Текст книги "Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II"

Среди этой борьбы униаты с большим трудом могли усвоять православные убеждения и привыкать к самостоятельной деятельности. Эта печать апатии и нерешительности лежит на них до сих пор, и только крестьянское дело и польский патриотизм нынешнего времени пробуждают их в значительной степени к православной жизни; но, к великому сожалению, это оживление мало ценится и поддерживается епархиальными властями, которые вообще плохо доверяют внутренней силе западнорусского православия и по-прежнему слишком много верят в силу власти и приказов – взгляд самый несчастный и вредный![575]575
  РГИА. Ф. 1282. Оп. 2. Д. 2022. Л. 37 об. – 38. Александр II одобрил и новый план записки, скорректированный Кояловичем после поездки и содержащий критические отзывы о действиях администрации и православных иерархов в 1830-х годах.


[Закрыть]

Иными словами, западнорусская традиция общественной самоорганизации пострадала от великорусской гипертрофии развития государственности, результатом чего и стали деморализация бывшего униатского духовенства, утрата доверия к нему мирян, привнесение канцелярщины и формализма во взаимоотношения, строившиеся дотоле на личном доверии[576]576
  Неслучайно в полемике с Н.И. Костомаровым в 1864 году Коялович заметил, что в магистерской диссертации его оппонента «до крайности… восхваляется стремление народа западнорусского к соединению с Россией и православием и всё, что официально сделано в деле воссоединения униатов» (хотя в других сочинениях Костомарова по истории Малороссии, по наблюдению Кояловича, влияние Великороссии не оценивается столь уж высоко). См.: Коялович М. Ответ г. Костомарову. С. 14–15, прим.


[Закрыть].

Взгляд на «западнорусское» православное духовенство как, в сущности, элиту отдельной если не нации, то «народности» Коялович довольно смело высказал в 1863 году в только что учрежденной газете «Литовские епархиальные ведомости», подцензурной самому митрополиту Иосифу. В статье под характерным заголовком «Историческое призвание западнорусского православного духовенства» он внушал своим землякам, что каждый из них является не просто лишь пастырем такого-то числа прихожан (каковыми в том или ином приходе вполне могут быть великорусы, греки и проч.), но членом более широкого сообщества:

…предположите, что не частные, отдельные лица иной страны были бы пастырями в западной России, а все западнорусское духовенство вдруг заменено было бы хотя бы то достойнейшими, но иной нации или племени православными священниками. Не скажете ли вы с полною уверенностию, что успехи Православия в нашей стране сильно приостановились бы, и, может быть, вы предсказали бы, что в таком случае между духовенством и народом вскоре возникла бы вражда, очень опасная для дела веры?

Из последующих строк становится ясно, что «успехи православия» в «нашей стране» (т. е. Западной России) волновали автора в той же мере, что судьба самой этой «страны». Речь шла прежде всего о том, что освобождение крестьян ставит священников перед необходимостью сделать выбор между разными идентичностями. Автор писал о взаимоисключающих «обликах» западнорусского духовенства: воссоединение 1839 года изменило на великорусский лад богослужение, обрядность, церковное управление и систему религиозного образования, тогда как в семейном быту, в кругу частных интересов и вкусов экс-униатские священники не вышли из-под польского влияния. Но теперь «необходимо… отбросить и внешнее великорусское, похожее на чиновничество, – и шляхетское польское, еще более чуждое для народа. Тут необходимо… показать народу его чисто родное или показать совершенную свою пустоту»[577]577
  Коялович М. Историческое призвание западнорусского православного духовенства. Вильно, 1863. С. 2, 8, 14–15.


[Закрыть]. Коялович с горечью признавал, что до сих пор «истинно народных» пастырей нашлось мало, в основном «в Малороссии и в серединной части Белоруссии», но полагал, что ряды их пополнятся. Процитированная формулировка, преподносящая «великорусское», «польское» и «родное», западнорусское, категориями одного порядка, идентичностями одного уровня (причем, как кажется, исключающими каждая две остальные), была одной из тех, которые давали оппонентам Кояловича повод обвинять его в сепаратизме.

Оппозиция западнорусского и великорусского (общественное, духовное – и государственное, казенное) прослеживается в суждениях Кояловича касательно особого характера местного белого духовенства. От незавидного состояния этого сословия в настоящем взор публициста обращался к его более достойному прошлому, которое, в свою очередь, подавало надежду на перемены к лучшему в ближайшем будущем. Так, откликаясь на злободневную дискуссию в российской прессе и бюрократии о сословной замкнутости православного духовенства, Коялович решительно возражал против экстраполяции такого заключения на своих земляков. Еще до начала восстания, весной 1862 года, он развивал эту тему в переписке с Аксаковым, причем поводом стали статьи в «Дне» В.А. Елагина[578]578
  Цимбаев Н.И. И.С. Аксаков в общественной жизни пореформенной России. С. 84–94. См. также о полемике Елагина в «Дне» с польским публицистом М. Грабовским, сторонником оригинальной консервативной программы федерализации империи: Głębocki H. Kresy Imperium. S. 455–462.


