Текст книги "Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II"

То, что именно подготовка крестьянской реформы явилась катализатором усиления национализма во взглядах правящей и пишущей элиты на Западный край, далеко не было случайностью или только лишь ответом на «происки» польской шляхты. Программа реформы 19 февраля 1861 года изначально несла в себе мощный националистический заряд и подразумевала постановку новых русификаторских целей. Не имевшая в Европе прецедентов одновременность освобождения и наделения землей огромной крестьянской массы, дотоле почти полностью выключенной из сферы гражданских отношений, создавала эффект встречи власти с пробуждающимся от «векового сна» народом. Образ крестьянства, восстающего к новой жизни, который активно использовался в официальной риторике, заострял и драматизировал и без того актуальные вопросы о новых способах коммуникации власти с теми слоями населения, что ранее были отгорожены от нее высшими сословиями. Если русский язык, которым писались царские манифесты, не всегда был понятен даже великорусскому крестьянину, то чего можно было ожидать от сельского люда окраин империи?

Не меньшее значение для национализма имперской элиты имела официальная, выдержанная в историцистском духе пропаганда превращения крестьян в земельных собственников. Хотя этот новый правовой статус, как известно, не влек за собой действительной свободы распоряжения землей, на сознание правящих кругов (в большей степени, чем самих крестьян) оказывала воздействие идея воссоединения крестьянства с землей предков. Широко употреблявшееся для обозначения крестьянских наделов понятие «оседлость», в сочетании с образом пробуждающейся крестьянской массы, приобретало смысловой оттенок автохтонности. «Оседлый» крестьянин выступал не просто «исконным» земледельцем, но и жителем этой земли, укорененным в ней, по праву первопоселенца, глубже всех других. Эта тема автохтонности, подспудно связанная с решением земельного вопроса в ходе реформы (именно она порождала смутные, но, возможно, самые навязчивые страхи дворянства), была особенно значима для осмысления ситуации в западных губерниях[445]445
  Аргументацию этого тезиса см. в: Dolbilov M. The Emancipation Reform of 1861 in Russia and the Nationalism of Imperial Bureaucracy // Construction and Deconstruction of National Histories in Slavic Eurasia / Ed. by T. Hayashi. Sapporo: Slavic Research Center, Hokkaido University, 2003. P. 205–235. О роли органицистской риторики в политике Великих реформ см.: Майорова О. Царевич-самозванец в социальной мифологии пореформенной эпохи // Россия/Russia. Вып. 3. Культурные практики в идеологической перспективе. М., 1999. С. 210–217.


[Закрыть].

Националистический дискурс по проблеме Западного края, активизировавшийся к началу 1860-х годов, был связан не только с подготовкой крестьянской реформы. Отчаянный призыв к деполонизации края прозвучал в 1859 году из уст митрополита Литовского Иосифа Семашко, спустя четыре года после его упомянутого выше письма Протасову. Уже не оправдывая свои тревоги чрезвычайными обстоятельствами военного времени и определяя «латино-польскую партию» не как орудие Франции и Англии, а как самостоятельного, внутреннего врага России, Семашко в письме на имя Александра II в драматических тонах описал угрозу ассимиляторской экспансии польского меньшинства в массу населения края. Риторика этого документа предвосхитила тот наступательный тон, который националистически настроенная бюрократия усвоит после 1863 года[446]446
  [Иосиф Семашко]. Записки Иосифа, митрополита Литовского. Т. II. С. 561–562.


[Закрыть]. (Причем сам Семашко, как мы увидим ниже, с началом практических мер по деполонизации края в 1863 году не воспылал симпатией к виленским «ястребам» вроде тех чиновников, которые занялись массовыми обращениями католиков в православие: человек имперского пограничья, привыкший к несхожести говоров, лиц, верований, обычаев, явно не записной ксенофоб, он, видимо, не верил в возможность столь быстрого «уединоображивания».)

* * *

В течение 1861–1862 годов имперская администрация в западных губерниях и, в особенности, В.И. Назимов в Виленском генерал-губернаторстве вырабатывали взгляд на активизировавшееся польское движение и способы противодействия ему, который заметно отличался от программы великого князя Константина и маркиза А. Велёпольского в Варшаве[447]447
  См. подробнее: Западные окраины Российской империи. С. 144–155.


