое намерение умертвить себя. Но Царевна остановила меня, сказав:

– Не воистину ли ты вздумал заколоться!

– Конечно, – тотчас ответил я.

– Нет я не хочу быть причиной того, – продолжала она.

– Вы одним словом можете остановить стремление моего отчаяния, и возвратить меня к жизни, подхватил я.

– Живите, – сказала она, – я позволяю вам не думать о смерти: ненависть моя исчезает.

– Ах! Вы меня оживотворяете, – говорил я, став перед нею на колени. – Но этого мало. Если вы меня не будете ненавидеть, но и не будете любить то, что мне в жизни? Она цепь одних мучений!

– Не мучьтесь, – отвечала царевна. – Я не причиню вам никаких огорчений, но не можно ли мне признаться в том, о чем мне должно много посоветоваться с моим сердцем и рассудком? Обстоятельства твои меня трогают, но признаться тебе в любви я не смогу без соизволения моего родителя, а открыть ему в этом я весьма страшусь. Уничижение в плену не уменьшило его гордости. Итак подумай, чего ты можешь от меня ждать?

– Того только, чтоб вы открыли мне, что сможете меня полюбить.

– Вам не будет из того пользы.

– Ах! Я был бы счастливейшим из смертных. Мне не осталось бы ничего на свете желать, как просить варяжского князя, чтоб в награждение за мои услуги, возвратил он родителю вашему свободу вместе с его царством. Он не сможет отказать мне в том. Неужели родитель ваш будет за это столь нечувствителен, и откажется увенчать мою услугу позволением вам любить меня? Потом я попрошу князя, чтоб он дал мне помощь, возвратить престол моего деда, и вручить вам скипетр Чешский.

Ответ на это Всемилы, исполненный скромности и величия, показывал одну только спокойную благодарность. Хотя она пыталась скрывать, но я примечал, что происходит во глубине её сердца. Она стыдилась, что слушала меня со снисхождением, но польза родителя налагала на неё обязанность беречь таковую опору каков был я. Ведь я, обладая благосклонностью варяжского князя, могу испросить у него всё, что в его власти. Словом сказать, старания мои превозмогли. Она открылась мне, что я ей не противен, и что при исполнении всех моих желаний, она почтет она себя благополучною. Мы рождены были друг для друга, и пленились взаимно.

С того времени начал я оказывать знаки почтения и царю скифскому. Все, что могло облегчить его плен было мною сделано. Каждый день видел я Всемилу по нескольку раз, и соединял с своими чувствами только нежную и искреннюю к ней горячность, так что она скоро стала укорять себя за ненависть, которую имела ко мне прежде. Я со стороны моей не мог утешиться, что способствовал её несчастьям, и звал в свидетели Небо, что в состоянии предпринять всё, чтобы их загладить.

– Князь Варяжский столь ж великодушен к своим пленникам, сколько неукротим против неприятелей. Удовольствуясь победою, он притеснять уже не может. Услуги мои и милость его ко мне, конечно доставят мне исполнить желаемое, во испрошение дарования вам свободы и вашего владения. Это осушит твои слезы, прекрасная Всемила, но истребит ли в тебе память о том, кто принудил тебя проливать их? Получив опять сияние своего величества, не забудешь ли ты своего несчастного Светомила?

Эти слова извлекли из уст её признание, что она воспылала ко мне равной страстью, и что без меня благополучия не представляет. Мы поклялись в вечной верности, и в продолжении пути, повторяя ежечасно нежные разговоры, выдумывали средства, каким бы образом достигнуть верха наших пожеланий. Я считал себя счастливейшим из смертных, и не думал, чтобы можно было прерваться моим надеждам.

Напоследок приближались мы к столице Варяжской. Первым моим делом было испросить у князя, чтоб побежденный скифский царь не был введен при торжественном моем въезде в город, словно пленник. Это я получил, и сообщил о том радость мою Всемиле. Она приняла это с большим удовольствием, и надеждою по причине первого опыта моей у Князя просьбы о дальнейшем благополучном следствии наших желаний. Торжество окончилось: я предстал пред лицом моего Князя. Если кто и был кто любим своим Государем, так это я.