[Закрыть], в которых, по мнению Кояловича, признание исторического права Польши (в этническом смысле) на самостоятельное развитие граничило с «восхвалением» поляков и фактическим провозглашением их единственной культурной силой даже в Западном крае. Коялович горевал, что московские славянофилы, столь тонко чувствующие трагическое обаяние польской истории и готовые уважать в польской аристократии носителя высокой культуры, смотрят на Западную Россию как придаток Великороссии с прозаическим, лишенным самобытности и колоритных фигур прошлым[579]579
  В свою очередь, В.А. Елагин считал сосредоточенность Кояловича на проблеме Западной России следствием провинциального воззрения на культурные и геополитические вызовы, брошенные России Январским восстанием: «Мы великоруссы – не белоруссы, боремся не с Польшею – а с целым латинским миром. …[Мы должны] вмешаться во внутренние дела спасенной нами Австрии и отразить злобную пропаганду восстановлением Венгрии, Богемии, Польши. …Мы должны уничтожить вовсе не Польшу – а целую латино-французскую пропаганду» (РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр. 203. Л. 43–43 об. – письмо И.С. Аксакову от 21 мая [1863 г.]).


[Закрыть]. Это впечатление укоренилось именно потому, что наблюдатели извне упускают из виду уникальность православного духовенства этого края – самообновляющейся, подлинно народной меритократии: «…нахожу, что историческая сила русская, православная скрывается, но неоспоримо живет в западном нашем духовенстве, что на это сословие нельзя смотреть как на касту, совершенно замкнутую, еще очень недавно оно было открыто для всех сословий и действительно имеет много свежих членов из мирян, и что в этом сословии больше жизни, чем предполагают, во всяком случае, его несправедливо сравнивать с духовенством русским (т. е. великорусским. – М.Д.)»[580]580
  РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр. 297. Л. 55–55 об., 53 об. (письма от 1 мая и 27 апреля [1862 г.]).


[Закрыть]. Это мнение высказывалось на страницах «Дня» как самим Кояловичем, так и местными корреспондентами газеты, им же, скорее всего, и рекомендованными Аксакову. Автор, публиковавшийся под псевдонимом «Белорусс», в статье об открытии священниками новых школ для крестьян в Гродненской губернии предостерегал великорусских читателей от скептицизма: «Человека с предубеждением против духовенства вообще… может соблазнить то, что у нас главный деятель народного образования – духовенство, так что даже учебный округ в своих сельских училищах назначил наставников из этого сословия… Наше духовенство сравнительно большим уважением пользуется в народе, чем в Великоруссии; не веришь? Приди и виждь…» Автор полагал, что такие священники в первую очередь заслуживают тех прав, о предоставлении которых приходскому духовенству по всей России шла тогда дискуссия, в частности права самостоятельного выбора благочинных, членов консистории[581]581
  Белорусс. Из Литвы: подробные сведения о некоторых школах // День. 1863. № 14. 10 апреля. С. 6–9. Под тем же псевдонимом в 1863–1864 годах в «Дне» была напечатана целая серия очерков «Белорусские письма». В них не раз затрагивался вопрос о культурных отличиях экс-униатского духовенства от «древлеправославного». Например, в письме девятом читаем: «Известно, что униатское духовенство не представляло само в себе замкнутого сословия; в число униатских священников поступали католики и униаты, шляхта, дворовые люди, военные и дворяне… В униатском духовенстве были лица образованные, любознательные, с вкусом к чтению, развитым польской литературой» (День. 1863. № 41. 12 октября. С. 12). К сожалению, у меня нет сколько-нибудь определенного заключения об атрибуции «Белорусских писем». Маловероятно, впрочем, чтобы под этой личиной скрывался все тот же Коялович, упоминающийся в письмах в третьем лице.


[Закрыть].

