Текст книги "Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II"

Позитивистские и органицистские метафоры, прилагавшиеся к католицизму, заключали в себе социокультурный подтекст. Места видений и чтимых святынь, где католики регулярно собирались в большом количестве, часто именовались «болотом», заждавшимся радикального дренажа[634]634
  Blackbourn D. Marpingen. Р. 257–258. В своей новейшей монографии Блэкборн показал, как подобные «дренажные» метафоры, прилагавшиеся к тем или иным категориям населения Германии и соседних стран, включая католиков, реализовывались в радикальных проектах и кампаниях по переделке ландшафта, предполагавших физическое перемещение или уничтожение большого числа людей: Blackbourn D. The Conquest of Nature: Water, Landscape and the Making of Modern Germany. London: Pimlico, 2007 [first publ.: Jonathan Cape, 2006]. Р. 166, 173, 239–249 et passim.


[Закрыть]. В европейской беллетристике типичным примером дискредитации католической набожности при помощи картины грязной, смрадной, обезумевшей толпы – по-насекомьи копошащейся груды плоти – является роман Э. Золя «Лурд» (1893), с его натуралистичными зарисовками больных, жаждущих исцеления в источнике у знаменитого грота[635]635
  Harris R. Lourdes. Р. 331–339.


[Закрыть]. Но задолго до выхода в свет этого антиклерикального опуса критики лурдского и подобных ему культов в соседней Германии педалировали тему «болота» для уничтожающей характеристики гражданских качеств католиков из простонародья. Считалось, что католическое население уступает протестантскому в физическом здоровье, умственном развитии, нравственности, трудолюбии, гигиене[636]636
  Цитируемый ниже фрагмент из отчета чиновника Виленского учебного округа Н.Н. Новикова о посещении в 1865 году католической семинарии Тельшевской епархии (в местечке Ворни Ковенской губернии; большинство учащихся составляли литовцы) служит образчиком того, как российский антикатолический дискурс сплетал тему физической нечистоты со стереотипом религиозного обскурантизма католиков и их умственной и телесной деградации: «Общая неопрятность как-то особенно увеличивается от чуть видных под чернотою и копотью масляных картин и портретов плохой работы. Несмотря на обеденное время, мне не показали клириков за обедом. Но по столовой можно заключить и об обеде. Та же неопрятность, мрачность, сырость и какой-то особенный, тяжелый и прокислый воздух отличают и жилища семинаристов. [Снаружи здание выглядит сносно, но внутри] так все не чисто, что в один год не могло бы дойти до сплошного грязного цвета, местами отполированного сальными пятнами. Полы, с виду, никогда не моются. …Характернее всего в библиотеке толстый слой пыли, который лежит на всем мерилом того, как часто посещают ее и предлагающие свет учения, и его ищущие. …[Стекла] от влияния внутренней и внешней сырости, пыли, нечистоты… или совсем потеряли свою прозрачность, или только вполовину пропускают свет Божий. … [Состав учащихся] не производит отрадного впечатления. Всё это по большей части желтоватые, испитые лица, смотрят исподлобья, говорят тихо и нехотя и вообще как-то особенно неловки в движениях» (РО РНБ. Ф. 523.Ед. хр. 47. Л. 102 об. – 103 об., 109, 109 об. – 104 [пагинация не совпадает с последовательностью текста]). Ср. наблюдения Р. Джерейси об аналогичных современных описаниях традиционных мусульманских школ: Geraci R. Window on the East. Р. 136–137.


[Закрыть]. «Фанатическая» религиозность, таким образом, выступала индикатором глубокой социальной патологии, знаком погружения соответствующей части населения в трясину стадных инстинктов. Католицизм представал верой экзальтированных, презревших материнский долг женщин, дряхлых стариков, недоразвитых плебеев, т. е., в конечном счете, по сути своей неполноценных и неблагонадежных подданных. Короче говоря, это была невитальная, немужественная вера, противопоставляемая маскулинным ценностям истинной гражданственности: ответственности, благоразумию, хладнокровию[637]637
  Smith H.W. German Nationalism and Religious Conflict. Р. 54. В дополнение к цитированным выше работам см. недавнюю статью о католическом противодействии такой дискредитации: Hiort Р. Constructing Another Kind of German: Catholic Commemorations of German Unification in Baden, 1870–1876 // The Catholic Historical Review. 2007. Vol. 93. № 1. Р. 17–46.


[Закрыть].

По проницательному замечанию Д. Блэкборна, протестантские либеральные и националистические политики ополчались против католицизма с теми страстностью и нетерпимостью, в которых они же обвиняли католиков. Потеря чувства меры, а иногда и чувства реального в таких обвинениях, нападках и гонениях отразила неуверенность либералов в своей способности реформировать социальные отношения: «Точно так же, как действия прусского государства выказывали столько же силу, сколько слабость, отчаянная шумиха либеральной риторики означала бессилие (потому-то, возможно, либералы беспрестанно подчеркивали свою собственную “мужескость”)»[638]638
  Blackbourn D. Marpingen. Р. 371.


[Закрыть]. Обновленная католическая религиозность бросала вызов представлению элиты об однородном и управляемом сообществе граждан, послушных руководству мудрых секулярных политиков. Уже не обманывая себя насчет динамики перемен в современном католицизме, некоторые его критики стали говорить о католическом «фанатизме» плебса не столько как о пережитке средневекового прошлого, сколько как о предвестии мрачного будущего. При этом сетования на бóльшие по сравнению с протестантским сообществом сплоченность и организованность католиков, степень единства мирян и клира[639]639
  Smith H.W. German Nationalism and Religious Conflict. Р. 52, 57.


