Текст книги "Русские сказки, богатырские, народные"

Продолжение приключений Гассана

Так окончил Светомил свою повесть, и ожидал в трепете, что произойдет с ним по обнадеживанию каббалиста Гассана, который выслушав его, сказал ему:

– Успокойся несчастный князь! Рок насытил уже свою против тебя злобу, и бедам твоим с сего часа придёт конец. Благодарю небо, доставившее мне способ пресечь твои мучения! О, если бы оно подало мне помощь, избавить так же великодушного Падманаба, и воздать достойную месть варвару Рукману; тогда бы я мог считать себя благополучным. – После этого он вынул частицу философическаго камня, и вложив её в уста Всемилы, сказал:

– Сила власти великого Вирстона и моего знания, да возымеет сей же час действие свое. Да исчезнет чародейство Рукмана, и образ смерти да снидет от Всемилы во ад, где пребудет до конца дней её, по предначертанию в Книге Судеб[55]55
  В Книге Судеб – древние язычники, как и ныне мусульмане, и некоторые из христиан, верили, что для всех смертных есть книга судеб, в которой при рождении каждого человека вечным Промыслом предписывается течение, время жизни и род смерти. Это мнение известно под именем Предестинации (Божьего Провидения). (Прим. автора).


[Закрыть].

В то самое мгновение Всемила открыла глаза, и как бы пробуждаясь от великого сна, встала с постели. Она бросилась к Светомилу и обнимая его кричала:

– Ты жив еще, любезный мой супруг! Скажи, каким образом избавился ты от злобы Рукмана? Что происходило со мной во время моего сна?

Светомил плакал от радости, и не веря почти глазам своим, едва собрал силы сказать ей:

– Благодари небо! Беды наши кончаются с помощью нашего благодетеля великого каббалиста Гассана. Ты должна была вечно спать; но он возвратил тебе первоначальное состояние, отогнав чародейство. Пади к его ногам, воздай ему благодарность и проси, чтоб он возвратил тебе твоего супруга, отняв металлизированую часть его тела.

Всемила затряслась, взглянув на железные ноги своего мужа, и хотела было пасть к ногам Гассана, произнеся убедительнейшую просьбу о избавлении от чар своего мужа, но Гассан не допустив её пасть ниц, говорил что он и без просьбы её имеет долг, помогать всем невинно страждущим. Потом велел ей отойти к стороне, вынул лук и стрелы Вирста, и натянув золотую стрелу, сказал: «не ужасайтесь», и прострелил ею обе ноги Светомила насквозь. Едва стрела, пролетев, упала на пол: Светомил получил обычный свой вид, не ощущая ни малейшей раны, кроме перенесенного голода. Оба супруга пали к ногам Гассана, и воссылали ему чувствительные благодарности, но тот, поднимая их, говорил: «Я не сделал ничего особенного, кроме моего долга. Но вы должны остаться здесь, и дожидаться пока я не достану меч великого Вирстона; тогда я к вам заеду, и в одно мгновение отнесу вас, куда вам будет угодно. А чтоб вы не претерпевали голода, этот дух будет вам служить, и приносить все требуемое». – Он топнул ногою о пол; от чего выскочил дух страшного вида. Светомил и Всемила при всей своей радости и надежде на Гассана, не могли скрыть изобразившегося на их лицах от этого страха. Гассан, заметив это, повелел духу принять человеческий облик и только в нём являться к услугам варяжских князей, и исполнять все их приказы. Он велел ему постараться об обеде. Дух исчез, а Гассан продолжал к Светомилу: – Я мог бы вас и теперь перенести в Варягию; но вы там не будете в безопасности от врага вашего, чародея Рукмана. Если же вы останетесь здесь до моего возвращения: то тем скроете исцеление ваше от его познания.

Оба, повторяя благодарность свою, обещались терпеливо сносить свое уединение, и повиноваться его совету.

– Поскольку вы, великодушный Гассан, – говорили они, – возвратили нам первое наше состояние; то мы не можем чувствовать никакого огорчения, если только мы останемся неразлучны.