Очевидно, что Кояловичу и его единомышленникам-«западноруссам» импонировал тип священника, деятельного в миру, поглощенного интересами прихожан, – наставника крестьянской паствы не только в вере, но и в делах образования, хозяйства и проч. Оборотной стороной этого проекта переформовки белого духовенства была неприязнь к духовенству черному и церковному чиновничеству, живо напоминающая то отторжение от Базилианского ордена, которое объединяло реформаторов униатской церкви в первой трети XIX века (см. гл. 2 наст. изд.). В каком-то смысле Коялович выступал духовным наследником митрополита Ираклия Лисовского и молодого Иосифа Семашко, боровшихся за расширение сферы социальной и пастырской активности белого униатского духовенства. Вот только объектом его недовольства был не давно упраздненный монашеский орден, а члены местного высшего клира православной церкви, включая, кажется, и самого утратившего прежнюю энергию архитектора воссоединения 1839 года – Семашко. Едва приступив в 1862-м к вербовке будущих корреспондентов «Дня», Коялович в довольно безнадежном тоне извещал Аксакова о перспективе заручиться содействием преосвященного Иосифа: «Литовского митрополита, после разных соображений, я оставил в покое». Это разочарование еще сильнее пробивается в другом тогдашнем письме, где он прямо противопоставляет деятельному белому духовенству оторвавшееся от народа черное: «…надежнее всего он (народ. – М.Д.) жмется к православному духовенству, которое, что бы ни говорили, многое желало бы сделать и еще больше страдает из-за этого желания, но [неразб.][582]582
  Одно слово написано неразборчиво; смысл, явствующий из контекста, – «повсюду».


[Закрыть] монахи, архиереи, монахи, архиереи… э! что говорить…»[583]583
  РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр. 297. Л. 3 об., 35 об. – 36 (письма от 14 октября 1862 г. и 1 сентября [1862 г.]).


[Закрыть] Спустя год, когда «День» уже вовсю вел кампанию в поддержку православного духовенства западных губерний, Коялович обращал внимание Аксакова на подводные камни: «Самая большая там трудность – это то, что, кажется, епархиальная власть раздражена нашим нравственным вмешательством в ее дистрикт и вероятно будет разжигать страсти против нас. Духовенству говорят, что Вы на стороне поляков или что Вы его поддерживаете в тайном сочувствии полякам. Подлюги! Сторожу и не пропущу, когда нужно действовать». Чуть позднее он в сердцах бросил, что «Литовское и Витебское епархиальные управления нужно бы снести с лица земли»[584]584
  Там же. Л. 71 об. – 72, 87–88 об. (письма от 2 и 23 сентября [1863 г.]). Примечательно, что во главе обеих названных Кояловичем епархий стояли бывшие униатские архиереи – Иосиф Семашко и Василий Лужинский.


[Закрыть].

В своем негативном отношении к высшему клиру Коялович был не одинок среди мирян – выходцев из семей приходского униатского духовенства. К.А. Говорский – еще один журналист с региональной версией русской самоидентификации, который, однако, формулировал тезис о «западнорусской» особости менее настойчиво, чем Коялович, – в записке об «уничтожении римского католичества в Западной России» советовал пригласить местных епархиальных архиереев, чтобы они оставили свое прежнее деспотическое и надменное обращение с подвластным им духовенством, что весьма роняет его в глазах народа, а подражали бы они в этом отношении латинским бискупам, которые, с одной стороны, строго преследуют пороки в ксендзах, но с другой, по крайней мере, в глазах мирян относятся к ним как равной братии во Христе: с отцовскою любовью и уважением к их сану, что резко дают чувствовать, когда в своем присутствии приглашают садиться даже клириков, не имеющих никакого священства. Земные поклоны в р[имском] католичестве немыслимы. …Идолопоклонство со стороны православных священников и деспотическое обращение с ним[и], как с холопами, наших архиереев, составляет главную причину отвращения от православия ксендзов и боязни переходить в оное[585]585
  РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 294. Л. 4–5.


[Закрыть].

* * *

Полемика об экс-униатском духовенстве, в которой близорукие стереотипы соседствовали с проницательными наблюдениями, не всегда препятствовала, а в чем-то порой и помогала Кояловичу представлять эту группу населения выразителем (потенциальным по крайней мере) западнорусского самосознания. Куда более тяжелым ударом по его концепции западнорусской идентичности явился разлад с украинофилами. Судя по всему, до какого-то момента в 1862 году Коялович считал совместимыми и даже взаимодополняющими свое видение прошлого и настоящего Западной России и ту проповедь украинской самобытности, которая раздавалась со страниц журнала «Основа». Западнорусскость – как ощущение историко-регионально-культурной общности – виделась ему почвой, одинаково щедро питающей цветение «наречий» и обычаев разных «племен» и соединяющей их с большим миром русского языка и культуры: «Пусть себе идет и развивается грамотность и литовская, и белорусская, и малороссийская, но пусть ни одна из них не забегает, как выскочка, вперед насущных потребностей, вперед сознания народа и вперед русской грамотности, которой им не заменить никаким образом. Пусть идут себе вместе без вражды и зависти и оставят суд над собою и успех свой – будущему»[586]586
  Коялович М. По поводу указа Сенату 31 марта о даровании амнистии поднявшим оружие против правительства в Западных губерниях // День. 1863. № 15. 15 апреля. С. 4.