[Закрыть]. Первые же открытые проявления сочувствия польской шляхты Западного края к идеалу Польши в границах 1772 года покончили с еще остававшимися у местной высшей бюрократии полонофильскими тенденциями. «Роман» Назимова с местной шляхтой резко оборвался. Уже весной 1861 года виленский уездный предводитель дворянства граф И. Тышкевич, организовавший несколько манифестаций по случаю варшавских событий, был немедленно снят с должности по инициативе генерал-губернатора.

В то же время лидеры дворянства западных губерний прилагали усилия к тому, чтобы внушить властям представление о себе как консервативном, просвещенном и благонадежном слое. Тому в некоторой степени способствовал разлад отношений между Назимовым и Министерством внутренних дел, которое в начале 1861 года возглавил П.А. Валуев. Разлад был вызван не только разногласиями по «польскому» вопросу, но и укорененным в системе российской администрации противоречием между министерским и территориальным принципами управления. В Валуеве традиционное недоверие главы ключевого ведомства к правителю целой провинции было особенно устойчивым. Оно усугубилось тем, что военное положение в августе 1861 года Назимов объявил без ведома МВД, по согласованию лично с самим Александром II, и исполнял его на практике весьма непоследовательно. Валуев критиковал виленскую администрацию за самоуправство, произвол и отсутствие координации действий с центральными ведомствами, т. е. за своего рода административный сепаратизм.

На этой почве наметилось некоторое сближение главы МВД с рядом дворянских деятелей из Западного края, среди которых выделялись гродненский и минский губернские предводители – граф В. Старжинский и А. Лаппа. В сентябре 1861 года они в неформальном порядке изложили Валуеву воззрения местного дворянства на положение в крае и перспективы его развития. Указывая на притеснения польского языка и культуры в крае, они особенно резко осуждали местную администрацию за преднамеренное, по их мнению, разжигание вражды крестьян против помещиков. Предлагалось восстановить действие основных норм Литовского статута, реформировать судопроизводство с введением в него польского языка, восстановить шляхетские сеймики, укрепить связь Западного края с Царством Польским. Центральный пункт программы составляло открытие вновь Виленского университета с преподаванием на польском языке. Один из аргументов был продуман достаточно тонко: новоучрежденный университет должен был спасти местную молодежь от революционной пропаганды, проникшей в российские высшие учебные заведения, стать неким оплотом консервативного по духу образования. (Между тем российские бюрократы видели источник беспорядков в университетах как раз в польском подстрекательстве – еще один пример «зеркальности» русско-польского взаимовосприятия.) В целом Старжинский и Лаппа не скрывали своего убеждения в том, что Западный край – органическая часть польской цивилизации. Неслучайно Валуев отметил, что его собеседники говорили о потребностях края «так, как никогда прежде не смели об них отзываться»[448]448
  Валуев П.А. Дневник П.А. Валуева, министра внутренних дел. М., 1961. Т. 1. С. 116.


[Закрыть]. Перевод Царства Польского на военное положение осложнил дальнейшие переговоры.

В 1862 году, после назначения Велёпольского главой гражданской администрации Царства Польского, попытки Старжинского заключить аналогичный альянс между имперским правительством и местной элитой в Западном крае возобновились с новой силой. Почти демонстративно игнорируя Назимова в Вильне, он отправился в Варшаву и был там принят великим князем Константином, а затем, с разрешения Константина, желавшего добиться признания своей политики в кругах консервативной польской эмиграции, совершил поездку в Париж, где обсуждал свой план с деятелями круга кн. А. Чарторыйского. В октябре 1862 года в Москве Старжинский, протежируемый Валуевым и шефом III Отделения В.А. Долгоруковым, удостоился аудиенции у Александра II, представив новую записку. В ней необходимость большего доверия власти к польскому дворянству Западного края обосновывалась, в числе прочего, панславистским доводом: если Россия являлась носителем цивилизации в Азии, то западным славянам, подвластным династии Романовых, принадлежала роль заслона перед экспансией германского мира на восток. Сформулированные Старжинским конкретные предложения (помимо уже перечисленных – призыв выборных представителей края в высшие законосовещательные инстанции Империи) отвечали идее автономии исторической Литвы в сфере образования, культуры, самоуправления[449]449
  Staliūnas D. Litewscy bialy i władze carskie przed powstaniem styczniowym: między konfrontacją a kompromisem // Przegląd Historyczny. 1998. T. LXXXIX, zesz. 3. S. 383–401; Głębocki H. Dzieje «Litewskiego Wielopolskiego»: Hr. Wiktor Starzeński i projekty autonomii prowincij litewskich przed powstaniem styczniowym // Naród – Państwo. Europa Środkowa w XIX i XX wieku: Studia ofiarowane Michałowi Pułaskiemu w pięćdziesięciolecie pracy naukowej / Pod red. A. Patka i W. Rojka. Kraków, 2006. S. 45–56.