В то время появился дух, несущий на серебряном лотке в золотых сосудах вкуснейшие яства и напитки. Он накрыл стол, поставил на нем принесённое, и Гассан с варяжскими князьями сел подкрепиться. По окончании стола, каббалист вынул пузырек с каплями, данными ему от Мулом-бабы, и подмешав несколько капель в напиток дал выпить Светомилу и Всемиле. «Этот состав, говорил он, возвратит вам обоим прежнюю живость, истребит страх и приведет в забвение прошедшие ваши несчастья». Слова его исполнились после того, как оба пригубили бокалы. Лица их озарило новое сияние прелестей, веселья и бодрости. Потом Гассан, простившись, оставил их и провожаемый их благодарностью вышел из замка.

Первое его дело было призвать на помощь свою книгу, и вопросить каким образом довершить оставшийся путь к острову, хранящему меч Вирстона. Разогнув книгу, он прочитал:

 
Ростущее у ног тебе да будет конь.
Препоны пропадут, златой стрелой лишь тронь.
 

Прочитав это, взглянул он под ноги, и увидел, что стоит на некотором роде морского растения. «Без сомнения эта трава, – сказал он, – назначена доставить мне нужное к продолжению пути»», – и вынув золотую стрелу, коснулся водоросли. Место это слегка поколебалось, трава пропала, и он увидел себя, стоящего в раковинной колеснице, запряженной двумя морскими конями. Он тронул вожжи, и кони понесли его сквозь расступающуюся в стороны воду с таким стремлением, что меньше часа спустя он был уже близ стальной стены.

Гассан приблизился, и рассматривая стену, увидел что она превосходила вышиною египетские пирамиды, и была столь же гладка и светла, как зеркало. Немного пройдя, приметил он на стене талисман, составленный из незнакомых ему букв. Гассан заключил, что это и есть то самое место, в которое ему следует стрелять. Вынимает он лук, напрягает со стальной стрелою и пускает. Едва она коснулась талисмана, вся окрестность сотряслась под ногами его. Стена со страшным треском обратилась в густой дым и поднимаясь в вышину, исчезла в глазах Гассана, который и сам почувствовал что он несколько приподнялся кверху. Тут взорам его предстала другая стена, светящаяся от чистого серебра. Равный талисман укреплял и её. Вторая серебряная стрела из рук Гассана разрушила его силу. Он исчез вместе со стеною, превратившейся при ужасном громе в голубой пар. Земля под ногами его поднялась еще выше, и показала последнюю золотую стену. Тысячи огней казались выскакивающими от её блистания. С большею надеждою метнул он золотую стрелу, разбил третий талисман, и с ним разрушив стену, пресек все препоны к получению в свою власть меча Вирстона. При совершении последнего выстрела жестокий треск, шум и гром оглушили слух его, земля поколебалась и стена вспыхнула огнем и исчезла. Воды взволновались, и откатясь седеющими от пены валами на все стороны, взнесли на поверхность моря остров, хранящий меч Вирстона.

Все что способно придать природе красоту и великолепие, ослепляло тут его взоры. Чистый и ароматный воздух, зеленеющая земля, распускающиеся ароматные цветы, деревья, склоняющие свои ветви под тяжестью зрелых плодов, прозрачные источники, текущие с усыпляющим чувства легким шумом, показали ему место, созданное для успокоения блаженных теней. Редкие эти предметы столько же удивляли Гассана, сколько воздух оживлял его чувства. Но стоящий по середине острова храм, привлек к себе всё его внимание. Он ускорил шаги и достиг хранилища меча великого Вирстона.

Гассан рассматривал это здание, которое, казалось, истощило на себя все сокровища земные, и вобрало в себя всё искусство, превосходящее понятия смертных. Оно блистало от золота и дорогих камней. Снаружи стены были расписаны разными сражениями столь живою резьбою, что пешие воины и всадники казались движущимися, а кровь из пораженных – льющейся. Он долго не перестал бы насыщать зрение этими редкостями, если бы надпись на дверях, сделанных из белейшей слоновой кости, не принудила его, оставив первое, прочесть следующее её содержание:

 
Как счастлив ты, что входишь в этот храм!
Конечно должен быть ты равен небесам;
Когда они во власть тебе сей меч вручают,
И оным отомстить невинных оставляют.
Владей им, не взносясь, пороки истребляй;
Но что и ты не бог, отнюдь не забывай.
Сим счастьем не гордись, которое дав боги,
Умножать могут иль сломить по воле Рока.
Кто выше мер взошел, скорее может пасть;
Остерегись, чтобы тебе не довелось упасть.
 