[Закрыть].

Как показал А.И. Миллер, в течение 1858–1862 годов обсуждение украинофильства в российской прессе постепенно эволюционировало от умеренной благожелательности, позволявшей, например, Каткову допускать в теории возникновение особой украинской нации (тогда же, когда свой проект поощрения украинской, белорусской и литовской самобытности подавал царю Заблоцкий-Десятовский), к отрицанию как возможности, так и легитимности культивирования «малороссийского наречия» взамен или наравне с русским языком. В «Дне» еще осенью 1861 года В.И. Ламанский провел аналогию между должной иерархией русского литературного языка и восточнославянских «наречий», с одной стороны, и положением patois во Франции – с другой, и многозначительно заговорил о «разложении русской народности» в случае отпадения от России Киева. Толчок к ожесточению полемики в начале 1863 года дала акция Н.И. Костомарова по сбору средств для издания книг на украинском языке для народа. Это была серьезная заявка на превращение украинофильства в массовое движение. В ответ на нее в июне 1863 года появилась агрессивная статья Каткова. Предвосхищая (и предвозвещая) печально знаменитый Валуевский циркуляр, издатель «Московских ведомостей» трактовал теперь украинофильство как часть «польской интриги», грозящей расколоть русское национальное тело. Примечательно, что именно «День», еще в 1861 году на основании псевдоученых выкладок поставивший крест на нациообразующем потенциале украинского «наречия», предоставил Костомарову – всего за неделю до издания Валуевского циркуляра – место для объяснения позиции украинофилов и отклонения от себя навета в союзе с «польской интригой». В редакционном комментарии к статье Костомарова Аксаков, как и прежде, осуждал попытки возведения «малорусской речи» до уровня литературного языка, но в то же время призывал власти воздержаться от ее запрета в частном преподавании, считая даже полезным использовать ее на начальной стадии обучения крестьянских детей. По мнению Миллера, «Аксаков фактически предлагал более гибкую, менее репрессивную тактику борьбы с украинофильством, чем та, которую проповедовал Катков и которая воплотилась в правительственной политике»[587]587
  Миллер А.И. «Украинский вопрос». С. 76–95, 103–111, цитата – с. 111.


[Закрыть].

Побуждений для поиска компромиссной реакции на украинофильство у Кояловича было еще больше, чем у Аксакова. Его личные взаимоотношения с Костомаровым, П.А. Кулишем и др. не были особенно близкими и теплыми, однако украинофилы, в его глазах, олицетворяли ту модель сближения интеллектуалов с «соплеменным» простонародьем, которую он мечтал реализовать в более широком региональном масштабе. В одной из статей, вышедших в «Дне» весной 1863 года (т. е. когда было уже вполне ясно, что цель развития особого языка является для украинофилов приоритетной и более значимой, чем для Кояловича и его последователей – поощрение «белорусского наречия»), он называл «нынешних образованных малороссов» «единственными в Западной России общественными деятелями»[588]588
  Коялович М. Что нужно Западной России? Письмо к редактору // День. 1863. № 10. 9 марта. С. 1–2.


[Закрыть]. Как видно из цитаты, Коялович старался растождествить «образованных малороссов» с Украиной, «экспроприировать» их в пользу всей западнорусской массы простонародья, ожидающей пришествия собственной, родной интеллигенции. В сущности, он до последнего не терял надежды на партнерство с украинофилами в своем западнорусском проекте и долгое время приглушал в публичных писаниях ноты разочарования на их счет, подобные той, что прозвучала в письме Аксакову в феврале 1863 года. В нем Коялович, отделяя на сей раз Малороссию от исторической Литвы (т. е. литовских и белорусских губерний), сокрушался об отсутствии у народа последней авторитетных лидеров, способных ускорить интеграцию разных частей России:

Я привязываюсь к Малороссии: там тянут или в Польшу, или в казачество, т. е., по-моему, в татарское разбойничество! Я хватаюсь за русское общество с верою, что даже в аристократии его есть добро! Вы (т. е. Аксаков. – М.Д.) думаете, что я иду к администрации, правительственной опеке… говорите: нет, не ходи, скверно будет! Куда же идти? Знаю, что пошлете к народу! Хорошо, я пойду, да Литва-то как пойдет за мною, да русский народ-то как пойдет к Литве, когда даже у Вас, в Вашей газете, кажется, только раз, и то вскользь, говорилось о железной дороге туда, не говорю уж о другом![589]589
  РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр. 297. Л. 101 (письмо от 21 февраля [1863 г.]).


