Текст книги "Звезды. Неизвестные истории про известных людей"

5

И вот я прихожу в театральный институт на экзамен: на ногах подошвы из китовой кожи, чтобы казаться повыше. Захожу – там сидят Меркурьев, Райкин. У меня была заготовлена героическая проза «Тарас Бульба убивает сына». Такой сморчок – и вдруг трагедия. Делаю жест, которому меня научили, читаю деревянным голосом. Мне говорят: «Достаточно. Спасибо, мы вас известим». И тут я понял, что провалился, но я же еще не пел! «Ну, пусть споет!» Песня тоже была героическая. Пианистка грянула, и я запел не в той тональности. Она решила меня выручить – стала играть в мою тональность, а я решил, что она мне показывает: надо петь повыше. Я пел все выше и выше, и уже довывал, как волк. Опустив глаза, я увидел, что комиссии не было: они рыдали от смеха где-то под столом. Я вышел оттуда в ужасном настроении. Меня разбудил телефонный звонок: «Тебя взяли!» Я примчался в институт – там висит список: напечатано 24 фамилии и моя дописана ручкой: Равикович.

Марк Розовский

Марк Григорьевич Розовский родился 3 апреля 1937 года. Окончил факультет журналистики МГУ, Высшие сценарные курсы. Руководил студенческой эстрадной студией МГУ «Наш дом». Сценарист, режиссер, актер, композитор, основатель и главный режиссер театра «У Никитских ворот». Заслуженный артист России, кавалер ордена Почета.

1

Я родился в 1937 году в Петропавловске на Камчатке. Через несколько месяцев после моего рождения отца арестовали, и он провел в сталинских лагерях 18 лет. Он был инженером-экономистом, мама – инженером-строителем. Они окончили институт и поехали на Дальний Восток строить социализм. Они были очень преданы советской власти, а может, просто хотели подзаработать: тогда давали надбавки, лишь бы только молодежь туда ехала.

Воспитывала меня бабушка, Александра Давыдовна Губанова. Когда мне исполнился годик, она меня вывезла с Камчатки в Москву. Мы поселились в полуподвале, у нас была комната около двадцати метров. В 10 вечера мы выходили в коридор, там стоял рукомойник с ведром. Из ведра свисал хвост – там сидела крыса. Она была родной для всей нашей коммуналки. Никто ее не боялся, и она никого не боялась. Она ела объедки. Конечно, если ударить по ведру ногой, она оттуда вылезала, и то лениво. Крысы очень умные животные.

Каковы были игры детей войны? Надо было взять кусочек сахара, подобраться к ведру. Крыса долго мучилась, в ней кипели шекспировские страсти: схватить кусочек сахара или не схватить. Высший класс был, когда она его выхватывала прямо из руки. Это значит – ты король, большой мастер.

На кухне кто-то в кастрюли плевал, иногда были ссоры, ругань. Когда я прибегал из школы голодный и бабушке нечем было меня кормить, соседка звала меня и сажала за свой стол. У нее были свои дети, и я участвовал в соседской кормежке. В коммуналке была и настоящая дружба, и настоящая любовь.

Отец отсидел 18 лет в два этапа. Сначала ему дали 10 лет, и потом он тайно приехал в Москву. Это было в 1947 году. И мама, и бабушка боялись, что в коммуналке кто-то продаст, настучит. У нас в одной из комнат жил милиционер, разные люди. Так вот: никто не настучал, представьте. В нашей коммуналке была и своя мораль. Все знали, что у Лиды из заключения приехал муж. Все-таки тогда считалось: враг народа, вредитель. Но никто не продал и не предал.

2

Мы жили в самом центре Москвы, рядом – Петровка, Неглинка. У нас был полуподвал, а за забором – стадион «Динамо». И мы лазали через этот забор и говорили: «Стадион «Динамо», через забор – и тама». «Протыривались». «Протыриться на стадион» – значило перелезть через забор и оказаться зимой на катке, а летом – на теннисном корте. Правда, у меня ракетки не было, и чтобы я научился играть хоть чуть-чуть, бабушка дала мне деревянную доску, на которой рубят лук, картошку, хлеб.