[Закрыть].

Большинство предложений Старжинского не встретило одобрения Александра II, который полагал, что разрабатывавшиеся земская и судебная реформы устраняют нужду в отдельных институциях для западных губерний. Но некое взаимопонимание и приязнь между Старжинским и Александром, не говоря уже о Константине, возникли. Старжинскому удавалось говорить о польскости исторической Литвы ненавязчиво и невызывающе, задевая те самые струны аристократических симпатий Романовых, на которых играл Велёпольский.

Однако в 1862 году Старжинский уже не мог считаться авторитетным выразителем мнения «белых» в своем крае. Верность идеалу воскрешения Речи Посполитой побуждала шляхту идти дальше его «угодовой» (согласительной) программы. На осень 1862 года пришлись два дворянских выступления, которые шокировали власть своей «дерзостью». Сначала дворянское собрание Подольской, а затем Минской губернии подписали всеподданнейшие адреса с просьбой об административном присоединении этих губерний к Царству Польскому (было ясно, что речь идет обо всем Западном крае, т. к. ни та, ни другая губерния не имела с Царством общей границы). В отличие от Старжинского, дворянство с пафосом ходатайствовало о содействии свободному развитию края от имени «всего народа», тем самым отрицая политический «догмат» о русскости местного крестьянства. Резкость реакции властей легче понять, приняв во внимание крайне негативное отношение Александра II и партии Милютина к корпоративным формам общественной самодеятельности дворянства как таковым. Еще в годы подготовки крестьянской реформы император проникся сугубым недоверием к любым «непрошеным» дворянским адресам, за которыми ему неизменно мерещились конституционные притязания. В данном случае общеимперская забота верховной власти накладывалась на специфическую проблему управления окраиной. Как было заведено и во внутренних губерниях, инициаторы адресов подверглись административным репрессиям и взысканиям, впрочем, более суровым.

Активность местного дворянства заставила виленскую администрацию поспешить с выдвижением более четкой концепции русскости Западного края. Первым делом были поставлены новые задачи в области народного образования. Уже в сентябре 1861 года попечитель Виленского учебного округа князь А.П. Ширинский-Шихматов представил в Министерство народного просвещения доклад, в котором призывал «воскресить древнюю, коренную русскую народность, подавленную долголетним гнетом пришлого польского населения». Он предлагал увеличить число гимназий и приходских школ и формировать преподавательский штат из уроженцев великорусских губерний[450]450
  Сборник документов музея графа М.Н. Муравьева / Сост. А. Белецкий. Вильна, 1906. Т. I. С. 144–151.


[Закрыть].

Спустя несколько месяцев Назимов выступил в Петербурге с идеей об учреждении в Вильне университета. В противоположность предложениям Старжинского, а также и подготовленному в Министерстве народного просвещения проекту открытия в Вильне институтов, предназначенных для «очищения» внутренней России от польской молодежи (что косвенно служило бы признанию Северо-Западного края польским), речь шла об университете, где не только профессура, но и большинство студенчества были бы русскими. После того как в мае 1862 года А. Лаппа обратился в Министерство народного просвещения с прошением о том, чтобы поручить поместному дворянству надзор за системой образования в крае, а в особенности за организацией начальных школ для сельского люда, с обучением на польском языке, полемика приняла ожесточенный характер. В ответ Назимов летом 1862 года представил записку, которая вместе с его же докладом от 17 октября об адресе минских дворян может считаться первым серьезным опытом социальной радикализации «полонофобного» дискурса власти в связи с проблемой Западного края.