[Закрыть]

Весьма характерное сравнение увлечения казачеством, столь важного для модерной украинской идентичности, с «татарским разбойничеством» и погудка нарождающейся мифологемы украинофильства как «польской интриги» («тянут… в Польшу») находили в публицистике Кояловича 1863 года смягченное выражение. Он не выказал солидарности с «Вестником Западной России» К.А. Говорского, который с середины 1863 года упражнялся в оголтелых нападках на украинофилов[590]590
  Цьвiкевiч А. «Западноруссизм». С. 28–32, 41. Цвикевич сильно преувеличивает роль «Вестника Западной России» в формировании официального воззрения на украинофильство. Говорский, возможно, грубее всех в российской прессе ругал украинофилов, но начал он это делать уже после того, как издания Каткова «Русский вестник» и «Московские ведомости» разработали концептуальную почву для подобной полемики, отождествив украинофильство с сепаратизмом.


[Закрыть]. В собственных тогдашних статьях в «Дне» Коялович упрекал несостоявшихся союзников не столько в сепаратистских увлечениях, сколько в искусственном сужении границ родного края:

[ «Малороссийские деятели»] крепки числом, народным образованием, энергией. …Но с грустью нужно сознаться, что от них трудно ожидать этой великой услуги народу всей Западной России. Они, как по всему видно (конечно, не все), великие эгоисты: собственно Малороссия не так страдает от полонизма и иезуитизма, да и народ там не дает себя в обиду. Им можно не заботиться о всей Западной России, и действительно, они как сели на свою малороссийскую почву, так и не двигаются к общему благу и общим интересам народа всей Западной России.

Интересное свидетельство содержится в его письме Аксакову, отправленном, вероятно, накануне публикации в «Дне» ответа Костомарова на катковскую филиппику: «…хочу вмешаться в спор или ссору “Московских Ведомостей” с Костомаровым и высказать весь мой взгляд на отношения народного элемента в Западной России к русскому языку. …Выведу на чистую (sic! – М.Д.) и теорию сепаратизма и теорию россицизма»[591]591
  Коялович М. По поводу указа Сенату 31 марта о даровании амнистии поднявшим оружие против правительства в Западных губерниях // День. 1863. № 15. 15 апреля. С. 4; РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр .297. Л. 85–86 об. (недатированное письмо; датируется на основании содержания предположительно июнем – началом июля 1863 г.).


[Закрыть]. Итак, западнорусской идентичности в прочтении Кояловича противоречили и программа украинского нациостроительства, подразумевавшая внедрение в империи по крайней мере федеративного начала, и катковская установка на этнолингвистическую консолидацию великорусов, украинцев / малороссов и белорус(с)ов в национальное ядро строго унитарного имперского государства[592]592
  Что касается неприятия катковского унификаторства, то стоит вспомнить, что в течение 1862 года Коялович на страницах «Дня» всячески приветствовал тогдашнюю линию Виленского учебного округа на относительно широкое использование белорусского «наречия», наряду с русским языком, в обучении крестьянских детей грамоте: «…в открываемых школах, при русском обучении, дан свободный простор местному наречию, народному, – учителя должны как можно чаще объясняться с учениками на местном наречии, и в букваре, составленном для этих школ, помещено немало белорусских статей рядом с русскими» (Коялович М. Известия из Белоруссии // День. 1862. № 46. 17 ноября. С. 11). См. также: Głębocki H. Kresy Imperium. S. 205.


[Закрыть].

Задуманное эссе, с полемикой против обеих «теорий», Коялович так и не написал. Главной причиной было то, что он не нашел в Аксакове должного сочувствия разоблачению именно «теории россицизма». В августе 1863 года Аксаков, выступая на сей раз с великорусской позиции, предупреждал Кояловича об опасности превратить газетную дискуссию о дорогой его сердцу местной самобытности в политическую кампанию: «…что касается до опасения, что Москва будет русить Белоруссию до истребления всех ее местных особенностей, то это опасение – своего рода модная болезнь. Самое лучшее – не поднимать и “вопроса” о белорусских особенностях. Ничего нет хуже этих “вопросов”. Хохлы не проиграли бы дела, если б они не нянчились так с своим “вопросом”, не шумели, не кричали, не рисовались и не актерствовали». А ресурс различия между Великороссией и Белоруссией, доказывал Аксаков, и подавно недостаточен для подобных притязаний:

Россия избавляет теперь Белоруссию от смертельной опасности, дело идет об истреблении полонизма, а Белоруссия, как будто уже избавленная от опасности, хлопочет не о спасении от польского ига, а о сохранении местных особенностей! Да и особенностей-то коренных мало. Еленевский (корреспондент «Дня». – М.Д.) собирает народные суеверия и сказания. Нет ни одного, которое не было бы известно и у нас в Великой России![593]593
  РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 2. Ед. хр. 22. Л. 57 об. – 58 (письмо Аксакова Кояловичу от 19 августа 1863 г.).