[Закрыть] напоминали упреки российской бюрократии православному духовенству в пассивности и апатии перед лицом предприимчивого и напористого «латинства».

Кредо и кругозор российских католикофобов

Демонстрируя перспективные методологические инновации и содержа ценный для компаративного анализа фактический материал, существующие работы о «католическом возрождении» XIX века, тем не менее, обходят стороной аналогичные явления в католическом мире на бывших землях Речи Посполитой[640]640
  Авторы новаторских исследований по европейскому католицизму, как кажется, не относят бывшие земли Речи Посполитой к сфере своих научных интересов. Как объясняют редакторы недавнего сборника, анализирующего конфликты между секулярными силами и католицизмом в XIX веке в широком контексте нациостроительства в Европе, Польша (вместе с Ирландией) не была включена в число case studies на том основании, что борьба поляков за национальную независимость перекрывала те спорные вопросы, которые ставились и решались в других странах в ходе противоборства между католиками и антиклерикалами, зачастую принадлежащими к одному этноязыковому сообществу (Clark Ch., Kaiser W. Introduction: The European Culture Wars // Culture Wars. Р. 7–8). На мой взгляд, в действиях имперской бюрократии на землях бывшей Речи Посполитой против различных представителей католического сообщества – не обязательно польскоязычных и боровшихся за национальную независимость! – наличествовала и специфически антиклерикальная компонента.
  Сходные с приведенными выше наблюдения, сделанные на примере другого пограничного региона с многочисленным польскоязычным населением, см. в: Bjork J.E. Neither German nor Pole: Catholicism and National Indifference in a Central European Borderland. Ann Arbor: The University of Michigan Press, 2008. Р. 10–14. Монография исследует случай католицизма в Верхней Силезии, где в конце XIX – начале XX века углублявшееся католическое самосознание населения, подвластного Германскому рейху, смягчало необходимость национального выбора – быть поляком или немцем.


[Закрыть]. В свою очередь, недавние польские работы о религиозной культуре в этом историческом регионе ограничиваются случаем собственно польского и польскоязычного католического сообщества и трактуют его в отрыве от динамики перемен в религиозной жизни католиков в других частях Европы[641]641
  Д. Ольшевский, впрочем, проводит параллель между народной религиозностью католиков в Польше и таковой же в западноевропейских странах, особенно в Бельгии и во Франции, особенно с точки зрения «потребительской» веры простонародья в чудеса, чудесные исцеления и проч. Предостерегая от поспешных обобщений насчет соотношения религиозных и магических элементов, Ольшевский тем не менее обходит вопрос о динамике народного католицизма. Говоря о магических верованиях, он, как кажется, имеет в виду некий статичный «языческий» субстрат народного сознания (Olszewski D. Polska kultura religijna na przelomie XIX i XX wieku. Warszawa, 1996. S. 207–208). Между тем исследования народного католицизма в Германии показывают, что динамичное (и, конечно, небесконфликтное) взаимодействие канонической доктрины и народных верований и обычаев было типично именно для модерной эпохи второй половины XIX века. О взаимодействии магических верований и официальной доктрины в народной религиозности на примере православия в России см.: Смилянская Е.Б. Волшебники. Богохульники. Еретики. Народная религиозность и «духовные преступления» в России XVIII века. М.: Индрик, 2003. С. 30–41, 140 и след.


[Закрыть]; заметно и стремление представить польский католицизм уникальным в Европе XIX века (и сопоставимым, по мнению Д. Ольшевского, скорее со случаем Латинской Америки) примером сохранения паствой подлинного благочестия и набожности и неразрывного союза между религией и движением за национальное освобождение. Тенденция к сугубо национальной контекстуализации истории католической церкви прослеживается в новейших работах литовских исследователей[642]642
  Olszewski D. Polska kultura religijna na przelomie XIX i XX wieku. S. 217–218; Merkys V. Bishop Motiejus Valančius, Catholic Universalism and Nationalism // Lithuanian Historical Studies. 2001. Vol. 6. Р. 69–88.


[Закрыть].

Нет сомнений в том, что католицизм на подвергшейся разделам территории Речи Посполитой удерживал прочную связь с допросвещенческой барочной традицией пышного, зрелищного и чувственного религиозного культа. Популяризация католической конфессии, придание ей броских форм отчасти действительно были патриотическим ответом на политическое и военное насилие и проекты имперского регулирования конфессиональной сферы. Однако католическое духовенство на западной периферии Российской империи не оставалось изолированным от просветительских тенденций в развитии католицизма в конце XVIII века, от попыток выработать рационалистический, умеренный тип религиозности и покончить с «предрассудками» паствы. Преподавание в Главной духовной семинарии при Виленском университете велось в первой четверти XIX века по иозефинистским программам духовных учебных заведений в Габсбургской империи (см. гл. 2 наст. изд.). Хотя, как отмечают польские исследователи, просвещенческая дехристианизация коснулась Польши в гораздо меньшей степени, чем Франции, и барочная обрядность эпохи поздней Речи Посполитой сохраняла популярность, все-таки и здесь наблюдались известное отступление от стандартов жесткой конфессионализации, упадок престижа духовенства, обмирщение сакрального (см. ниже свидетельства из записки архиепископа Антония и А. Киркора). С середины же XIX века и даже ранее здесь, как и в Германии, хотя и без всяких конституционных гарантий, католическая церковь вновь укрепляет свои позиции в обществе, и фактор конфессиональной принадлежности обретает дополнительный вес.