– О как несправедливо поступил я с тобою, любезной мой Светомил, – говорил Князь Варяжский, обнимая меня. – Неосторожность моя едва не ввергла меня в напасть. Благодарю небо, спасшее нас обеих. Поверь мне, что раскаяние о моем проступке пребудет столько же вечно, как и благодарность к тебе нескончаема. Чем могу я воздать тебе за твои заслуги? Теперь остается тебе желать, а мне исполнять. Просьба твоя будет закон моей власти. Скажи только, и все получишь, что только от меня зависит.

Какой случай мог быть удобнее, для прошения о свободе Царя Скифского? Я употребил его в мою пользу, и бросаясь на колени, говорил к Князю следующее: «Великий Государь! Чего осталось мне желать, когда ваше величество познали мою невинность, и возвращаете благоволение ваше последнему вашему рабу. счастье мое беспредельно, и я был бы человек неблагодарнейший, когда бы захотел употребить милости ваши к насыщению честолюбия или корысти, будучи и так награжден сверх меры. Но если может раб ваш дерзнуть изложить вам просьбу: она коснется единственно пленника вашего, царя скифского. Удивите свет более вашим великодушием, чем ужасом о славе вашего оружия. Возвратите сарматам свободу и царя их. Удовольствуйтесь одною данью, от которой отречься они не могут. Это промчит славу вашу в концы вселенной. И покажет смертным, что варяжский государь столько же способен прощать и миловать, как и побеждать. Пусть потомки с восхищением будут читать редкий пример щедрот ваших и добродетелей!

Слова мои проникли во внутрь души варяжского князя. Снисходительное сердце его не меньше подвиглось к жалости, как дивился он нечаянному роду просьбы в мое награждение.

– Вот редкий пример беспристрастия в подданном, – говорил он. – Великодушие твое меня трогает. Царь Скифский свободен. Ради тебя, любезный Светомил, возвращаю я ему свободу вместе с его Царством. Но чтобы совершить долг достойный добродетели, я не требую от него никакой дани. Верность твоя ко мне есть дар, превышающий все сокровища на свете. Исполнение этой просьбы есть наименьшее, чем могу я наградить твои заслуги.

– Ваше Величество! – сказал я, обнимая ноги его, – никто не может быть столь награжден как я. Без этого я был бы несчастнейшим человеком. От свободы Скифского Царя зависит всё моё будущее благополучие. Вы больше мой отец, нежели государь. Вы меня, поверженного в крайнее бедствие, приняли под покров своих щедрот, и смягчили суровость моих несчастий своими милостями. Итак, я не должен скрыть пред вами тайных моих обращений. Побежденный вами Царь имеет у себя дочь редкой красоты. Столь я ни нечувствителен был к прелестям нежного пола, но первым на нее взором, не мог укрыться я от её чар. Я влюбился в нее смертельно, и понял, что без ней счастлив быть не могу. Она это знает и отвечает мне взаимною склонностью. Но венец наших желаний не мог случиться иначе, как с соизволения отца её, гордость которого воспрепятствовала бы согласиться на мои требования, ежели бы вы, о Государь! не оказали через меня этого снисхождения к нему. Теперь я великую имею опору моей надежде. Но Скифский Царь не знает еще страсти моей к его дочери, и не известно как примет мое о том предложение, для изъяснение которого немеет язык мой. Докончи, Великий Государь мое счастье, соверши беспредельные ко мне милости. Единое из уст ваших в мою пользу сказанное слово возведет на верх моих желаний».