[Закрыть]

Тем не менее Кояловичу в 1864 году пришлось коснуться в печати проблемы украинофильства, но не так, как он задумывал годом раньше. Вместо того чтобы вмешаться в качестве арбитра в спор между Катковым и Костомаровым, он сам попал под горячую – украинофильскую – руку. Весной 1864-го все тот же Костомаров опубликовал в «Голосе» уже упоминавшийся выше критический разбор нескольких лекций Кояловича по «истории Западной России». В мае 1864 года Коялович извещал об этом Аксакова весьма взволнованно: «Борьба с Костомаровым до преломления костей… Всматривайтесь, Иван Сергеевич, в мою полемику с Костомаровым. Против меня готовится целая коалиция»[594]594
  Там же. Оп. 4. Ед. хр. 297. Л. 79–79 об. (недатированное письмо, отсутствует начальная часть; датируется маем 1864 г. на основании содержания: упоминаются приезд М.Н. Муравьева в Петербург для обсуждения дальнейшей политики в Северо-Западном крае и подготовка новой порции лекций по «истории Западной России»).


[Закрыть]. Под украинофильским пером апологет западнорусскости оказывался чуть ли не эпигоном московского унификатора Каткова, ибо, по мнению Костомарова, не проводил четкого различия между белорусами и украинцами, а в более широком охвате – между «севернорусской» (Великороссия с отпочковавшейся якобы от нее Белоруссией) и «южнорусской» (Малороссия) «ветвями» русского народа.

В ответной статье, изданной отдельной брошюрой, Коялович посвятил пару страниц рассуждениям о завораживающей древности белорусов и неосновательности характеристики их как производного от великорусов «племени» («Дети стариков кривичей… не могут быть представляемы юными историческими детьми севернорусского племени»), однако не этот романтический примордиализм определял суть его возражений Костомарову. Суть эта состояла в отрицании организующего принципа деления на костомаровской ментальной карте России: «…или мое разделение русской истории на восточную и западную, или Г. Костомарова, на северную и южную. Читатели теперь вероятно видят уже, что, несмотря на видимую близость слов, обозначающих наши разноречия, на деле между нами – бездна»[595]595
  Коялович М. Ответ г. Костомарову. С. 15–17, 33.


[Закрыть].

Если для Костомарова «картографирование» по оси Север – Юг имело прикладное значение, будучи аргументом в пользу украинской самобытности, то для Кояловича это означало подрыв его способа легитимизации самобытности и особости внутри общерусского единства. Западнорусскость, как ее обрисовал Коялович, основывалась на популистском самоотождествлении с простонародьем; на специфике региональной конфессионально-культурной ситуации вообще и местного православия в частности; памяти (мифологизированной) о самостоятельном русинском сообществе в составе Великого княжества Литовского и Речи Посполитой; на языковых особенностях местного восточнославянского населения. Последний компонент был важным, но не приоритетным в системе ценностей Кояловича. Он был призван мягко, хотя и настойчиво, напоминать об исторически сложившейся инакости данного края по отношению к Великороссии. В украинофильской же программе язык становился решающим, доминирующим критерием отличия и обособления, в результате чего воображаемое западнорусское пространство Кояловича – как он выражался, «русская часть западной России», «страна одного народа» – рассекалось новыми, им не предусмотренными границами. В ответе Костомарову он не скупился на резкие слова, относящиеся не столько к «мове» как таковой, сколько к самому принципу языкового обособления от более широкого сообщества Западной России:

…существенные задачи Малороссии …упущены из виду, и все сосредоточено около малороссийской мовы (речи), мовы прекрасной и достойной всякого уважения в устах народа и в его естественных произведениях, но самой безобразной и злополучной для всей западной России… как мовы, которую стараются создать самым деспотичным образом и с забвением всех общих интересов западной России[596]596
  Там же. С. 23–24.


[Закрыть].

У возмущения Кояловича была и другая причина. Тревога, которую украинофилы пробудили в чиновниках и публицистах – противниках поощрения этнокультурной гетерогенности в Западном крае, легко могла перекинуться и на «западноруссов». Не только в публикациях, но и в частной корреспонденции Коялович поспешил отвести от себя и единомышленников подозрения в сепаратистских устремлениях, настаивая на том, что именно его учение о самобытности Западной России и ее неотделимости от Великороссии призвано предупредить возникновение белорусского сепаратизма как реакции на грубое нивелирование местных особенностей. В конце 1863 года, делясь с Аксаковым очередной сводкой новостей о злоупотреблениях чиновников в Северо-Западном крае, он восклицал: «Много, много злых русских людей в Белоруссии, – произведут они и белорусский сепаратизм – увидите»[597]597
  РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр. 297. Л. 77 об. – 78 (письмо от 4 декабря [1863 г.]).