Сравнительный контекст предостерегает от воззрения на католикофобию в Российской империи XIX века как на проявление неких вневременных и уникальных характеристик русской православной ментальности. Реакция правящих элит разных стран на «католическое возрождение», как представляется, обуславливалась ситуативным контекстом, типичной для той эпохи коллизией между секуляризирующей экспансией государства[643]643
  См. об этом: Kaiser W. «Clericalism – That is Our Enemy!»: European Anticlericalism and the Culture Wars // Culture Wars. Р. 47–76, и ряд других статей в этом сборнике, посвященных отдельным странам.


[Закрыть] и сохранением конфессиональной базы его легитимности. В лице многих светских и духовных деятелей и православие в России, и протестантизм в Пруссии, независимо от степени их несходства между собой (в теологии, обрядности, стандарте религиозного темперамента), позиционировали себя в отношении католицизма по одной и той же схеме: внутренняя, осветленная разумом, «прозрачная» для благого государственного надзора вера против веры «фанатичной», нерассуждающей, насыщенной темными предрассудками – веры антигражданственной[644]644
  Проблема заимствования в России антикатолических стереотипов из Германии заслуживает специального анализа. Стоит напомнить, что еще Феофан Прокопович использовал реформационную традицию для борьбы с народными «суевериями» в православной пастве (см.: Смилянская Е.Б. Волшебники. Богохульники. Еретики. С. 324), аналоги которых творцы конфессиональной политики второй половины XIX века обнаружили на западе империи в католицизме. Полемическое оружие направлялось на врага, против которого было в свое время выковано.


[Закрыть].

Российские власти и их советники еще менее германских были подготовлены к тому, чтобы с ходу распознать в активизации религиозной жизни католиков знаменательное обновление римской церкви, а не агонию средневекового пережитка. В мае 1862 года Ф.И. Тютчев, очутившийся проездом в Вильне на праздник Святой Троицы, наблюдал проявления католической набожности с изумлением, несколько странным в человеке, который в 1820-х и 1830-х годах жил в католической Баварии, где именно тогда набирали силу ультрамонтанство, религиозная экзальтация, мистические культы:

Мой обход церквей и улиц во время моей утренней прогулки был для меня настоящим откровением. Он заставил меня воочию убедиться, из каких элементов состоит так называемый польский вопрос. Что меня особенно поразило – это рьяная приверженность к католичеству всей этой белой толпы [la ferveur catholique de toutes ces masses blanches]. Многочисленные церкви Вильны были буквально вымощены этими распростертыми телами, молящимися и вздыхающими. Можно было вообразить себя перенесенным в средние века католичества[645]645
  [Тютчев Ф.И.] Письма Ф.И. Тютчева к его второй жене, урожд. бар. Пфеффель (1859–1867). Пг., 1916. С. 183–184 второй пагинации (письмо от 1/13 июня 1862 года; ориг. текст на франц. – с. 192 первой пагинации). Ср. впечатления А.Н. Островского, побывавшего в Вильне двумя месяцами ранее: «Здесь я в первый раз увидал католическую набожность. Мужчины и женщины на коленях, с книжками, совершенно погружены в молитву, и не только в костелах, но и на улице перед воротами Остро-брамы. …Костелы открыты целый день, и всегда найдете молящихся, преимущественно женщин, которые по случаю Страстной недели смотрят очень серьезно» (Островский А.Н. ПСС. Т. 13. М., 1952. С. 238–240). В течение 1860-х годов многие русские открывали для себя Вильну благодаря участившимся поездкам за границу по новопроложенной железной дороге.


[Закрыть].

Тем не менее некоторым из бюрократов хватало кругозора и наблюдательности, чтобы по крайней мере сравнить проявления католической религиозности на западной периферии империи с таковыми в других европейских странах. Так, в 1871 году управляющий духовными делами иностранных исповеданий Царства Польского А.С. Муханов в программном докладе отмечал:

Низшие слои польского народа всегда были мало развиты… Влияние католического духовенства на массы имело те же последствия, какие поражают в иных странах, в Италии, Франции, Испании, отчасти в Южной Германии. Истинно религиозное чувство в народе не развивалось; все внимание обращено было на внешность, на поддержание той обрядности, которою постепенно заглушалась вообще в латинской церкви сущность христианского учения. Соблюдение праздничных дней, частые посещения конфессионала, исправная уплата десятин и иных сборов ксендзам, размножение процессий, чудесных явлений и всяких церковных церемоний, усиливавших доход духовенства, – вот всё, в чем выражалось религиозное воспитание польского народа.

Вслед за европейскими критиками народного католицизма Муханов воспроизводил стереотип корыстного и наживающегося на народном невежестве католического клирика. Далее он упоминал о попытках варшавской администрации организовать в среде молодого духовенства движение за реформу католической церкви (включая отмену целибата для приходских священников, с допущением гражданского брака, – дабы отвести от них угрозу папского отлучения): «В преобразовательных мерах Правительства молодые ксендзы увидели первый шаг к полному переустройству их быта в смысле демократизации и современного прогресса»[646]646
  РГИА. Ф. 821. Оп. 138. Д. 16. Л. 49–50, 70 об. – 71.


[Закрыть]. Характерным образом католическая ортодоксия противопоставлялась секулярным идейно-политическим ценностям современной эпохи.