Надпись эта укоренилась в мыслях Гассана и доставила ему сведения, что внутри этого здания хранится тот самый всесильный меч, который вручает ему власть над всеми чародеями и злыми людьми. Он беспрепятственно отпер двери, и увидел лежащую на серебряном столе златотканую подушку, и на ней лежащий в ножнах меч. Пояс его был сделан из черной простой кожи, с надписью золотыми буквами: «Носящий меч сей не может быть вредим». Преклонив колена, Гассан взял с подушки меч, и перепоясался им. С самого момента этого действия несчетное множество белых духов окружило его, и отворяя двери показывало знаками, чтоб он вышел. Гассан повиновался, и едва сошел с последней ступени, как духи подхватив храм, скрылись с ним в воздухе от глаз Гассана. Приятный вид и очаровательная растительность оставили этот остров уступив место пустыне, ужасной по утесам высившихся повсюду диких гор. Тьма покрыла глаза Гассана, и он не успел оглянуться, как нашел себя стоящим близ подводного замка, на том же самом месте, где росла трава обратившаяся в коней и раковинную колесницу. Тут вспомнил он о луке и стрелах Вирстона, о которых забыл при разрушении стен, охранявших остров. Бросился он искать колчан свой и тул, и к безмерной радости нашел их лежащих в своем месте. В несказанной радости пошел он поделиться своей радостью со Светомилом и Всемилою, которых нашел благополучных с нетерпением дожидавшихся его возвращения. «Не опасайтесь теперь, – кричал он, обнимая их, – не опасайтесь никакого злополучия! Злобный Рукман не может уже навредить вам. Власть его уступает силе меча великого Вирстона, и казнь злодеяниям его уже наступила. Отправимся же немедля окончить муки добродетельного Падманаба. Будьте свидетелями моей радости о его избавлении, и погибели недостойного Рукмана.

Он всплеснул руками, и призвал подчиненного своего духа Пиллардока, который в миг явился к его повелениям. Гассан, держащий в правой руке Всемилу, а в левой Светомила, сказал духу, чтоб он отнес их в жилище Рукмана. Дух превратился в белую птицу изрядной величины, подхватил их на хребет свой, и с неимоверное скоростью поднялся из воды на воздух. Князья варяжские тряслись от ужаса в необычайном этом путешествии, и держались обеими руками за Гассана, который укреплял их малодушие и обнадеживал безопасностью. Увещивания его стали ещё нужнее для Светомила и Всемилы, по мере приближения их острову Рукмана. Страшные пучины вздымали тут волны горами к небесам, и ужасные морские чудовища выскакивали на поверхность, развевая губительные свои пасти.

Лютые звери и ядовитые змеи дополняли стражу страшного этого острова, наполняя мерзким ревом и ядовитым дыханием берега его. Гассан пустил одну из стрел своих, и та отняла жизни у всех чудовищ, охраняющих вход. Страшный рев их умолк, и волны перестали биться, не смея нарушить наступившую вдруг повсюду тишину.

Дух опустился близ двора Рукмана. Гассан сошел сохребта его, и свел вниз князей варяжских. Все, что природа может иметь ужасного, и приводящего в трепет, собрано было в этом месте, чтоб изображать на нём самый ад. Смертоносный дым исходил из окружающего двор рва, в котором кипел яд. Это наводило тут мрачную мглу, и горящия осмоленныя тела несчастных, попавших в руки извергу, служили вместо света, отогнанного ядовитым паром. Обагренные кровью черные стены изъявляли бесчеловечие и злобу обитающего во них существа. Затворы в воротах вместо обыкновенных железных прутьев сплетены были из страшных ползучих змей. Шипение и вид их были достаточны, чтобы охладить воинственный пыл в самом бесстрашном человеке. Так что, желая изгнать трепет от своих спутников, Гассан принужден был прочесть заклинания отваги, и уничтожить происходящее от чар страшное сборище. Слова его разрушили все наваждение. Мгла и яд исчезли, стены развалились, и обыкновенный свет простер лучи свои на дом варвара Рукмана.