Варяжский князь, подняв меня, обещал о мне стараться, сколько будет его возможности. И в самом деле: того же дня скифский царь предстал перед его очами, и варяжский князь ему сказал: «Я возвращаю тебе твое царство и твою вольность. Благодари за это Светомила. Одна его просьба успела склонить меня». Царь Скифский, не ожидавший столь скорой перемены своего положения, совсем смешался. Неизвестно, удивление или радость сильнее тогда им овладела. Когда он пришел в себя, и начал в чувствительных словах приносить благодарности варяжскому князю; тот повторил ему, что он всецело обязан за то мне, а не ему, и вынудил обращаться к мне. Потом, когда он подойдя ко мне, говорил: «Великодушный Светомил! Чем могу воздать ко мне безмерное твое ко мне благодеяние!» – я совсем смутился. Язык мой мне изменил, я и бросившись пред ним на колени, то возводил глаза мои на него, и желал употребить мою просьбу, то обращал их на варяжского князя, и безмолвными знаками просил о его за меня предстательствовать. Новое удивление для царя скифского. Он сам смутился и не знал как истолковать это происшествие; но Князь Варяжский объяснил ему мое желание, и усугубил радость его новым удовольствием, что он нашел случай воздать мне за мою слугу. Царь скифский поднял меня с земли, обнял и сказал с восхищением:

– Справедливы небеса! Сколько неиспытанны пределы судеб твоих! Возможно ли, чтоб тот Светомил, который возлагал на меня оковы, пылая неукротимым свирепством, ныне разорвал их, и вместо всех наград выбрал свою свободу от щедрот своего государя? Грозный герой, бывшим моим врагом, обращается в любезного мне сына.

Но долго пересказывать все слова, им и мною при этом сказанные.

Царь скифский согласился отдать за меня дочь свою. На другой день положено было быть нашему сочетанию, а между тем был обнародован указ о свободе Сарматии и их царя. Все дивились добродетельному поступку варяжского князя, а особенно превозносили похвалами меня. Каждый из бывших тут сарматов, и варягов соединял радость свою с моею: поскольку последние меня любили, а первые почитали своим избавителем.

Представьте мой случай в пример превратного счастья. Чего, думал я, не достает к дополнению моего блаженства. Я любим своим князем, почтен, богат, жених дочери сильного царя. Какие лестные мысли не наполняли мою голову! Радостные мечты, прерываясь друг перед другом, приводили меня вне себя. Остаток дня, и большую часть вечера провел я у моей дражайшей Всемилы. Все, что страсть истинной любви влагала в наши мысли нежнейшего, говорили мы друг другу. Мы расстались, воспламеняясь ещё сильнее, упоённые сладкою надеждою соединиться на веки в следующее утро. Я пошел готовить пристойное всему торжеству, долженствующему происходить в присутствии самого государя в княжеском дворце.

Ночь прошла, прежде, нежели сон мог свести глаза мои. Настала желанная минута. Все были во дворце, скифский царь, любезная моя Всемила, и весь его род. К началу сочетания нашего ожидали только прибытия князя. Он пришел, и с первым взглядом на Всемилу переменился в лице. Беспорядочные ответы его на наказуемое от всех почтение, изъявили его замешательство. Все удивились такому смущению, и не знали, к чему отнести его причину. Я сам не понял, что заключать из этого, но сердце предчувствовало грозящую мне напасть. Оно трепетало, и наполняло ужасом мои чувства. Всякая непритворная любовь недалека от ревности, итак, я полагал княжеское смущение действием красоты моей невесты. Семидесятилетняя его старость не могла убавить моего подозрения, поскольку я видел влюбчивый нрав его. Я цепенел и примечал все движения моего Князя, и если бы кто взглянул на меня пристальнее, легко увидел бы, что я смущен не меньше, чем и он. Надежда на милости его ко мне бросалась тогда всеми силами с ревностью, и едва не лишала меня чувств. Насколько правдивы сердечные предчувствия! Следствие показало справедливость моих догадок. Князь и в самом деле пленился прелестями моей невесты, и не в силах скрыть смущения, заявил, что он весьма занемог. И отлагает совершение моего брака до облегчения своей болезни. Он пошел во внутренние покои, и все разошлись. Один я в неудовольствии и страхе остался во дворце, где предался печальным размышлениям. Я желал видеть князя, но меня не постили к нему. Он отговорился, что болезнь его требует успокоения. Этот поступок вновь подтвердил моё недоверие. Князь никогда до той поры не запрещал мне входить к себе. Я пошел домой, чтобы наедине свободнее размышлять о наступающем на меня несчастье.