[Закрыть]. Но к тому моменту уже раздались голоса тех, кто был склонен усматривать в активности, вдохновляемой дискурсом самобытности Западной России, не противоядие, а источник местного сепаратизма. Одним из первых сигналов такого рода явилась статья Каткова в «Московских ведомостях» от 4 сентября 1863 года. Эта очередная диатриба против Костомарова заканчивалась язвительным поздравлением украинофилов с обретением «вящего пособия»:

Нам пишут из Петербурга, что нарождается еще какая-то партия белоруссофилов. Петербург до такой степени преисполнен жизненных сил, что во что бы то ни стало хочет оплодотворить все наши жаргоны и создать столько русских народностей и языков, сколько окажется у нас годных к отсечению частей. …Нас уверяют довольно положительно, что предполагается основать в Вильне издание газеты на белорусском наречии. Газета на белорусском наречии! …Польские «националы» в западном краю могут также порадоваться этой новой попытке отделить нравственно белорусский край от России[598]598
  Катков М.Н. Собрание передовых статей «Московских ведомостей». 1863. С. 506.


[Закрыть].

(Обратим внимание на то, что центром этой, по Каткову, подрывной деятельности объявляется Петербург: использование местных «наречий» в начальной школе отстаивал министр народного просвещения А.В. Головнин; в столице выходила до 1862 года «Основа», и оттуда же слал корреспонденции в московский «День» Коялович.)

Катков получил верные, хотя уже успевшие устареть сведения. К осени 1863 года, когда М.Н. Муравьев взял под свой контроль дела Виленского учебного округа, инициированный при Назимове проект «народного журнала» на белорусском и литовском языках был подвергнут критическому пересмотру. Тем не менее выпад Каткова обеспокоил деятелей виленского кружка, к которому был близок Коялович. Инспектор Виленского учебного округа В.П. Кулин, один из разработчиков упоминавшегося выше проекта Западнорусского братства, немедленно отправил в «Московские ведомости» полемическую реплику. Кулин предвидел, что Катков не захочет поместить ее, и заранее просил Аксакова напечатать ее в «Дне»[599]599
  РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 4. Ед. хр. 312. Л. 2 об. (письмо Кулина Аксакову от 25 сентября 1863 г.).


[Закрыть]. Когда молчание Каткова затянулось, так и пришлось поступить. Показателем того, как изменились в течение 1863 года представления о допустимых пределах культивирования белорусского языка, служит рьяность, с которой Кулин – участник соответствующих дискуссий в Вильне – отрицал самый факт первоначального решения генерал-губернатора Назимова испытать «народные наречия» в качестве языка печатного органа для крестьянства. Он уверял, что все известные ему лица, заинтересованные в издании такого журнала и выразившие готовность с ним сотрудничать, «не имели и не имеют ни малейшего помышления об издании газеты или журнала на белорусском наречии, считая такой эксперимент возведения провинциального говора на степень литературного языка результатом сбившейся с настоящей дороги мысли». Напротив, журнал, задуманный для просвещения «западноруссов» «в духе православия, русской народности и преданности престолу», должен выходить на «чисто-русском языке».

Белорусский «диалект» допускался разве что в рубрике, где печатались записанные на нем народные песни и сказки[600]600
  Русский [Кулин В.П.]. Из Вильна. Письмо в редакцию «Московских ведомостей» // День. 1863. № 40. 5 октября. С. 17–18 (авторство раскрыто на основании упомянутого письма Кулина Аксакову).


[Закрыть]. Можно себе представить, сколь неприятно было читать строки о «сбившейся с настоящей дороги мысли» непосредственному начальнику Кулина Ширинскому-Шихматову, который эту самую мысль о расширении сферы употребления белорусского языка – и отнюдь не только посредством публикации фольклора – в недавнем прошлом весьма поддерживал.

В несколько ином ракурсе обострение разногласий по проблеме «Западной России» иллюстрируется прожектом «возвращения Руси к Руси», с которым выступил в 1864 году П.А. Бессонов, еще один ученый славянофильского закала, хотя и в другом роде, чем Коялович. К теме белорусскости Бессонов был в особенности неравнодушен. Известный собиратель и издатель местного фольклора, он наслаждался оригинальным благозвучием белорусских диалектов (находя в них аналог интонационного строя французской речи) и старинными мелодиями народных песен, но отметал даже намек на представление о Белоруссии как культурной и этнической целостности[601]601
  См. в особенности: Бессонов П. Белорусские песни. С. xv – xvi, lxxvii – lxxviii и др.