А по соседству жила девчонка, с которой мы под ручку катались на коньках. И не знал я тогда, что катался под ручку с будущей чемпионкой мира по конькобежному спорту Ингой Артамоновой. Она была очень сильная. Я помню, сижу, уроки делаю. Мой стол в полуподвале, и я смотрю в окошко, пока пишу. А в окошке – как в кино: все в лапту играют, Инга вбегает, как в кадр, и убегает. Мне было интересно подглядывать за ней: она юбочку поднимала и обнажала свои ножки. Это первое эротическое впечатление, которое у меня было в жизни.

Я очень переживал, что мне не дали талон на галоши. Все бедствовали – без исключения. Школа выделяла талоны на галоши, ведь купить ботинки было невозможно. Мы бегали в галошах на босу ногу. И мне так хотелось, чтобы мне дали галоши. А дали Устинову, Осипову. Мне бабушка сунет кусок хлеба с собой, потому что в школе не было даже буфета – и я делился с теми, кто получил талон на галоши вместо меня.

3

Я жил на Петровке, а школа была между Петровкой и Пушкинской. В нашей школе учились Евгений Светланов, Василий Ливанов, Людмила Петрушевская, Илья Рутберг, Борис Мессерер, писатели, спортсмены. И при этом школа считалась хулиганской. Была голодуха и нищета, но педагоги – потрясающие. Учитель истории, учитель физкультуры и наш классный руководитель по прозвищу Ганнибал. Он пришел с фронта контуженный, и его никто не брал на работу. Он вдохновенно рассказывал нам байки на уроках истории и пытался нас заинтересовать. Его прозвали Ганнибалом, потому что он рассказывал античную историю. Эдик Радзинский был в «Д» классе, а я в «Г», мы одновременно учились все десять лет.

Почему-то в школе все мы были чтецами. И Андрей Менакер – будущий Андрей Миронов – тоже, он был на два класса младше меня. Мы с ним участвовали в конкурсах на лучшего чтеца. Андрей, поскольку он из артистической семьи, показывал на школьных вечерах пантомиму: рыболов закидывал удочку и вытаскивал рыбу. Мы еще не видели Марселя Марсо, а Андрей Менакер уже тогда работал в этом жанре. Никто из нас и представить себе не мог, кого мы видим на нашем школьном вечере.

4

Первый фельетон про детей богатых родителей – «Плесень» – появился в «Комсомольской правде». Потом пошли карикатуры на стиляг. Стиляги – это длинный пиджак, очень узкие брюки дудочкой и ботинки на микропоре или на каучуке. Мы специально прилепляли вторую подошву, третью, чтобы быть выше, как бы на платформе. Надо было стильно танцевать, к нам уже приплыл первый рок-н-ролл. И мы учились танцевать в моем подвале: шаг вперед, два шага назад.

Мы были в центре Москвы. Выход метро у гостиницы «Москва» – это место называлось «плешка». На «плешке» собирались стиляги, туда приходили девочки, с ними знакомились и увозили на хаты. Грешен я, грешен. У меня было несколько первых любовей. Одна первая любовь быстро сменяла другую первую любовь, и я уже не мог понять: вторая, третья, пятая… Но все они казались первой любовью. Потому что раньше была ненастоящая, а вот сейчас – настоящая. Ан нет, следующая была еще более настоящая!

У нас была замечательная компания, и мы фланировали по «Бродвею», по улице Горького. В Москве много военных училищ. И в субботу курсантов выпускали на волю. Их называли «спецы» – специальные военные училища. «Спецы» пять суток жили взаперти. Они выходили на свободу, и у них была одна цель – подраться. Их было человек двадцать, они шли отрядом, распускали пояса. Это значило, что будут бить. А мы ходили компанией по три-пять человек. Надо было как-то этому противостоять. Если тебя окружали, тебе – кранты, тебя могли исполосовать. Как только гражданские видели такую компанию, сразу кучковались. Начиналась разборка. Но драк на «Бродвее» никогда не было. Мы уходили во двор и там начинался коллективный мордобой. У меня в кармане была «дура»: свинчатка, которая надевалась на руку. Если я ее надевал и бил, то сила удара увеличивалась раз в пятнадцать. Конечно, кровь бывала, иногда и зуб кому-то выбивали.

5

Я увлекся театром. Бегал в школу по улице Москвина. А навстречу после репетиции выходили люди в шапках из котика, ондатры, с большими бобровыми воротниками. Это были великие русские артисты, работавшие во МХАТе. Фамилий их я тогда не знал. Кого я видел? То ли Тарханова, то ли Москвина. Они поражали меня своими пальто. В таких пальто никто не ходил, только артисты МХАТа. В театр я тоже ходил: во МХАТ, в Театр юного зрителя, в Большой театр, конечно.