Если динамика того, что современные историки называют религиозным возрождением, и фиксировалась, то объяснялась она односторонне, как эпифеномен польского национализма. Применительно к Северо-Западному краю этот вопрос не раз затрагивал знаток местных реалий православный архиепископ Антоний Зубко, в 1830-х годах один из организаторов «воссоединения» униатов с православием. В отразившей его идеи записке 1865 года об отделении католиков в России от духовной власти Ватикана и вступлении в унию с православной церковью (непосредственным составителем текста был сотрудничавший с властями католик А. Киркор, редактор официозной газеты «Виленский вестник») имеется следующий любопытный фрагмент:

Народность имеет великую силу. Никакие запрещения, никакие штрафы не вытеснят языка из домашнего круга, ибо это язык младенческого лепета, язык первой молитвы. С 1835 г. польский язык не был нигде преподаваем, а между тем польская литература особенно развилась и окрепла именно в последние 30 лет. Явились сотни молодых польских писателей, нигде в школе не учившихся по-польски… То же и с верою. До 1830 г. и позже ксендз не пользовался особенным уважением в обществе. Он имел только большое влияние на низшие слои, на старух богомолок. Он был развратен. Его старались не впускать в семейный круг. …Набожности в среде цивилизованного общества не было никакой. Неслыханное было дело увидеть мущину с молитвенником в руках в костеле. Ходили для свиданий, для разговора. …Вольтерианизм был в большой моде. Многие даже хвастали своим неверием. Когда же ксендзы лишились имений (имеется в виду секуляризация владений католической церкви в 1840-х гг. – М.Д.), когда стали под знамя народности как преследуемые, все изменилось[647]647
  Заметим попутно, что такая трактовка, вопреки намерению авторов, могла прозвучать как упрек властям, своими опрометчивыми действиями толкнувшим ксендзов «под знамя народности».


[Закрыть]. Ксендз получил вдруг высокое значение, втерся в дом, завладел совестью, возбудил набожность. …Вера стала подпорьем (sic! – М.Д.) народности…[648]648
  Там же. Д. 19. Л. 26 об. – 27 об. О проекте православно-католической унии см.: Долбилов М.Д., Сталюнас Д. «Обратная уния». С. 3–34.


[Закрыть]

Доказывая сугубую зависимость этой бурной реконфессионализации от «полонизма», авторы проекта, как и несколько лет спустя Муханов, обращались к европейским примерам. Однако они искали доказательств от противного и сосредоточивали внимание на образованных, политически активных и секуляризованных элитах, игнорируя ту тягу к набожности и благочестию в других слоях католического населения, которая вполне соответствовала процитированной выше характеристике религиозной ситуации на «кресах» бывшей Речи Посполитой. Результатом было размашистое живописание повсеместной – за чуть ли не единственным исключением Российской империи! – деградации католицизма и его неравной битвы со справедливыми притязаниями национальной идеи:

Латинизм одряхлевшее, разрушающееся здание… Внутри Италии, даже в самой Папской области беспрестанно являются новые секты, отвергающие папизм. …Ежели громадное здание еще не рухнуло, то потому только, что оно еще нужно Наполеону для его политических целей. В Италии отступничество от папизма или анафема папы считаются делом похвальным, благородным и патриотичным. …С этим отступничеством или проклятием связаны народные интересы страны… это доказывает любовь к родине, самопожертвование ее интересам, потому что папство в Италии олицетворяет деспотизм, преграду к преуспеянию, развитию и единству. …Во Франции брак и крещение заменяются административными мерами, совершением акта у мэра….Во Франции самую церковь называют французскою, всячески избегая названия Римской. …Влияние [папы] на дела Франции ничтожно… В Австрии папство держится потому, что придает силу немецкому самовластию над Чехиею, Венгриею, Галициею, служа религиозным звеном, связывающим интересы этих областей с верховною властью. Средневековый фанатизм господствует еще в одной Испании да в Португалии[649]649
  РГИА. Ф. 821. Оп. 138. Д. 19. Л. 29 об. – 30 об.


[Закрыть].

Показательно отсутствие в этой картине Пруссии, случай которой не поддавался столь упрощенной трактовке. Пока не начался Kulturkampf, зреющий конфликт германского национализма и католической церкви не был так же очевиден, как события в Италии, а процветание народного католицизма в западных провинциях, вероятно, ускользало от взгляда внешнего наблюдателя, привыкшего видеть образчик религиозного «средневекового фанатизма» в Испании и Португалии, но не в развитом протестантском государстве с более или менее «прогрессистской» репутацией. В конечном счете эта предвзятая и полная недомолвок[650]650
  В записке обходятся молчанием факты усиления ультрамонтанства в той же Франции. Лурдское явление Девы Марии было истолковано Пием IX как подтверждение догмата Непорочного Зачатия, провозглашенного лишь четырьмя годами ранее, и эта санкция много способствовала возвеличению лурдской святыни (см., напр.: Blackbourn D. Marpingen. Р. 361). Муханов в цитированной выше записке более трезво (хотя и с враждебной католицизму позиции) судил о перспективах подрыва папского авторитета: «В XIX веке вообще незаметно среди европейских католиков такого религиозного настроения, которое не могло бы ужиться с самыми крайними учениями Римской курии. Истинно благочестивые люди отказались от самостоятельного мышления, безусловно подчиняясь велениям Ватикана; массы усвоили себе только обрядность, не дающую места ни сомнениям, ни тревогам; так называемые либеральные католики слишком умеренны и малочисленны, чтобы произвести раскол…» (РГИА. Ф. 821. Оп. 138. Д. 16. Л. 69 об. – 70).