Когда Гассан приблизился ко входу внутрь дома, и ступил на первую ступень: страшный гром поколебал стуком своим окрестности. Великое пламя выскочив из разошедшейся в разных местах земли, обратило свою свирепость туда, где стоял Гассан, и трясущиеся от ужаса Светомил и Всемила. Но одного обнажения меча Вирстонова довольно было, чтобы уничтожить это волшебство. Сам дом чародея, созданный сверхъестественными средствами, исчез и оставил злого Рукмана стоящего перед Гассаном. Он трепетал, взирая на меч и отвращал лицо от Гассана, чтобы не показать, как опасается он его власти. Гассан же очертил вокруг него мечом черту, прочитав заклинания, которые лишили его памяти, и истребили из ума все его былые знания чародейских наук. Покинув его ожидать достойного наказания по делам своим, пошел Гассан, сопровождаемый Светомилом и Всемилою искать место, где был заключен Падманаб…

Но Сочинитель уверяет читателя, что он не найдёт Падманаба, если только не заглянет в последнюю часть. Поскольку в этой третьей

ТОЛЬКО ВСЕГО И БЫЛО,

Часть четвертая

Заключение повести о Гассане Астарханском

Не долго трудился Гассан, отыскивая заточение Падманаба. Оно нашлось, когда исчез дом. Всё, что ни есть мерзкого для взоров, было собрано вокруг и в середине клетки, в которой он страдал. Гассан не стал медлить – он подошел и перерубил печать, преграждающую возможность к освобождению Падманаба. При ударе вся клетка рассыпалась и оставила заключенного в ней свободным к принесению благодарностей своему избавителю. Но до чего же он удивился, узнав в нем Гассана.

– О небеса! – возопил он. – Кого я вижу! Не обманывают ли меня глаза мои?… Нет, это он, Гассан мой избавитель! Ах! не тот ли это Гассан, который, не помня моего сурового с ним поступка, подверг свою жизнь стольким опасностям, чтоб спасти меня. Но мог ли бы я ожидать всего этого? Как несправедливо поступил я с тобою, великодушный Гассан! Я был столько ж немилосерден к тебе, сколько ты великодушен. Но я за то наказан, и тобою, дражайший мой Гассан, смягчена жестокость мучительной моей жизни. Какое благодарность могу я принести тебе! Сами небеса, воздающие за добрые дела, наградят тебя, и ниспошлют бесчисленные щедроты на все дни твои.

Гассан стыдящийся взирать на Падманаба, воспоминая своё пред ним преступление, стал перед ним на колени и сказал: «Кто мог быть столь злобен и столь неблагодарен, как я против тебя, великий Падманаб! За все твои благодеяния ко мне, хотел я допустить смерть твою. Но благодарю небо, наказавшее меня твоею рукою. Оно истребило из сердца моего злобу, и очистив его через несчастие, представило глазам моим всю бездну моего беззакония. Я раскаялся в моем проступке, каюсь еще, и во весь век мой буду каяться. И если боги дозволили мне подать тебе свободу: то не сочти этого в заслугу; но прими её в знак исправления моего, и вместо благодарности прости вину мою.

Падманаб, любивший Гассана и в преступлении как сына, не мог всего этого слышать иначе, как с пролитием слез. Он заключил его в свои объятия, говоря, что не только забывает прошедшее, но просит, чтоб и он не помнил прошлого; и что он будет счастлив, если Гассан вознаградит свою потерю, приняв его вместо отца погибшего за свою несправедливость. Гассан был этим настолько обрадован, что едва мог выразить свою благодарность. Он отдал ему во власть меч и стрелы Вирстона. Но тот не принял их, сказав: «Когда я тебя, дорогой Гассан, почитаю моим сыном: то не только, чтоб желать приобретенного тобою через неисчислимые труды, но и всё, что я знаю и у себя имею, есть твоё».