Если честно, мама переживала из-за того, что я хочу в театральный институт. Она не считала, что актер – это профессия. Она говорила: «Ты сначала овладей профессией. Тылы обеспечь, а потом посмотрим». Я сдался и год проучился в МИСИ, который она окончила. Я очень страдал. И поскольку я любил литературу, я поступил на факультет журналистики в Московский университет. Там я организовал студию «Наш дом». Этому было отдано двенадцать лет жизни. Так я стал театральным человеком. Но это уже совсем другая история.

Лариса Рубальская

Лариса Алексеевна Рубальская родилась в Москве 24 сентября 1945 года. Окончив школу, работала библиотекарем, корректором, машинисткой, заочно училась на филфаке Московского педагогического института имени Крупской. Окончив курсы японского языка, работала секретарем-референтом и переводчиком в японской газете «Асахи». Песни начала писать случайно – вторую профессию Ларисы определила счастливая встреча с композитором В. Мигулей. Ею написано более 600 песен. Многократный лауреат телеконкурса «Песня года». Автор сборника стихов «Признание в любви», а также книг по кулинарной тематике.

1

Я родилась в Москве, в Грохольском переулке, в стареньком доме. В нашем переулке все дома были с печкой. Только у нас было паровое отопление, что вызывало зависть у всех окружающих. Мы просыпались по утрам от звука пилы: за окном был сарай, в котором все хранили дрова. И все лето их пилили. Это мой самый первый звук детства. Первое обозначение весны – во дворе появлялся дядя Жора, который всем перетягивал матрасы. Если выносили матрасы и дядя Жора подтягивал пружины и натягивал полосатый материал – значит, наступила весна. Там еще была баня. Я до сих пор не очень люблю мыться. Когда было холодно, я должна была брать большущий таз с мочалками, полотенцами и идти занимать очередь в баню. А потом приходила вся моя семья.

Мама родилась в Москве. Она была совсем юной девочкой, когда началась война. А отец родился на Украине, и всех его родственников фашисты закопали в братскую могилу. Папа в то время работал в летном отряде в Паневежисе. Он готовил самолеты к вылету. Когда окончилась война, он приехал в Москву и поступил в Академию Жуковского. Встретил маму, они поженились, появилась я, а через четыре года – мой брат Валера. Отец мой еврей, а в то время это было очень тяжело. Его довольно быстро выгнали из академии. Он работал в школе, преподавал военное дело и труд. Жил очень нелегко, и в 59 лет его не стало. А моя мама жила долго, ее не стало в 2007 году. Она тоже работала в школе. В принципе моя семья была совершенно простая. У дедушки и у бабушки было много сестер и братьев. Но во всем огромном роду я первая получила высшее образование. Все были просто ремесленниками, крестьянами. Папа очень гордился, что я поступила в институт, несмотря на жуткую характеристику. Очень много мне дала бабушка: она заставляла меня читать книжки, выписывать неизвестные по смыслу слова. Я совсем маленькая читала «Героя нашего времени» и выписывала: «кавалькада», «протежировать». А потом бабушка за мной читала и спрашивала значение слов. Если я его не знала, то получала устойчивый подзатыльник. Зато теперь я знаю, как что называется.

2

Во втором классе мы ставили детскую сказку «Мудрец и ученик». Я играла китайского мальчика. Бабушка с дедушкой целый вечер делали мне гофрированную шляпу из обоев. Мудреца играла отличница, а я, двоечница, была китайцем. Мудрец мне говорил: «Задай мне какой-нибудь вопрос, на который я не могу ответить». Я спрашивала: «Сколько звезд на небе?» Мудрец: «Ты спроси что-нибудь поближе». Тогда я хитро улыбалась и спрашивала: «Сколько волос в ваших бровях?» Это была моя первая роль.

А уже с третьего класса все воспоминания связаны только с любовью. Третий класс, пьеса «Три поросенка». Я Ниф-Ниф, а Наф-Наф, конечно, тот, кому я поклоняюсь. Я плохо училась, все время на мальчиков смотрела. А уже постарше, класса с шестого, была серьезная любовь, с чувствами, с песнями. Я не представляла, что потом страна будет петь мои песни. Но школа уже тогда их пела. Я быстро сочиняла. Появилось албанское танго – у меня сразу песня на эту музыку. Меня признали к восьмому классу. По всей школе вешали огромные плакаты «Рубальская Лариса – известная актриса». Стихи у меня не рождались. Просто песни по случаю. «Сегодня событие? Пожалуйста – песня».