В чем именно состояло это новшество? Двадцатью годами ранее киевский генерал-губернатор Д.Г. Бибиков столь же эмоционально толковал об угнетении православного крестьянства поляками-католиками. Но никогда до отмены крепостничества в 1861 году власть не противопоставляла польскоязычное дворянство крестьянству как пробуждающейся народной массе, обретающей сознание своих прав и интересов: «…для чего же до настоящей минуты дворянство не думало о своих обязанностях в отношении меньших братьев и, дозволяя им коснеть в невежестве до тех пор, пока само правительство не вызвало их к жизни разумной, сознательной, теперь вдруг с такою горячностью заявило права свои на образование этих братьев, которых в течение трех веков довело до потери и религиозных убеждений, и народности, и родного языка, и ясного человеческого познания». Назимов описывал полонизацию «народа» в терминах изувечения живого организма: «…польское дворянство… при помощи [католического] духовенства впилось, так сказать, в тело и кровь украинского, литовского и белорусского населения». Несмотря на кажущуюся крайность этих органицистских метафор, они вовсе не исключали трезвого понимания того, как работают ассимиляционные механизмы в среде населения без откристаллизовавшейся этнокультурной идентичности. Назимов потому и восставал так горячо против передачи в руки шляхте начальных школ, что предвидел вероятность успешного для «полонизаторов» результата культуртрегерских усилий, который выглядел бы впоследствии естественным плодом исторического развития: «…оно [польское дворянство] могло бы впоследствии, опираясь на повсеместное укоренение польского языка… с большею законностью заявлять права свои на этот народ». В записке, представленной в феврале 1863 года министру народного просвещения, Назимов нарисовал образ похищения и утилизации поляками народного тела с особой экспрессией: «Если со стороны Правительства не будут приняты меры к ограждению русской народности в Западном крае от такого незаконного посягательства, то надлежит ожидать, что чуждое этому краю польское направление вопьется в плоть и кровь здешнего русского народа и со временем устами его заговорит в пользу польского дела»[451]451
  Архивные материалы Муравьевского музея, относящиеся к польскому восстанию 1863–1864 годов в пределах Северо-Западного края. Вильна, 1913. Ч. 1 (Виленский временник, Кн. VI). С. 107–112, 433–436; LVIA. F. 378. BS. 1862. B. 629. L. 84.


[Закрыть].

Важно подчеркнуть, что усвоенное Назимовым представление о крестьянстве Западного края как объекте ассимиляционной стратегии польской шляхты отражало воззрения самих деятелей польского движения. Многие из поляков, глубоко преданных идеалу Речи Посполитой в границах 1772 года, отнюдь не закрывали глаза на этническую инакость простонародья в «забранном крае», не спешили объявить его «исконно польским». Имеет смысл процитировать фрагмент записки, которую в декабре 1862 года капитан Генерального штаба, а в скором будущем предводитель одного из крупнейших повстанческих отрядов в Литве З. Сераковский подал военному министру Д.А. Милютину. Если Старжинский в те же месяцы осторожно пропагандировал автономию для Западного края, то Сераковский, представлявший левое крыло «белых», выдвинул идею переустройства отношений между русскими и поляками на федеративных началах, предлагая допустить в Западном крае языковое равноправие по швейцарской модели. Чтобы опровергнуть тезис о русскости Западного края, он пускал в ход следующие аргументы:

…Называющие Западный край Россиею забывают, что ремесленник мало-мальски грамотный, что крестьянин разжившийся делаются в этом крае поляками, но не великорусами, что польский элемент, что польская цивилизация проникли в плоть и кровь жителей этого края. …Дети великорусов, служивших долгое время в этом крае, делаются поляками. Не делаются же они татарами в Казани, башкирцами в Оренбурге. …Чтобы объяснить эти явления, необходимо признать, что польская цивилизация стоит выше других в Западном крае, что она лучше всего соответствует современным стремлениям более развитых личностей этого края[452]452
  Русско-польские революционные связи. М., 1963. Т. I. С. 234.


[Закрыть].

Сама логика рассуждений Сераковского (не забудем, что писал он самому главе Военного министерства!) близка назимовской, совпадает даже метафора проникновения польскости в «плоть и кровь» населения. Но если первый считал полонизацию приобщением к более высокой культуре, другой усматривал в ней отступничество от веры и языка предков.