После всего он попросил рассказать, что случилось с ним со времени превращения его в чудовище. Гассан исполнил его желание, не скрывая и любви своей к племяннице его Гироуле; чем усугубил радость его.

– Так, любезный Гассан, – сказал он, выслушав его приключения, – Гироуль должна быть твоею, и без того счастье её и моё благополучие не будет совершенно.

Гассан забыл себя от радости, и целовал руки Падманаба.

Успокоившись от смятения, вызванного радостью от благополучного окончании этого происшествия, спросил Гассан у Падманаба, какое наказание определит он злобному Рукману?

– Каковое ты вздумаешь, – отвечал Паманаб.

– Он должен быть терзаем во весь свой век двумя птицами, – сказал Гассан, – и умереть не прежде, как в день предписанный его смерти.

– Нет, дорогой мой Гасан, – перервал его речь Падманаб, – я не могу допускать такого бесчеловечия. И хотя Рукман во весь век свой осквернял свет пороками, и дни его были днями беззакония и мучительства; но мы отдадим долг добродетели, простив ему наши обиды. Однако, чтобы он, будучи свободен, не обратился к своим прежним варварствам, заточим его навсегда в эту клетку, где до него сидел я и повелим земле сокрыть его во внутренности пропастей своих. Приставим к нему духа, который бы кормил его. И этого с него будет довольно. Он будет терзаться уже от того, что уже не сможет никому повредить.

Гассан повиновался воле Падманаба, и они пошли к месту, где бесчувственно лежал Рукман. Тотчас же он был оттащен к клетке, в которую и был посажен, и запечатан печатью с именем великого Вирстона, снятою с его пояса. По прочтении Падманабом некоторых заклинаний, земля разверзлась, и с страшным стуком сокрыла Рукмана, и всю его злобу в свои недра. Затем был призван дух, которому были поручены хлопоты о его пропитании, и получив приказ, дух исчез.

Князь Варяжский и его супруга, бывшие свидетелями освобождения своего благодетеля и заключения врага, весьма всему этому радовались, и приносили Гассану и Падманабу свою чувствительную благодарность, за оказанные им одолжения. Они с нетерпением дожидались времени, когда могли бы попросить о возвращении своем в Варягию. Гассан это заметил, и сказал им:

– Я могу видеть, дорогой Светомил, что вы со своею супругою имеете желание возвратиться в родные края. Это я должен исполнить по моему обещанию. Но если я могу требовать от вас воздаяния за мою услугу: оно будет состоять в просьбе, чтоб вы разделили со мною ту радость, какую будет иметь свидание наше с Мулом-бабой, и милой моей Гироулой, и чтоб вы присутствовали на моей свадьбе. А после того обещаюсь я сам проводить вас до Варягии.

Светомил и Всемила охотно на это согласились, и все хотели уже оставить остров Рукмана, как услышали произходящий неподалеку от себя болезненный стон. Они бросились все к тому месту, и увидели в погребе растянутого за руки и за ноги человека, на которого лилась с верху клокочущая смола. Гассан сошел в погреб, и прочитав заклинание, потушил смолу, и избавил этого несчастного от пытки. Выведя его на поверхность, он дал ему несколько капель состава Мулом-бабы; чем в мгновение ока исцелил и возвратил ему первоначальное здоровье. Избавленный пал к ногам его, и со слезами приносил свою благодарность. Он также пострадал от бесчеловечия Рукмана. И поскольку все желали узнать, каким образом попался он к нему в руки, и какая причина побудила чародея столь жестоко с ним поступать; то попросили его рассказать свое приключение, в связи с чем он и начал. —

Повесть Киевского Воеводы Мирослава

Столицей великих князей Киевских был тот город, в котором издревле обитал род наш. Рождением моим обязан я Страшимиру, полководцу Князей Дира и Аскольда, известному свету по храбрым делам его против греков. Кончина его оставила меня с сестрой моей Звездодрагою в раннем детстве сиротами и наследниками великого богатства. Милость наших Государей, в каковой находился у них родитель наш, подвигла их в сожаление о нашем сиротстве. Мы были взяты во дворец для воспитания; а имение наше было поручено в управление одному надежному человеку из числа Киевских бояр.