Мне очень хотелось, чтобы Слава Байков – моя школьная любовь, пришел ко мне на день рождения. Мама с папой, бабушка с дедушкой расстарались, все приготовили, и я пригласила весь класс. Я боялась, что, если кого-нибудь не приглашу, Байков из-за этого не придет. А уж весь класс придет обязательно. И вот наступил ответственный момент, все на столе – торт, лимонад, шпроты, мандарины. Звонок в дверь. Я открываю: подарок. Всем известная хохма – такой огромный подарок, но в газетах, не в бумажке с бантиком. Я раскручиваю, раскручиваю и там – такая маленькая записка: «Если ты, Рубала, не заткнешь хлебало, мы его заткнем молотком. Байков». Никто не пришел. Он всех подговорил. Такая была обструкция.

А однажды этот Славка Байков решил ответить мне взаимностью и пригласил погулять. Я нарядилась, бабушка накрахмалила мне красивую пышную юбку. Он посадил меня в лодку и привез к фонтану «Золотой колос». А там специально подставил под струю воды. Я вся намокла, крахмальная юбка прилипла к ногам. Славка причалил к берегу и убежал. А я, такая липкая, возвращалась домой.

3

Мы дружили вчетвером – Нинка, Надька, Наташка и я. Я одна их подвела – они все были на «Н». Нас называли «зебра». В моде тогда была философия про черно-белую жизнь. Все так и говорили: «Зебра пришла?» Значит: мы вчетвером пришли, или нет? Нинка была самая умная, прилежная. У нее папа инженер, брат инженер. Ее папа говорил: «Я – Куликов – инженер, и дети мои будут инженерами». Я не знала, кем я буду, любила, страдала и училась по возможности. Нинка сидела со мной за одной партой и помогала мне. Если бы не она, я бы, наверно, аттестата не получила. Мне до сих пор снится, что я не могу закончить школу. У меня есть три страшных сна: не закончила школу, не могу получить диплом в институте и не могу выйти замуж. Время от времени все эти сны снятся мне по очереди.

Были еще две подружки. Самая близкая моей душе – Надька. Мы жили в одном дворе. Утро начиналось с того, что я подходила к ее окну и кричала: «Надя!» Все высовывались, говорили: «Чего ты орешь по утрам?» – «Нам в школу». – «Спит твоя Надька». Так сложилась жизнь, что я потеряла ее из виду. И четвертую подружку – Наташу – тоже потеряла. Говорили, что стала она челноком, на рынке работает. А вот с Нинкой мы сохранили отношения, хотя я должна была поссориться с ней первой. Она у меня уводила всех кавалеров: целовалась со всеми. Вроде – она такая, а я – не такая. У нее был зелененький сарафан и розовая кофта. Я тогда думала, что это самое красивое сочетание на свете. Я приходила на вечер в маминых кофтах, разукрашенная в пух и прах. А Нинка в своем сарафане и розовой кофте танцевала со всеми, с кем я мечтала танцевать.

А однажды в моей жизни появился высокий, красивый физик-лирик. Мы с ним должны были ехать к подружке Нинке на Новый год. Договорились встретиться в метро у первого вагона. Руки были заняты авоськами: консервы, фрукты, овощи, банки с приготовленными салатами. Нинка волнуется, ждет. Я стою у первого вагона. Одиннадцать, полдвенадцатого, без десяти двенадцать, двенадцать. Он не пришел. Остановился поезд. Вышли машинист и помощник машиниста и говорят: «Что стоите?» – «Парень не пришел». – «А что в сумках?» – «Еда». – «Так давайте Новый год встречать!» Мы разложили все, что было. Правда, за шампанское я в тот вечер не отвечала, у меня была только еда. Поэтому пришлось праздновать без выпивки. Зато мы хорошо поели и встретили Новый год.