«Какую жестокую напасть готовит мне рок мой!» – думал я в себе. Всякое счастье человеческое, есть одна пустая тень. Подпоры огромного его здания не более, чем гибкие хлыстики. Чего бедственного я могу ждать со стороны моего князя? Мог ли я вообразить вчера, что так скоро скроется свет истинного благополучия? Я лишаюсь надежды; погибель моя очевидна. Чего не в состоянии предпринять сильная страсть любви? О чем раздумывает варяжский князь, как сбыть меня с рук своих? Заслуги мои не удержат его избавить себя от соперника, которого его склонность к Всемиле сносить не может. Предпочтет ли меня ему царь скифский? Одно сказанное слово, применит его намерения. Только нежная любовь ко мне Всемилы удерживает еще мое отчаяние. Неужели её прельстит блеск княжеского величества, и променяет она горячность мою, на варяжский скипетр? Ах! нет! Я страшусь подумать, возвести на неё такую измену. Добродетельная её душа никогда на такое не согласиться, и порок не будет торжествовать над её склонностями. Пойду узнать судьбу мою из уст её. Слова её будут законом, определяющим жизнь или смерть мою. Но если она забудет горячность мою… – Увы! этого не могу я представить. Одно воображение это терзает на части мое сердце. Но что делать? Что ни будет, должно идти. Крепись, несчастный. Приготовь себя, может, к принятию мучительной казни.

В таковых, и тому подобных томительных размышлениях, шел я в ту часть двора, где жил скифский царь, чтобы увидеть мою Всемилу. Но представьте ужас мой, когда меня не допустили, и великий спальник, нашего Князя, сказал мне именем скифского царя, чтоб я не ходил в те места, где он будет, находиться со своим домом. Я оцепенел; слова эти едва не закрыли навеки глаз моих. С трудом придя в себя, спрашивал я друга своего Прелимира, ибо он был тот спальник; не ошибся ли он, и мне ли говорит такое? «Можно ли ошибиться в том, что мне сказано с неоднократным подтверждением» – отвечал тот. – Удались отсюда, несчастный Светомил. – продолжал он, – я не имею времени пересказать тебе, что стало того причиною. Мне препятствует опасность долго стоять с тобою наедине. Возьми это письмецо; в нем всё изображено. Усердие мое к тебе принудило меня дать тебе эту записку; но опасайся держать её у себя, и сожги письмецо, или подвергнешь опасности жизнь мою, которую желаю я сохранить на одни тебе услуги». Сказав это, он меня оставил; а я поспешил домой, и прочел в письме том следующее:

«Государь наш влюблен в твою невесту, дочь скифского царя. Он решил на ней жениться. Не ведаю, согласна ли на то Всемила, но отец её принял предложение это с радостью. Брак этот основан на тех же для него преимуществах, как и с тобою. Из всего этого кажется не трудно догадаться, что ты не очень надобен при этом происшествии. Все, что есть опасного, ты можешь себе ожидать. Имей великую осторожность, и знай, что во всем нашем великом Княжестве остался тебе один верный слуга и друг Прелимир».

Громовый удар и весть эта были для меня одним и тем же. Я лишился чувств, и упал замертво в руки слуг моих. Долго ли находился я в оном, безпамятстве, неизвестно; но по пришествии в себя, увидел я присланного от Князя слугу с указом, чтоб я ехал послом к Киевскому князю. И вручил мне приложенную грамоту. Посланный объявил мне, что Князь за болезнью своей не может меня видеть, но чтобы я ехал как можно скорее, ввиду важности порученного мне дела, и что все наставления представлены в указе. Не о чем было думать. Как мне было не повиноваться соизволению моего государя? Я сказал посыльному, чтобы он сообщил князю, что Светомил как прежде не жалел лить крови своей на исполнение повелений его, так и ныне скорее умрет, нежели пропустит что-либо, лежащее до вверенного ему дела, и что настоящее его несчастье, надвижения которого он уже ощущает, но только не уменьшит, но еще преумножит его усердие.