[Закрыть] схема должна была засвидетельствовать историческую противоестественность миссии, которую принял на себя католицизм в России: «Здесь латинизм народное знамя. Оставить латинство значит перестать быть поляком. Презрение, позор клеймят принимающего православие. Примеры на глазах. Один значительный помещик принял православие. От него отшатнулись все. Даже некоторые русские не дают ему руку и чуть не в глаза называют подлецом. Следствие ли это религиозного убеждения? Нисколько! На изменяющего вере смотрят как на изменника народности, своему прошлому, предающего свою совесть за мирские блага»[651]651
  РГИА. Ф. 821. Оп. 138. Д. 19. Л. 30 об.


[Закрыть].

Категорическое восклицание «Нисколько!» относилось в большей степени к антиультрамонтанскому настрою записки, чем к реальной амальгаме мотивов, приводивших людей с польской самоидентификацией в ряды вооруженной или скрытой оппозиции имперской власти. Недооценка католической церкви как самостоятельной – хотя и в самом деле тесно связанной с польским национальным движением – силы обуславливалась как традиционной конфессиональной враждебностью к «латинству» и «папизму», так и новейшей концептуализацией католицизма, созвучной эмансипаторским идеологемам Великих реформ.

Позиция архиепископа Антония Зубко, заявленная не только в проекте «обратной унии», но и в серии его писем, статей и мемуарных отрывков, показательна в этом отношении. В собственно теологический диспут Антоний, как и идеологи Kulturkampf, не вдавался, если не считать избитых ссылок на подложные декреталии Исидора. К обсуждению догматических расхождений он вообще не проявлял интереса. Вместо этого он на разные лады обыгрывал давно усвоенную в России просвещенческую тему безжизненной дряхлости католицизма, его беспочвенности и косности, стараясь зарядить ее новыми смыслами и ассоциациями. Категории внешнего, ложного, инородного и чуждого оказались наиболее востребованными. В полемическом «Письме римско-католическому духовному» (1864), предназначенном для распространения в среде католического духовенства и развивающем мысль о неизбежности перехода российских католиков в православие[652]652
  Непосредственным адресатом письма был епископ Минский Войткевич, с которым Антоний вел диспуты о будущности католицизма. См. также: Антоний, архиепископ. Сходство и разница учения Православной и Римской церквей. Вильна, 1867.


[Закрыть], он заявлял: «…римский католицизм разнится от православия только тем наростом на чистом христианстве, какой пристал к нему на Западе в средние века, когда западные христиане, при всеобщем невежестве, продолжавшемся около тысячи лет, не в состоянии были сличить и проверить своих религиозных мнений с учением первых веков христианства…»[653]653
  LVIA. F. 378. BS. 1864. B. 1461. L. 5.


[Закрыть]. Хирургическая метафора нароста одновременно усиливала впечатление культурной инакости католицизма в его значении «папизма», внегосударственной церковной иерархии и позволяла соблюсти принцип имперской веротерпимости, представляя собственно католическое вероисповедание чем-то вроде обратимого, не столь уж глубокого заблуждения. Используя сходный троп (хотя и не ратуя прямо за обращение в протестантизм), пасторы из Протестантской лиги в Германии в 1880-х годах допускали, что ядро просвещенного католицизма может быть очищено от скрывающего его слоя иезуитского и ультрамонтанского обскурантизма[654]654
  Smith H.W. German Nationalism and Religious Conflict. Р. 56.


[Закрыть].

Убежденность Антония и многих его современников в скором закате католицизма не была напускной. Отчасти она стала продуктом нациоцентричной логики мышления, которая отождествляла крах светской власти папы в охваченной национальным движением Италии с разложением духовных основ католической конфессии[655]655
  Вот типичное в этом отношении суждение редактора газеты «Виленский вестник» М.Ф. Де Пуле (ср. с эпиграфом из «Бесов» к данной главе): «Светская власть папы еще более шатается, чем власть мусульманского падишаха; ультрамонтанство доживает свои последние годы… и все идет к тому, что несчастные народы, зараженные им, должны будут скоро освободиться от язвы и преуспевать на пути прогресса, которому нисколько не мешает католичество Франции, Бельгии и самой Италии» (Виленский вестник. 1867. № 41. 8 апреля).


[Закрыть]. Это чувство исторического превосходства и правоты во многом определило обстоятельства разрыва конкордата с Ватиканом в 1866 году: Александр II и большинство высших сановников считали ниже достоинства империи делать уступки рушащейся римской теократии. «…Лишь только папы перестанут быть светскими государями, духовная власть их должна неминуемо подвергнуться децентрализации, которая повлечет за собою автономию национальных церквей», – говорилось в 1865 году в предисловии к изданию выдержек на русском языке из французского двухтомника Д.А. Толстого[656]656
  Толстой Д.А. Римско-католическая пропаганда в России. СПб., 1865. С. 5–6.


[Закрыть]. То, что именно утрата прежнего объема светской власти обернулась для харизматичного Пия IX невиданным взлетом его духовного авторитета, ускользало от внимания не только российских недоброжелателей католицизма.

Избавление от антипапистских иллюзий происходило, как мы увидим в главе 10, весьма медленно, а среди администраторов Северо-Западного края они были особенно устойчивыми. В 1871 году – то есть вскоре после Первого Ватиканского собора и провозглашения догмата о безошибочности Папы Римского в вопросах веры и нравственности[657]657
  В русском языке до сих пор в отношении этого догмата принято использовать не вполне корректный, нарочито двусмысленный перевод термина «infallibilitas» – непогрешимость.