4

У меня есть брат, который моложе меня на четыре года. Я люблю его, но в детстве он был по отношению ко мне совершенным предателем. Меня не очень любили, называли «показулька». Вроде, я из себя хочу что-то изобразить. Может, я не была совсем обычной, такой как все, но мой брат Валера меня предавал. Он «дружил» против меня. У нас было старое бомбоубежище. Если забраться наверх, то через забор театра «Перекоп» можно было смотреть трофейные фильмы. Мы, например, смотрели «Тарзана» 150 раз. Стояли и бесплатно смотрели, пока домой не позовут. И вот в этом бомбоубежище ребята организовали штаб, назвали «ДПШ». Я прямо умирала, так хотела узнать, что это значит. Я Валерке – он маленький был – выворачивала руки, ногой на него наступала: «Говори!» Он как партизан молчал. Потом оказалось – «Детская подземная школа». Надо было так мучиться из-за этого.

Спорт для меня был на противоположном конце мироздания. Если я руку подняла – считайте, это уже мировой рекорд. Физкультуру я по возможности пропускала. Правда, я ходила на каток в Парке культуры. Но не для того, чтобы оздоровляться, а потому что там были мальчики. Я покупала конфеты «Клубника со сливками», плевала на эти «ягоды», наводила румянец, увеличивала формы (я была девочка субтильная) – напихивала ватку куда следует, чтобы казаться более привлекательной. И была у меня синяя беретка. Я скользила по льду и падала прямо перед тем, кто мне нравился. Он меня поднимал и дальше катался со мной в паре. Это уже было начало романа.

У нас на Большой Спасской был ломбард. Туда сдавали колечки, шубы, шапки – и на эту ссуду люди жили. Но вечерами ломбард затихал. А где-то к четырем часам утра люди приходили занимать очередь. Но до четырех там никого не было. И лавочки стояли. Эти лавочки были затемнены, и оттуда было видно все, что происходит на улице. А с улицы ни за что не разглядишь, что мы там делали. Тогда мне казалось, что мы самые грешные девчонки на свете. Но сейчас я вижу: мы были ангелы и с ангелами же общались. Мои первые поцелуи, первые анатомические упражнения были именно там.

В Ботанический сад я ходила и смотрела, как с богатенькими детьми гуляют немки. У нас в семье не было такой возможности. С тех пор во мне живет «вопрекизм». Я знала, что мне нужно пробиваться самой. Что меня никто не будет учить делать реверансы и говорить на иностранном языке. У меня очень большая пробивная сила. Я не люблю никого расталкивать. Но меня тоже не потолкаешь, я все могу.

5

Я была очень активная пионерка, даже сочинила стихотворение «Пламенное сердце». Я очень усердно собирала металлолом, тащила больше, чем могла. И макулатуру собирала. Была большая активистка. Обязательно ездила в пионерский лагерь. Там я участвовала в художественной самодеятельности, была конферансье, танцевала танец «Топотушки», «Татарочка», «Яблочко», читала стихотворения и еще участвовала в общих номерах. Я была главная артистка. Вот комсомольское сознание не затронуло моего сердца. А пионеркой я была горячей.

После школы мне дали плохую характеристику: средние умственные способности, занималась нерегулярно и с трудом окончила школу. Мама пошла к директору, и он приписал: хороший товарищ и активный участник художественной самодеятельности. Получив по окончании школы такую характеристику, я пошла работать машинисткой в литературный институт, затем – в редакцию журнала «Смена». Я не думала, что когда-нибудь сама буду писать, но печатала стихи других людей. И видела настоящих поэтов. А потом пошла учиться в педагогический, потому что у нас во дворе жила женщина, которая работала в приемной комиссии, и мама к ней сходила: «Помоги моей, она так плохо учится. Но надо же, чтобы человек кем-то стал!» Она помогла мне: узнала, какая будет тема сочинения – «Мой Пушкин». Ну, я и написала сочинение.

В институте я училась хорошо, без всяких проблем. А потом пошла работать в школу. Мне дали пятый класс, мы изучали сказку «Морозко». Я их научила, что отрицательный герой – мачеха, а положительный – собака. Пришла комиссия из РОНО и услышала, что весь 5 «А» класс лаял. Меня отстранили от преподавания, предложили работать старшей вожатой: выдавать горны и барабаны. Но мне этого совсем не хотелось. Я плакала: какая же я никчемная! Однажды мама читала газету и увидела объявление: набор на курсы японского языка. Мама покрутила у виска: «Ты чудная у нас, пойди, поучись». Я пошла и тридцать лет проработала хорошей переводчицей японского языка.