Посланный отошел, и я предался жестокости мучительных мыслей, вливаемых в меня ревностью и несчастною любовью. Но насколько усугубился мой ужас, когда вспомнив о письме Прелимира, я его не нашел! Оно попалось в руки присланному от Князя слуге, который вошел в самое то время, когда, я впав в беспамятство, выронил письмо из рук. Посланный поднял записку и по содержанию счел за необходимое представить её князю!

– Ах! Дорогой Прелимир! – вскричал я, – ты пропал, а я – виновник твоей погибели! Однако прежде чем что дойдет до меня, я умру сам, или исправлю мой проступок, избавив тебя от его последствий.

Каждая минута усугубляла пронзающая меня мучительные воображения. Я видел жизнь мою в крайней опасности, лишенным княжеских милостей и, что всего несноснее, забвенным Всемилой.

«К чему ты приведен, несчастный! – произносил я в моем отчаянии. – Что сейчас препятствует тебе покинуть превратный свет сей? Чего тебе ждать в нем, кроме усугубления твоих несчастий и мук? Князь Варяжский, который был тебе как отец, и коему ты служил с усердием, примерным долгу рабов, обратился для тебя в тирана, не помнит верности твоей, и ищет погибели… О Всемила! жестокая Всемила, я забыт тобою! Таково ли исполнение клятв твоих о вечной ко мне верности? Не следовало ли тебе помнить мою к тебе горячность? Ты стала мне злодейкою; а я люблю тебя. Я страдаю от твоей неверности; а ты веселишься совершая мое бедствие, и не стыдишься, губя меня, прельщаясь блеском варяжского скипетра! К дополнению удовольствия твоего не достает только одной моей смерти. Я доставлю тебе иное, и докажу в последствии, сколь велика была моя любовь к тебе… Чего ждать? Умри злосчастный, и прекрати беды твои».

С этими словами извлек я меч мой, и конечно бы пронзил себя, если бы в самое то время в мыслях моих вдруг не предстал Прелимир.

«Дражайший друг мой! – воскликнул я, – ты один удерживаешь меня от достижения покоя! Несчастье твое меня терзает тем больше, что я ему причиной. Свободу твою считаю я дороже моей жизни. Я перенесу все томления, покуда не избавлю тебя от опасности».

Потом вложив меч мой, стал думал я, с чего начать. Нельзя мне было продолжить пребывание мое в столице. Я положил выехать, и после, тайно возвратясь, постараться избавить Прелимира, который в самое то время, как князь получил им написанное, был закован в цепи, и ввержен в мрачную тюрьму. Слух о его заточении разнесшийся по всему городу, достиг ушей моих. Я выехал, и оставив обоз мой в глухом месте одного непроходимого леса, велел слугам дожидаться себя, а сам, переодевшись в простое платье, и взяв с собою немалое число денег, поехал обратно в варяжскую столицу, постараться о Прелимире. Я не находил к тому иного средства, как подкупить темничного надзирателя. Я заключил остаться в тюрьме на месте Прелимира, его самого выпустить, и принять назначенную ему казнь; поскольку не имел причин стараться о продолжении моей жизни. Блеск золота склонил на мою сторону сторожа, который по малом сопротивлении принял от меня довольно золота, отдал ключи от тюрьмы, и свое платье; а сам в тот же час удалился из Варягии.

Ночь была уже тогда, как получил я способ к достижению в темницу моего друга. Мрачность способствовала моему намерению. Я оделся в платье надзирателя, и под видом, будто бы несу пищу узнику, вошел. Я не могу изобразить жалости моей и его удивления при нашем свидании. Мы бросились друг другу в объятия и долго были безгласны и недвижимы. Но придя в себя, я не мог убедить его покинуть это место, чтоб я остался умереть за него; он никак на это не соглашался. Однако употребленные мною угрозы, что я убью себя в противном случае, если он погибнет, и уверения, что князь варяжский может быть убежден моими заслугами, и возможно простит предпринятую им дерзость, принудили его согласиться.

– Ладно, – сказал, наконец, Прелимир; – я согласен дать тебе испытать единственное средство, оставшееся к моему спасению; но смерть твоя будет с моею неразлучна.

