Текст книги "Весь этот рок-н-ролл"

Линия Керта Кобейна

Итак, Керт Кобейн верхом на вороном коне, то есть паровозе «Иосиф Сталин» выпуска сорок первого года, мчался по просторам родины чудесной в поисках некоего Михаил Федоровича, совершенно мистической личности, который и учился где-то когда-то поблизости, а может быть, и не поблизости, но который почти наверняка отодрал телок Керта и Игги Попа в их наличном присутствии, причем телки считали, что этот предполагаемый Михаил Федорович, деря их, был в своем праве, а чем это право было закреплено, им известно не было.

Женщины по каким-то им самим непонятным признакам чуют нутром того самца, который в своем праве, и наступает у них приятная слабость и безбрежная готовность к собачьей покорности, хотя бы только что она и пальцем не могла пошевелить от плотской усталости с близким человеком. А Брит и Тинка были девчушки простые, без душевных заморочек, вот и не совладали с телом своим. Да и обещаний никто никому не давал. Поэтому Керт Кобейн, руководствуясь путеводной точкой на пачке папирос «Беломор», мчался на паровозе «Иосиф Сталин» выпуска сорок первого года по дождям милой моему сердцу России, страны рабов, страны господ тысяча девятьсот восемьдесят третьего года. И зла на Тинку и Брит не держал. Тем более что томления страсти уже не обременяли его чресла, все-таки он успел пару-тройку раз содрогнуться в пароксизмах семяизвержения в приемное устройство Тинки, а возможно, и Брит до появления мистического Его, возможного Михаила Федоровича, который и ответит Керту на вопрос вопросов, а именно: в чем заключается этот самый вопрос вопросов.

Паровоз «Иосиф Сталин» сорок первого года выпуска мчался во глубине сибирских руд. Хотя и не очень понятно, зачем он там оказался. Не спрашивайте меня об этом. Не надо. Товарищ паровоз «Иосиф Сталин» сорок первого года выпуска и пачка «Беломора» знают, что делают. И остановился он среди глухой дождливой прогалины в тайге, где сильно непривольно раскинулся городишко Замудонск-Могдогочский. По хитро переплетенным рельсам, меж которыми торчали будки таинственного происхождения, брел какой-то потомственный мужичок и бесцельно стучал по ним молотком на длинной рукоятке. Видно, был в этом какой-то смысл. А то, с какой стати? Хотя в бесконечных просторах моей родины стать того или иного действа определить не часто удается.

Паровоз «Иосиф Сталин» остановился как раз напротив палатки с простой, как правда, вывеской «Вино». А в оконце палатки было лицо грузинской национальности по имени Гэри Мурашвили. И он торговал чистым грузинским вином под названием «Хванчкара». Именно этим я и объясняю остановку именно у этой палатки паровоза «Иосиф Сталин» сорок первого года выпуска.

А с другой стороны палатки остановился пассажирский поезд без обозначения точки отправления и точки назначения. Двери вагонов с лязгом раскрылись, и из вагонов выпало по лейтенанту с ведрами в руках. А из одного, купейного, выпрыгнул подполковник артиллерии и хриплым боевым голосом крикнул вдоль состава:

– Товарищи офицеры!

Товарищи офицеры подобрали себя с околовагонного пространства и по мере возможностей вытянулись по стойке. Ну, какая у кого получилась.

– Итак, товарищи офицеры, стоянка поезда на этой, мать ее, станции, двадцать минут. Рядом, как вы, мать вашу, видите, стоит, мать ее, палатка, в которой, мать его, грузинский человек Гэри Мурашвили продает, мать его, вино «Хванчкара». У вас, товарищи, мать вашу, офицеры, может сложиться, мать ее, мысль, что эту, мать ее, «Хванчкару» он продает, мать их, всем, кто, мать их, хочет ее купить. Предупреждаю вас, товарищи, мать вашу, офицеры, что так, мать его, оно и есть. Поэтому приказываю. Всем командирам, мать их, рот повагонно с, мать их, обеденными ведрами выдвинуться к палатке с, мать его, грузином для приобретения…

Полковник внезапно запнулся, голова его упала на грудь, потом поднялась и с немым вопросом оглядела вытянувшихся лейтенантов. Некоторое время стояла (воцарилась) тишина. Потом лейтенант, качавшийся, словно былинка под злобным сирокко, около двенадцатого вагона, не выдержал пытки молчанием и полувопросительно прохрипел:

– Мать его, товарищ подполковник?..

Подполковник ожил:

– Благодарю за службу, лейтенант Липскеров!

И Керт Кобейн узнал в молодом лейтенанте Того, кто беспардонно оприходовал Тинку и Брит и кто, возможно, владел ответом на вопрос о вопросе. Короче, Керт узнал Михаила Федоровича. Только неизмеримо более молодого. Керт было рванул к нему, но резко помолодевший халявный чесальщик уже стоял в очереди с десятилитровым эмалированным ведром с художественной надписью «12 рота».