[Закрыть] – ковенский губернатор М.А. Оболенский высокомерно поучал тельшевского епископа Волончевского, что тому стоило бы испытывать благодарность за терпимость правительства к вере, историческая будущность которой столь смутна: «…я представил ему бедственное положение настоящего времени как самой римско-католической церкви, так и главы ее…»[658]658
  РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 3071. Л. 73 об. (отношение Оболенского генерал-губернатору Потапову от 9 марта 1871 г.).


[Закрыть]. Этим чиновникам, конечно, далеко до В.В. Розанова, который спустя три десятилетия после Первого Ватиканского собора гораздо проницательнее судил о модерном характере принятого тогда догмата, о мощи заключенного в нем живого авторитета: «…и сколько нужно было наивности, чтобы увидать в этом или лесть иезуитов, или что папа “зазнался”, или что это какое-то воскрешение археологии, возврат к средним векам… Напротив – это совершенно новая вещь, крупповская пушка, имеющая заменить “орудия каменного века”; бронированный сталью монитор, входящий во флот деревянных парусных судов, – конечно, не для того, чтобы с ними плыть, а чтобы их сделать… ненужными или безвредными»[659]659
  Розанов В.В. Папская «непогрешимость» как орудие Реформации без революции // Розанов В.В. Около церковных стен / Ред. А.Н. Николюкин. М., 1995. С. 267.


[Закрыть]. Из современников же Ватиканского собора вдумчивее многих в России отнесся к переменам в римском католицизме не кто иной, как К.П. Победоносцев. В выходившей в газете «Гражданин» серии статей о Kulturkampf’e (1873–1874) будущий обер-прокурор Синода критиковал германские власти за подрыв авторитета традиционной церкви – единственной духовной силы, способной остановить распространение в обществе идей материализма и революции. Не вдаваясь в теологические разногласия, Победоносцев давал понять, что симпатизирует клиру, отстаивающему духовную автономию от государства: «Католическая иерархия высоко, слишком высоко поставила престол свой; но государство хочет не только понизить его и привесть в меру: оно как будто само задумало сместить на этом престоле власть церковную или разделить его с нею. Новые законы касаются не одной внешности – они вторгаются во внутреннюю область церковной жизни, туда, где все держится одним авторитетом веры, где все без него рассыпается»[660]660
  [Победоносцев К.П.] Церковь и государство в Германии // Гражданин. 1873. № 40. 1 октября. С. 1064–1066. См. также: Z.Z. [Победоносцев К.П.] Борьба государства с церковью в Германии // Там же. 1873. № 34. 20 августа. С. 915–918; Он же. Церковные дела в Германии // Там же. 1873. № 51. 17 декабря. С. 1367–1369; Он же. Церковные дела в Германии // Там же. 1874. № 4. 29 января; Он же. Церковные дела в Германии // Там же. 1874. № 5. 4 февраля. За консультацию по этому сюжету благодарю В.В. Ведерникова, под чьей редакцией готовится к печати сборник публицистики Победоносцева, включающий и названные статьи: Победоносцев К.П. «Будь тверд и мужествен…»: Статьи из еженедельника «Гражданин» 1873–1875 гг. Письма / Публ., вступ. ст., коммент. В.В. Ведерникова. СПб., 2010.


[Закрыть]. Однако голос Победоносцева явился исключением: сам он еще не был тем влиятельным сановником, каким станет при Александре III, статьи свои публиковал под псевдонимами, к тому же «Гражданин» не мог похвастаться большой читательской аудиторией[661]661
  Впрочем, сам Победоносцев ни словом не упоминал о напрашивающейся ближайшей параллели – положении российских католиков в Западном крае. Как кажется, Kulturkampf давал ему повод сформулировать мысли о природе и статусе церковной власти, которые он считал актуальными прежде всего для разобщенного и пассивного православного клира в России; католицизм как таковой мало его заботил.


[Закрыть].

Дополнительную прочность и легитимность антикатолическим настроениям в России сообщала дискредитация католицизма с позиции научного прогресса и современных гражданских преобразований. Энциклика Пия IX от 8 декабря 1864 года «Quanta сura» и знаменитый «Syllabus errorum», где основы секулярного мировоззрения и просветительские ценности заклеймены как глубочайшие заблуждения эпохи, дали повод к усилению критики католицизма под этим углом зрения[662]662
  Об обстоятельствах подготовки и оглашения этих документов, представлявших собой импровизацию нескольких лиц, с которой Пий IX не успел толком ознакомиться, см.: Clark Ch. The New Catholicism. Р. 28–29. Анализ сложных взаимоотношений между католической церковью и светским государством, с одной стороны, и между католическим вероучением и принципами свободы и индивидуализма, с другой, приводит современных исследователей к заключению, что ожесточенная критика Святым престолом многих феноменов модерной эпохи не мешала (а косвенным образом даже помогала) католицизму модернизировать формы своего присутствия в социальной, культурной и полититической жизни, сплачивая паству и клир, насаждая чувство общей идентичности и т. д. См., напр.: Grew R. Liberty and the Catholic Church in Nineteenth-Century Europe // Freedom and Religion in Europe and the Americas in the Nineteenth Century / Ed. by R. Helmstadter. Stanford: Stanford UP, 1997. Р. 196–232, 201–209 ff.