Я дал ему мою одежду, и упросил, чтоб он ехал вместо меня в Киев с грамотою, которую я тогда же ему вручил, и дал письменное повеление к моим людям, чтоб они ему повиновались, как мне самому. При том просил, чтоб он, если можно будет, доставил прежде выезда своего, заготовленное мною письмо к Всемиле, и отдал ему остальные мои деньги. Он залился слезами, и поручив меня Провидению, вышел; а я остался с нетерпением ждать последнего часа моей жизни. Я думаю, вы полюбопытствуете узнать, что писал я к Всемиле. Я помню, что содержание письма было следующее:

«Нынче я испытал всю строгость несчастной моей судьбы. Кажется, что рок мой, за тем только дал мне вкусить малое счастье, чтоб после излить на меня всю свою жестокость, и представить вдруг глазам моим величину моего злосчастия. Я не хочу описывать начала моей к вам страсти; это вам известно. Довольно того, что я достиг вершины, способной составить блаженство моей жизни. Я был любим вами, и мог видеть, что разность состояний наших не полагала препоны в вашей ко мне нежности. Словом я был благополучнейшим из смертных до прибытия нашего в Варяжскую столицу. С того времени судьба отверзла те двери, за которыми заперто было мое бедствие; и оно тем больше меня поразило, чем менее я его ожидал. Наставала минута, которая должна была соединить нас навеки; но эта минута обратилась для меня в смертельное мучение. Она была последняя из моих счастливых дней, и любви твоей ко мне. В эту минуту Князь Варяжский с первого взора был мне предпочтен. Он истребил меня из своего сердца. О жестокая! Что скажешь ты в оправдание твоего непостоянства? Чего еще желаешь, составив для меня цепь терзаний и превратив мои счастливые часы в жизнь, преисполненную горестей? Веселись, неблагодарная, моей погибелью; насыщай свое честолюбие, и ненавидь меня за то, что я любил тебя, и еще люблю больше моей жизни, которая мне несносна стала от твоей неверности. Для чего не могу я преодолеть себя, чтоб тебя возненавидеть? Но, ах! быть тому не можно. Внутри сердца моего воздвигнут храм, навечно красоте твоей посвященный, и который не разорит ни самая смерть. Ведай, немилосердная, что не взирая на твою холодность, несу я имя твое в гроб в своем сердце, и что великая моя к тебе страсть, не позволяющая мне видеть тебя во объятиях другого, кончает дни мои. Живи, Всемила: таковы последние слова, которыми я тебе досаждаю.

Будь настолько же благополучна, насколько несчастен умирающий

Светомил».

Если я в темнице стенал о неверности моей любезной, то не радовался, избавив моего друга, и надеясь вскоре лишиться жизни, приняв назначенную казнь. Дорогой мой Прелимир искал между тем случая, доставить мое письмо в руки царевны. Данные мною деньги доставили ему случай, вручить ей письмо через некоторого евнуха. Он удалился уже тогда из Варягии, когда царевна получила письмо. Вообразите её отчаяние при прочтении его. Несклонность её к варяжскому князю, напротив того не умалившаяся ко мне любовь, и напрасное мое на нее подозрение, столь сильно взволновали её душу, что едва не пресекла она жизни в первых стремлениях своей тоски. Она рвалась, стенала и наполняла плачевными жалобами все окрестности дворца, почитая меня уже мертвым. Она спрашивала евнуха, кто вручил ему письмо, и умоляла, чтоб привел посланника к ней. Евнух повиновался ей, искал его, не объявляя о имени его; но тщетно: Прелимир уже отъехал. Неизвестность эта усугубила её печаль, которая повергла её в жестокую болезнь. Отец её при своих посещениях и увещаниях, увидал, что вся скорбь её происходит от любви ко мне, и что она почитает меня мертвым. Он нашел при случае сказать ей, что я умер в дороге, будучи послан в Киев, желая тем самым удобнее склонить её на вступление в брак с варяжским князем. Но это известие усугубило болезнь и тоску ее, так что все сомневались в её выздоровлении.