[Закрыть]. Его рассуждения о способах интеграции западных губерний с Великороссией сразу после подавления Январского восстания тем интереснее, что несколько позднее он резче других оппонентов Кояловича будет обвинять того в потакании сепаратизму. В начале 1864 года кн. В.А. Черкасский, один из членов только что сформированной Н.А. Милютиным реформаторской команды в Учредительном комитете Царства Польского, пригласил Бессонова, которого хорошо знал по славянофильским связям, перейти на службу в Варшаву, подав пример всей московской университетской среде[602]602
  В особенности Черкасский надеялся на содействие Бессонова в проекте декатолизации и деполонизации униатов Холмщины. См. его письмо Милютину от 24 сентября / 6 октября 1864 г.: Из переписки кн. В.А. Черкасского и Н.А. Милютина // Славянское обозрение. 1892. № 11/12. С. 317.


[Закрыть]. Бессонову польстило приглашение, но, как человек амбициозный и претендующий на независимость в воззрениях, он отвечал Черкасскому письмом-лекцией, где обосновывал собственную программу, согласие с которой чуть ли не выдвигалось условием его присоединения к милютинцам.

Преобразования в Царстве Польском, по Бессонову, надлежало подчинить приоритетам обрусения Западного края (и неслучайно вскоре он примет из двух поступивших почти одновременно приглашений второе – в Виленский учебный округ). Одной из важнейших мер, общей для Царства Польского и западных губерний, он считал создание «сердечной профессуры» – системы образовательных учреждений от университета, с сильными историческими и филологическими кафедрами (ни в коем случае не в Варшаве, а «где-либо в Западной Руси или, еще лучше, на Волыни» – реминисценция Острожской академии XVI века?), до начальных училищ, которой руководили бы русские знатоки славянства. Эти выдающиеся ученые не ограничатся, подобно чиновникам, изгнанием наследия Речи Посполитой и смогут повлиять на польское самосознание, «обрати[ть] поляков в славян». Еще более благородная миссия этого педагогического предприятия заключалась в консолидации русскости, которой, как полагал Бессонов, угрожали сами обстоятельства подавления восстания: «Мы бы это сделали не только для Польши, но вернули бы тем и самую Русь к Руси, а все малорусское и белорусское стянули бы к общему единству, не дав времени развиться белорусскому и малорусскому сепаратизму, который того и гляди поднимет голову, когда Польшу усмирят, а эти края выхолят и возгордят ухаживаньем». (Бессонов – не уточнявший, впрочем, кто это так «холит» украинцев и белорусов, – разъяснял, что залогом сохранения единства будет господство русского языка на всех уровнях обучения, «наводнение букварями, молитвенниками, Евангелиями, Псалтырями, начальными церковными историями и катехизисами, с прибавкою кое-где элемента польского, малорусского или белорусского в первоначальном обучении, с тем чтобы выше оно уже тянуло все к русскому единству»)[603]603
  ОР РГБ. Ф. 327/II. К. 5. Ед. хр. 30. Л. 6 об. – 8 (письмо Бессонова Черкасскому от 5 января 1864 г.). В числе ученых, которых Бессонов настойчиво рекомендовал милютинцам привлечь к сотрудничеству, был А.Ф. Гильфердинг, внесший затем, как показал Х. Глембоцкий, существенный вклад в идеологию и программу реформ Учредительного комитета.


[Закрыть]. Не исключено, что сама формула «Русь к Руси» была преднамеренной отсылкой к образу Руси без Руси, который в восточных землях Речи Посполитой в эпоху после заключения Брестской унии 1596 года, в условиях ожесточенного противоборства униатов и православных, передавал идею о неразрывности между православным вероисповеданием и русинством как этнической / этнорегиональной принадлежностью[604]604
  См.: Plokhy S. The Origins of the Slavic Nations. Р. 183.


[Закрыть]. Недаром вторую из задуманных им мер, излагавшуюся вслед за процитированной фразой, Бессонов преподносил как гарантию против разложения русского единства искусом смены веры:

Чтобы не создать никакой новой Русской унии… а чтобы сразу усилить народный элемент, и притом великорусский, и притом православный… необходимо развить существующую и вдвинуть… новую массу старообрядцев, посредством колонизации. По моим личным сношениям и сведениям, нет ни малейшего сомнения, что туда передвинутся с величайшей готовностью массы раскольников, особенно из Поморской и Черниговской стороны, если, между прочими не столь важными привилегиями, даны им будут – свобода богослужения и типография.