Первые годы моего юношества прошли в изучении наук, пристойных моей природе. Я соответствовал попечению, чтоб быть достойным наследником степени отца моего, прилежанием и понятием в изучении. Это снискало мне любовь и благоволение от князей. На шестнадцатом году я был произведен в тысячники, и война с греками доставила мне случай, заслужить княжескую милость, счастливым успехом оружия предводимого мною полка. Войско возвратилось с великой добычей, и я предстал пред очи Государей, чтобы услышать похвалу за отличное мое поведение, и принять новые знаки милостей. Коротко сказать: я был пожалован полковым воеводой, и имение отца моего, находившееся до той поры под опекою, было отдано в собственную мою волю. Я переехал в мой дом. Сестра моя, любившая меня чрезвычайно, не хотела жить со мной порознь. Я выпросил её из дворца, и с нею разделял все радости и довольства повседневной спокойной жизни.

Чего не доставало, чтоб составить мне дни, преисполненные удовольствия? Милость от князей, знатный чин в молодые года, и к тому изобильное богатство, вливали в мои мысли разные лестные надежды. Каждая прошедшая минута проходила в невинных забавах, и каждая настающая вновь несла мне новые утехи. Я не желал связывать себя браком, почитая его за вещь таковую, в которой и малая неудача может омрачить счастье дней моих, и прервать цепь спокойствия. Тщетно старались родственники мои представлять, что жена, которую я могу избрать по своей склонности, усугубит блаженство моей жизни, и любовь её придаст новые оттенки моим будням, что в объятиях её возрастет мое спокойствие, и что я не должен торопиться с выбором; но со временем положить на достойную жребий своего желания. Я был глух к этим увещиваниям. Несклонность моя к нежному полу была преградой согласиться на брак. Она наполняла различными страхами мое воображение, и положила затверделое намерение навеки остаться неженатому. Мир, коим наслаждалось наше государство, не доставлял мне иных забот, как о пристойном замужестве для сестры моей. Но и не было нужды прилагать тому излишнее старание. Множество главенствующих домов нашего дворянства искало охотно этого союза. Некоторых из них я согласен был принять в мое семейство; но сестра моя не выказывала ни малейшей склонности к замужеству. Соотнося это с моим собственным нравом, я внутренне радовался тому, а родственники удивлялись её поступкам; ибо достаток и знаменитость сватающихся не могли доставить ей выбора достойнее.

Мог ли я подумать, чтобы это происходило не от сходства мыслей её с моими? Всё это чувствительно умножало мою к ней горячность. Казалось, что и она любила меня, как брата, и любить больше не возможно. Словом, нам было скучно, если мы с нею разлучались хоть на час. Однако всё это скрывало её пороки. Ласки её ко мне, были притворной завесой. Гнездящийся корень злобы и ненависти углублялся в душе её между тем, как строгая судьбина определяла её быть орудием всех моих несчастий.