Польские представления об ассимиляционном воздействии на крестьянство отчасти были реализованы в Западном крае в деятельности мировых посредников в 1861–1862 годах. Большинство их было назначено весной 1861-го по рекомендациям уездных предводителей дворянства, и тогдашнее руководство МВД в лице С.С. Ланского и Н.А. Милютина, за неимением времени и точных сведений, не подвергало представленные кандидатуры такой тщательной селекции, которую прошли мировые посредники в великорусских губерниях. Результаты работы местных мировых посредников по составлению уставных грамот, достигнутые к началу 1863 года, свидетельствовали о несомненной сословной заинтересованности многих из них в защите экономических выгод местного дворянства. Но в польском обществе от посредников ожидали также выполнения цивилизующей миссии. Инструкция посредникам, вышедшая, судя по всему, из круга «белой» эмиграции в Париже, побуждала их забыть, что «они сами землевладельцы», и помнить «преимущественно, что они поляки и вместе чиновники, судьи, стражи правосудия». Совмещая точное исполнение закона с патерналистским отношением к крестьянам, посредники должны были стать на место «варварской» российской администрации.

Важная роль при этом отводилась самому процессу общения с крестьянами:

Парижанин не поймет бретонца или провансала, житель Берлина или Вены, слушая народное немецкое наречие (так называемое «plattdeutsch»), полагает, что [это] язык голландский, а житель Лондона не знает ни слова из наречия валлийского. Поляк же, лишь бы только слушал повнимательнее, всегда поймет всякого русина… Вот это-то и необходимо разъяснить не понимающим означенных обстоятельств крестьянам, которые редко слышат польскую речь, так как управители и дворовые власти говорят с ними на их же народном языке, а власти правительственные – по-московски. Посему с русинами должно говорить почаще по-польски, тем более, что врожденное каждому человеку желание подражать образованному классу общества поможет ко всеобщему распространению между ними польского языка[453]453
  Сборник документов музея графа М.Н. Муравьева. Т. I. С. 229–233.


[Закрыть].

Как мы увидим ниже, ссылки на те же европейские аналоги, влекущие за собой, однако, прямо противоположные выводы, вошли и в арсенал полемических приемов имперской бюрократии.

Связь роста польского сепаратизма с крестьянской реформой в империи дала позднее повод многочисленным пропагандистским спекуляциям российских бюрократов и публицистов. Так, широкое хождение имела версия, будто восстание непосредственно вызвано реакцией озлобленных корыстных «панов» на освобождение крестьян. Она, конечно, не выдерживает критики. Но реальная мотивация многих представителей шляхты действительно имела отношение к реформе 1861 года: освобождение крестьян западных губерний и предоставление им наделов ставило ребром вопрос о национальной идентичности этой массы населения. Освобождение было вызовом воззрению шляхты на своих бывших крепостных как принадлежность польской нации, как потенциальных поляков. Имперская власть и шляхта вступали в последнюю схватку не столько за рабочие руки, сколько за «души» крестьян.

В своих предложениях касательно польскоязычной элиты в Северо-Западном крае Назимов выказал элементы социального радикализма. Показательно, что он не чурался громкой популистской, по сути антипомещичьей, риторики не только в секретных докладах в Петербург, но и лицом к лицу с местными крестьянами, на специально собранных к его приезду волостных сходах[454]454
  Одна такая сцена подробно, с упором на «москальскую» грубость Назимова (ударил старика-крестьянина, пытавшегося сказать, что под «панами» до освобождения жилось не так уж плохо), описана оппозиционно настроенным поляком: Революционный подъем в Литве и Белоруссии в 1861–1862 гг. М., 1964. С. 38–40.