[Закрыть]. На первый взгляд кажется парадоксальным, что Антоний Зубко, будучи духовным лицом, усердно разрабатывал секуляризирующие приемы антикатолической пропаганды, которые в соответственной модификации могли быть приложены к православной церкви. Вот одна из вышедших из-под его пера обобщающих характеристик католицизма, которую, не зная автора, было бы легко приписать какому-нибудь религиозно индифферентному приверженцу позитивистской науки:

…римский католицизм разжига[ет] воображение и противи[тся] не только развитию исторической критики, но и познанию явлений духовных и материальных в их действительности… Папы покровительствуют развитию фантазии, поощряя живопись, скульптуру, музыку и поэзию, и в то же время преследуют тружеников, посвятивших себя изучению явлений духовного и материального мира. Наука, т. е. здравый взгляд на вещи, считается в ультрамонтанстве какою-то диавольщиной…[663]663
  [Иосиф Семашко, Антоний Зубко]. Семь проповедей синодального члена Митрополита Литовского и Виленского Иосифа, говоренные при важнейших случаях служения, и о греко-унитской церкви в Западном крае России воспоминания архиепископа Антония. СПб., 1889. С. 57. Воспоминания Антония написаны в первой половине 1860-х годов.


[Закрыть]

А в пространном письме М.Н. Муравьеву (ноябрь 1864 года), где был развернут план массовых обращений католиков в православие, Антоний высказывал уверенность в том, что римский католицизм, «как основанный на понятиях, выродившихся на Западе в средних веках общего там непросвещения… исчезнет при свете науки»[664]664
  LVIA. F. 378. BS. 1864. B. 1461. L. 5.


[Закрыть].

Оппозиция католицизма и секулярного эмпирического знания, открыто сформулированная в письме, где речь шла, как-никак, о переходе католиков в православие, не была чем-то необычным для тогдашнего православного миссионерства в России. Учитывая близость католицизма и ислама в конфессиональных фобиях имперской бюрократии, интересно сравнить аргументацию Антония с полемическим оружием, которое использовалось миссионерами, проповедовавшими православие мусульманам Поволжья. Как отметил недавно Р. Джерейси, даже сотрудники специализированного противомусульманского отделения Казанской духовной академии следовали весьма примитивной и безыскусной стратегии дискредитации во что бы то ни стало мусульманского вероучения. В своей критике ислама миссионеры нередко опирались на секулярную по сути риторику о религиозном «фанатизме», не замечая, что в источниках, откуда они черпали информацию, «фанатизм» означает веру в Божественное откровение. Они неразборчиво заимствовали обличения мусульманского невежества и отсталости из сочинений современных антиклерикальных рационалистов (например, Э. Ренана), которые с легкостью могли быть обращены против религиозного мировоззрения как такового, независимо от конфессии[665]665
  Geraci R. Window on the East. Р. 86–114, 95–97, 100–103 ff.


[Закрыть].

Антикатолическая аргументация Антония, конечно, имела отношение к образованию, полученному им еще в качестве униата в Главной духовной семинарии при Виленском университете – центре антиультрамонтанского католицизма в Российской империи первой четверти XIX века. Поэтому вольтерьянские отзвуки в процитированных выше диатрибах не должны удивлять. Больший интерес представляет тот факт, что такой способ дискредитации католицизма оказался вполне приемлем для деятелей младшего поколения, сформировавшихся в постпросвещенческую, более религиозную эпоху. В итоговом отчете (1868) не раз упомянутой выше Ревизионной комиссии по делам римско-католического духовенства при виленском генерал-губернаторе трактовка ультрамонтанства выдержана в той же утрированной антиклерикальной манере: «[Католическим вероучением] требуется от клериков, чтобы они отказались от светского духа, т. е. от той логики и науки, которая принята всеми людьми, и следовали только логике и учению их ультрамонтанскому, которое выражается, между прочим, и в следующих положениях, как-то: Птолемеева система мира истинна, Коперника же ложна… что ведьмы существуют, что можно записать душу сатане…». Члены комиссии, в большинстве – чиновники православного исповедания, с сожалением отмечали, что в католических семинариях учебники, написанные иозефинистскими богословами и доказавшие свою безвредность для Российского государства и православия, с середины 1850-х годов вытесняются «учебниками ультрамонтанскими», прививающими «душам клериков» «религиозную экзальтированность и аскетический мистицизм». Имена их авторов – выдающихся теологов и церковных историков того времени (Дж. Перроне, Г. Вутерс [Wouters]) – безразлично перечислялись в одном ряду с деятелями католической церкви эры Контрреформации (Петр Скарга и др.)[666]666
  LVIA. F. 378. BS. 1866. B. 1340. L. 91–92 ap.; 1867. B. 2526. L. 49 ap. – 50 ap.


[Закрыть]. Современный католицизм представал религией, движущейся вспять во времени, вторым, еще более агрессивным изданием Контрреформации.