Сам ад вложил в нее склонность учиться волшебству. Я не знал о том, как Звездодрага сыскала некую злобную ведьму по имени Лютовиду. Она усвоила первые основы богомерзкой науки, между тем как я, имея страсть к псовой охоте, по нескольку дней проводил в полях. Хотя сестра и чувствовала досаду, когда я, возвращаясь домой, мешал ей в её упражнениях; но она, не показывая виду, встречала меня с обыкновенной лаской, и столь хорошо притворялась, что я не мог ничуть приметить в ней перемены. Всё шло прекрасно, пока чародею Рукману не довелось быть в Киеве. Он узнал от своей приятельницы Лютовиды о сестре моей. Та рассказала ему всё о её склонностях, и притом описала красоту её столь живо, что он в тот же час захотел её увидеть. Ему не составило труда достичь свободного к ней входа. Одно имя великого чародея открыло ему дорогу в дом мой и снискало дружбу Звездодраги. Впервые её увидев, чародей почувствовал к ней склонность, и как надлежит думать, посредством колдовства, со всем своим безобразием показался ей первым на свете красавцем. Он по её просьбе обещал обучить её всему, что знал, и в уплату требовал взаимной склонности, изъяснив свою к ней страсть. Сестра моя… увы! я стыжусь напомнить!… недостойная Звездодрага, слаба была противиться пороку, распространявшемуся в душе её. Она не устыдилась, принести честь свою в жертву склонности к волшебству. Посрамив род свой, и нанеся невозвратное мне поругание, она предалась во власть постыдной склонности мерзкого своего любовника и учителя Рукмана. Посещения его были столь же часты, сколь велика была склонность недостойной сестры моей к пагубной бесовской науке. Вероятно, они оба не имели ни малейшего опасения на мой счёт; ибо Рукман без всякой осторожности проводил у неё целые ночи. Все это не было скрыто от многих наших слуг, кроме одного меня. Робость ли сказать мне, опасение ли того, что я не поверю, и они останутся жертвою моего гнева, от того их удерживало, или сверхъестественная сила чародейства Рукмана наложила узы на языки их, или счастье моё, преодолевающее борющиеся с ним злополучия, старалось еще продлить спокойствие дней моих. Но настаёт время неимоверных моих бед.

Однажды я выехал из дому, простясь с сестрою, и предполагая несколько дней пробыть в поле для охоты. Но проведя на ловле один день, не знаю, от чего мне наскучило. Любовь ли к сестре, которую несносно мне было долго не видать, была тому причиною, или злой рок мой, пожравший злобною своей пастью спокойные часы мои, выводил меня на арену моих злоключений, и вложил в меня желание возвратиться домой. Участь моя была уже решена, и оставалось лишь поразить меня тем жесточе, чем род моего несчастья был мне более невообразим.

Ночь имела уже полное свое владычество, и вся природа покоилась во объятиях сна, когда приехал я в дом мой. Чтоб не наделать шуму, и не нарушить покоя сестры моей, шел я весьма тихо к её спальне осведомиться, здорова ли она. Я вошел, подступил к её кровати; но, – о ужас! – что я увидел? Недостойная сестра моя лежала во объятиях мерзкого Рукмана. Я остолбенел, и не знал, что предпринять. Разум меня оставил, и чувства все ослабли, борясь с гневом, мщением, досадой и стыдом. Прошло немного времени, пока я смог заключить, что предпринять. Иногда я думал умертвить их обоих; но любовь к сестре возобладала, то думал оставить их, и учинить Звездодраге наедине строгий выговор; но мщение свирепствовало в душе моей, и утвердиться в том не допускало. Полагал я и предать злодея на казнь народную, но природа моя вопияла о стыде, который я тем самым нанесу моему дому. И так был я во всём смущен, и мало-помалу изгоняя рассудок, поглощал свирепость. Между тем сестра моя, не знающая о моем присутствии, проснулась, и начала оказывать Рукману пронзающие мое сердце, ласки. Я затрепетал от ярости, и извлекая из ножен мою саблю, вскричал:

– Недостойная сестра, изверг и поношение нашего рода, ты раскаешься о своём бесстыдстве!.. А ты, осквернитель моей чести, прими казнь, достойную твоего злодеяния.

С этими словами я нанёс удар; но постельный занавес, за который я зацепил концом сабли, помешал мне отсечь голову любовника сестры моей, и я не мог отрубить более, как два пальца его левой руки. Сердясь на свою ошибку взмахнул я было в другой раз; когда они оба исчезли пред моими глазами. Ярость моя уступила место удивлению, и гнев боролся со страхом, когда я искал их по всем углам комнаты. Продолжая больше часа тщетный поиск, вышел я в трепете вон, и лег в мою постель, разбирая в уме необычайный этот случай. Я не верил глазам своим, думал, не ошибся ли и не во сне ли всё это видел; но чувства мои и кровь оставшаяся на сабле, подтверждали, что несчастье мое на столько же справедливо, как и стыд мне причиненный невозвратен. Целую ночь не мог я сомкнуть глаз, и наставший день принудил меня встать, чтоб осведомиться о следствиях ночного приключения.