[Закрыть]. В сущности, уже к концу 1862 года генерал-губернатор склонился к убеждению в желательности перевода всех польскоязычных дворян, которые «не признают себя русскими», на положение граждан Царства Польского, имеющих собственность в России, или их массового выселения в Царство Польское с принуждением к продаже недвижимости. В марте 1863 года генерал-губернатор переформулировал данную идею так, что ее реализация фактически позволила бы власти немедленно обвинять дворян, которые не захотели бы именоваться русскими, в государственном преступлении: им предлагалось признать, что они «настаивают на предоставлении польской народности права господства в западных губерниях». Назимов пришел к выводу, что «в Западных губерниях нет вовсе дворянства, ибо наличное польское дворянство никогда ничего не захочет сделать в пользу Русского государства», и выдвинул задачу великорусской землевладельческой колонизации края, в которой участвовали бы представители не только высшего, но и других сословий[455]455
  РО РНБ. Ф. 52. Ед. хр. 47. Л. 1–4 об., 8 (записка П.Н. Батюшкова от сентября 1862 г., согласованная с В.И. Назимовым, поданная императрице Марии Александровне и в конце того же года обсуждавшаяся как анонимный проект во вновь созданном Западном комитете [подготовленная для комитета печатная версия ошибочно датирует беседу автора с Назимовым сентябрем 1861 г. – см., напр.: ОР РГБ. Ф. 169. К. 42. Ед. хр. 2. Л. 46–47]); РГИА. Ф. 1282. Оп. 2. Д. 339. Л. 40–40 об. (отношение Назимова П.А. Валуеву от 14 марта 1863 г.). См. также: Миллер А.И. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX в.). СПб, 2000. С. 140.


[Закрыть]. Задуманная Назимовым открытая дискриминация дворянской элиты по признаку польскости очевидно выбивалась из привычной практики управления окраинами: у власти попросту еще не было легальных процедур для удостоверения и фиксации национальной принадлежности каждого отдельно взятого подданного, не говоря уже о проведении на этой основе юридически мотивированных репрессий.

Реагируя, в частности, на сигналы Назимова из Вильны, Александр II учредил еще один в ряду высших «территориальных» комитетов[456]456
  Подробнее об этой структуре управления имперскими окраинами см., напр.: Ремнев А.В. Комитет министров и высшие территориальные комитеты в 60–80-х гг. XIX в. (Российский вариант организации регионального управления) // Общественное движение и культурная жизнь Сибири (XVIII–XX вв.). Омск, 1996. С. 55–66.


[Закрыть] – т. н. Западный. Тем самым принципиальное различие подходов правительства к проблемам Царства Польского и Западного края утверждалось на институциональном уровне. В ноябре 1862 года Комитет приступил к работе. В ее основу должна была лечь программная записка П.А. Валуева. Но министру внутренних дел не удалось сформулировать целостную программу действий. Лично он оставался привержен принципу альянса правительства с польскоязычной элитой западной окраины – альянса, от которого он ждал положительного эффекта для замыслов политических реформ в масштабе всей империи, в частности реформы Государственного совета с введением в него сословного или земского совещательного элемента[457]457
  Подробнее см.: Долбилов М.Д. Рождение императорских решений: Монарх, советник и «высочайшая воля» в России XIX в. // Исторические записки. Т. 9 (127) / Отв. ред. акад. Б.В. Ананьич. М., 2006. С. 31–38.


[Закрыть]. В то же время события последних месяцев заставляли активнее, чем раньше, оперировать тезисом о русскости Западного края, заявляя, что «правительство в Западном крае не имеет на своей стороне никого, кроме масс сельского населения». С одной стороны, Валуев предостерегал от подавления «польского элемента» силой, от соблазна, по галицийскому примеру 1846 года, «поднять крестьян против помещиков», с другой – рекомендовал поддерживать, «осторожною рукою», «взаимное нерасположение крестьян и помещиков»[458]458
  Сборник документов музея графа М.Н. Муравьева. Т. I. С. 7–23.


[Закрыть].

Таким образом, к началу Январского восстания дебаты между центральной властью и местной администрацией о стратегии окраинной политики были далеки от завершения. Серьезные разногласия оставались и внутри высшей бюрократии. Вместе с тем было бы неверно считать, что лишь восстание 1863 года определило последующую политику властей в национальном вопросе на западных окраинах. Многие ее элементы, идеологические основания и дилеммы уже формулировались как высокопоставленными чиновниками, так и националистически настроенными журналистами до восстания, в контексте реформ, которые сами по себе уже достаточно остро ставили проблему лояльности и идентичности освобождаемых от крепостной зависимости крестьян.