У Антония репрезентация католичества как средневекового анахронизма закреплялась противопоставлением его одновременно раннему (или «чистому») христианству и – опять-таки несколько неожиданно для православного полемиста – новейшим европейским стандартам политической жизни. Повторяя в «Письме римско-католическому духовному» расхожие суждения о порядке избрания папы, он прилагал секулярную мерку к церковным институциям, что вызвало одобрение у кого-то из прочитавших текст экспертов виленской администрации (его пометы выделяются ниже угловыми скобками):

Устойчивости его [католицизма] есть еще одна причина, очень нерациональная и противная духу христианства: это способ избрания кардиналов и папы. Только папы имеют право избрания кардиналов и, разумеется, избирают самых завзятых папистов. Папу никто не может избирать, кроме таких кардиналов, и притом одного из числа кардиналов. …Папа никогда не бывает выражением общественного мнения западных католиков, но только малой касты, искусственно поддерживаемой в одностороннем понимании религии. <Стачка замкнутого кружка.> На этой-то касте держится двухсотмиллионное христианство, касте, состоящей из нескольких десятков кардиналов… <и изолированной не только от всего мира, но даже от своего католического мира.> Нелепость в сравнении с духом и практикой христианства, управляемого вселенскими соборами, и в сравнении с новейшими понятиями, которые требуют, чтобы общественные дела устраиваемы были сообразно с общественным мнением[667]667
  Ibid. 1864. B. 1461. L. 31–31 ap.


[Закрыть].

С той же позиции Антоний критиковал институт католического епископата в Российской империи, непомерно, как он считал, возвышенный условиями конкордата 1847 года: «И не странно ли в самом деле, что в благоустроенном государстве, где все отрасли администрации преобразуются, где всё подлежит контролю и суду гласности, одни только епископы со своими консисториями остаются средневековыми деспотическими учреждениями, не подлежа никакому контролю»[668]668
  РГИА. Ф. 821. Оп. 138. Д. 19. Л. 43.


[Закрыть]. Неизвестно, догадывался ли автор о том, что это обвинение могло бы быть отнесено и к действующим православным епископам (сам Антоний уже много лет находился «на покое» и не поддерживал контактов с коллегами в Великороссии), чье полновластие над приходским духовенством именно в те годы составляло предмет размышлений светских реформаторов православной церкви[669]669
  См. напр.: Freeze G. Institutionalizing Piety: The Church and Popular Religion, 1750–1850 // Imperial Russia. New Histories for the Empire / Ed. by J. Burbank and D. Ransel. Bloomington: Indiana UP, 1998. Р. 240–241 et passim.


[Закрыть]. Забегая вперед, замечу: когда в 1869 году в Управлении духовных дел иностранных исповеданий Царства Польского возник план ввести выборный порядок замещения сначала католических деканов (аналог благочинного в православной церкви), а затем и епископов, с тем чтобы создать «довольно элементов для своевременного отделения церкви от Папы посредством возможного приближения к первобытной церкви Христианской Апостольского века», министр внутренних дел А.Е. Тимашев усмотрел главное препятствие в привлекательности «апостольского» идеала и для православных батюшек, тяготящихся епископским самоуправством: «Эту меру проводить опасно, ибо может возбудить такое же домогательство со стороны нашего духовенства»[670]670
  РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 3076. Л. 20.


[Закрыть].

Итак, в середине 1860-х годов католицизм, в его якобы неразрывной связи с «полонизмом», был объявлен, в сущности, антиподом Великих реформ. Особенно значима в этом отношении стигма «касты» и «олигархии»[671]671
  Образчик воззрения на римско-католический клир как обмирщенную, жаждущую политической власти «олигархию» см. в цитируемом Д.А. Милютиным письме бывшего директора ДДДИИ В.В. Скрипицына от марта 1863 года: Милютин Д.А. Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина. 1863–1864. М., 2003. С. 260–261. Впрочем, при смене ракурса папство, якобы неподвластное течению времени, представало в глазах государственных мужей достойным подражания историческим противником. Так, в 1862 году один из высокопоставленных бюрократов МВД Д.Н. Толстой в частном письме делился со своим начальником П.А. Валуевым размышлениями по поводу поездки глав католических епархий Российской империи на церемонию в Рим: «Самый акт в самом себе ничтожен, но он важен как отрицание принципа, которого Россия держалась со времени Екатерины: не допускать непосредственных сношений с Римом духовенства Империи, – и я уверен, что это у Вас проскользнуло мимо рук. Опасно изменять системы. …Уверяют, что эти быстрые переходы направлений, какие мы видим от Екатерины к Павлу, от Павла к Александру I, от этого к Николаю и от Николая к Александру II, суть неизбежные атрибуты самодержавия. Но отчего же папство – этот прототип самодержавной власти – так верно самому себе, что Пий IX делает то же, что Пий I? В этом его сила» (РГИА. Ф. 908. Оп. 1. Д. 763. Л. 66–66 об. – письмо от 14/26 мая 1862 г.).


[Закрыть]: в ходе крестьянской реформы 1861 года, а затем на первом этапе русификации Западного края популистская идеологема самодержавной монархии, дарующей освобождение массе народа, актуализировала в общественном сознании негативное понятие олигархии, связав его с различными сюжетами исторической памяти и спроецировав на реально существовавшие или мифические партикуляристские элиты[672]672
  См. подробнее: Долбилов М.Д. Сословная программа дворянских «олигархов» 1850–1860-х годов // Вопросы истории. 2000. № 6. С. 32–52.


[Закрыть]. Католицизм, таким образом, был воображен недругом не только прогресса и научного позитивизма, но и реформистской монархии. Используя терминологию Р. Уортмана, можно сказать, что институции и деятели католической церкви не были допущены в «сценарий любви» Александра II[673]673
  Уортман Р. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. Т. 2: От Александра II до отречения Николая II. М., 2004. C. 37–134.


[Закрыть]. Поэтому они оказались подвержены таким административным воздействиям, от которых, как слишком не согласующихся с культурным кодом монархии и имиджем самого царя, бюрократия во многих других случаях старалась воздерживаться.