Я нашел сестру мою лежащую в постели, и на лице её не видно было ни малейшего беспокойства.

– Ах! любезный братец! – сказала она, когда я вошел, – как ты скоро возвратился с охоты. Я не надеялась тебя ныне увидеть, и думала, что и нынешний день проведу без тебя в такой же скуке, как и вчерашний.

– Так, недостойная! – отвечал я, – Старайся притворяться, и думай, что можешь обмануть меня. Глаза мои явственнее изобразили порок твой, нежели можешь ты прикрыть его своими выдумками.

Звездодрага изобразила на лице своем вид оторопи и удивления, словно бы ей слова мои были непонятны.

– Объясни мне, в чем я виновата, – сказала она, – что ты видел, и что сделалось тебе? Слова твои совершенно невразумительны!

– Стыдись, негодная! – говорил я; – мне срамно повторять тебе то, что желаешь ты скрыть. Однако я превозмогу себя, чтобы уличить тебя. Не тебя ли я видел вчера, по возвращении с поля, обнимающую мерзкого твоего любовника? Не ему ли отсек я по ошибке вместо головы два пальца? Но какое чародейство скрыло вас от моего мщения, мне неизвестно.

– О небо! – произнесла она. – Ах! братец! Ты не стыдишься взводить на меня такую клевету? Меня ты выставляешь столь порочной, когда я и в мыслях всего этого не имела, и не была дома со вчерашнего полдня до самого нынешнего утра. Княжна Милодоха пригласила меня в свой загородный дом, где мы прогуляли целую ночь, и на рассвете расстались. Я только сейчас приехала. В своем ли ты уме? Конечно лишь сон посредством некоего ненавистного нам духа, желающего смутить спокойствие дней наших, всё это в тебе причинила.

Потом она замолчала, и начала горько плакать. Слова её привели меня в изумление. Я начал сомневаться, и посчитал сном увиденное собственными глазами. Вошедшие тем временем комнатные служанки Звездодраги отвечали на вопросы мои самым тем же же, что и она; а там и совсем меня уверили, что я ошибся, и что, ослепленный привидением, облыжно поносил невинную сестру мою. Сожаление и раскаяние овладели мою. Я извинялся перед нею, и всячески старался осушить её слезы, представляя, что невозможно мне было не ошибиться в искушении, от коего я не мог предостеречь себя. Такие и тому подобные слова восстановили прежнее между нами согласие, только притворное с её стороны. Хотя она и обращалась ко мне с обычной своей ласкою; но внутренне питала злобу, и искала случая погубить меня.

Прошло несколько месяцев, в которые всё произошедшее истребилось из моей памяти. Я наслаждался покоем, не мысля ни о какой опасности, и продолжал свои забавы с псовою охотою. В один вечер приехав с поля, вошел я прямо в спальню моей сестры и две собаки бывшие за мною вскочили туда же. Рукман находился тогда у ней, и при входе моем сделался невидим. Звездодрага приняла меня ласково; но в то время, как я с нею целовался, собаки учуяв духом чародея, бросились и начали рвать его столь жестоко, что платье его полетело клочьями, и он вскричав, представился глазам моим в обычном своем мерзком виде. Я узнал в нем того самого типа, которого прежде счел представившимся во сне, и будучи ошеломлён, начал травить его моими собаками. Тогда сестра моя переменилась в лице и преисполнясь злобою, вскричала:

– Ах! недостойный, как мог ты предпринять это против человека, коего ты ноги целовать недостоин! Мало того, что всё это время ты был препятствием наших свиданий, и нанес ему вред мерзкой твоею рукою, ты хочешь, чтобы его и псы твои растерзали? Время сбыть тебя с рук. Прими же достойное наказание! – С этими словами, она схватила стоящий стакан с водою, и прочтя незнакомые мне слова, плеснула мне в лицо. Каков же был мой ужас, когда я в то же мгновение узрел себя превращенным в дряхлаго и горбатаго старика.