«Вот ведь какая служба была в старинные времена, – с завистью подумал Керт, – винишком призывника поили…» – А потом кинул взгляд на окна вагонов. Из окон на винную палатку глядела пара-тройка тысяч голодных глаз. И Керт сообразил…

Знать, не для них, завтрашних солдатиков, раскинул свои винные шатры грузинский человек Гэри Мурашвили, не для них в Малаховке простые русские парни, такие же, как и они, разбавляли водопроводную воду спиртом техническим, не для допризывной радости услаждали хрень эту невыразимую сахаром свекольным, не для мутного обалдения добавляли в нее эссенции химические неполезные. Не, не для них. Чтобы не повредить организмы их юные, к бормоте непривычные, а по непривычию к буйству склонные. Русские офицеры принимали грех винопития на себя и тем самым довозили будущих защитников родины до места защиты…

Керт решил, что сейчас самое оно на предмет задавания Михаилу Федоровичу вопроса о вопросе. Он слез с паровоза «Иосиф Сталин» выпуска сорок первого года и направился к ответчику, который уже отоварился «Хванчкарой» из малаховских подвалов, поставил ведро на землю и окунул в него жадное хлебало. А когда оторвал хлебало от ведра, Керт увидел чудо. Он увидел, как переработанное в организме русского офицера пойло, способное растворить польские унитазы, придает русскому офицерскому лицу готовность ко взятию Измаила, а от перехода через Альпы его удерживает лишь отсутствие в сибирских просторах наличия Альп. Все-таки Замудонск-Могдогочский – это вам не Замудонск-Звенигородский. Где этих Альп – до, а в отдельных местах – и выше.

– Михаил Федорович, – обратился Керт к предполагаемому Михаилу Федоровичу, – у меня к вам вопрос…

– Мы что, чувак, с тобой знакомы? – в свою очередь, спросил просветленный, заканчивая мыть мочой вагонное колесо.

– А как же! – негромко вскричал Керт. – Давеча утром вы без спроса отодрали Тинку и Брит. Они-то не против, да и я претензий не имею, но вот мне сказали, что вы должны дать мне ответ на вопрос, какой вопрос я вам должен задать, чтобы получить ответ, который ответит мне на вопрос, что я должен делать после ответа на вопрос, о котором я должен у вас узнать…

Михаил Федорович как-то странно осел у помытого вагонного колеса и помыл не требующую этого насыпь железнодорожного пути Замудонск-Могдогочского.

– Начнем сначала, чувак. Кого, говоришь, я отодрал?

– Тинку и Брит.

– Так… Допился… Уже не помню, кого я отодрал. Когда это произошло?

– Давеча утром…

– Точнее можешь, чувачок? А то у меня проблемы с этими давеча, днесь, днями…

– Точнее? Почему бы и нет? Двадцать седьмого сентября тысяча девятьсот восемьдесят третьего года.

Михаил Федорович обвис у вагонного колеса, и Керт увидел, что Михаил Федорович преждевременно застегнул пуговицы на ширинке галифе. Но Михаил Федорович этого даже не заметил. Он снова окунул хлебало в ведро, снова вынул его, снова просветлел. Но не сильно. Так как говорить он не мог, то лишь простонал:

– Точно, допился… Чувак, а как я выглядел, как ты говоришь, в сентябре тысяча девятьсот восемьдесят третьего года?

– Похоже на себя. Только лет на двадцать старше.

– О! – Михаил Федорович ожил. – Это значит, я доживу до пятидесяти, а может быть, и больше… – А потом снова запечалился: – Что-то у нас с тобой, чувачок, не контачит. Серег, – спросил он проходящего лейтенанта с ведром «16 рота», – какой у нас нынче год?

Серега задумался, поставил ведро на землю, отхлебнул и (просветлев), посмотрев на часы, ответил:

– Одна тысяча девятьсот шестьдесят девятый. Месяц – сентябрь. Число двадцать седьмое, – и поволок ведро с незаконнорожденной «Хванчкарой» к месту дислокации в шестнадцатом вагоне.

Теперь настало время охереть Керту. (Я долго сдерживал себя от использования ложно названной ненормативной лексики, но против правды не попрешь. Ну нет другого слова для обозначения состояния Керта! Нет!)

Михаил Федорович поры ранней зрелости нутром Кертово ненормативно-лексическое состояние оценил, а потому молча окунул Кертову рожу в ведро с «Хванчкарой» малаховских виноградников. И по-отечески держал ее в нем, пока Керт не пришел в состояние несмертельного отравления. Потом Михаил Федорович заботливо утер Кертово лицо пучком травы, пропитанной креозотом, и попросил закурить. Керт вынул таинственную пачку «Беломора», откуда лейтенант выудил сигарету «Честерфилд», но удивился лишь слегка, ощутив, по-видимому, какую-то связь между собой, пачкой «Беломора» и сидящим рядом трехногим псом.

– Хорошая собачка, – без каких бы то ни было оснований сказал он, погладив костлявую спину и сладко затянувшись.

– Хороший человек, – очевидно, имея основания, сказал (или подумал?) трехногий пес, оцарапав язык о небритую щеку Михаила Федоровича.

И чтобы не ломать компанию, хлебнул самозваного винища. Но не умер. Любая кошка на его месте тут же отбросила бы копыта, если позволительно так говорить о кошках. Но собаки, они – нет. Они – завсегда. У них жизненная задача – совместно с человеком, даже таким ущербным, как лейтенант-двухгодичник, нести все тяготы военной, гражданской и каких там еще жизней. И в случае необходимости давать им неназойливые советы. Дабы не ущемить самолюбия человека, даже такого ущербного, как лейтенант-двухгодичник. Поэтому трехногий пес, занюхав «Хван ее знает что» отсутствующей ногой, как бы невзначай стал носом гонять по прирельсовой насыпи пачку «Беломора», совмещавшую законные табачные функции с будущей системой джи-пи-эс. Михаил Федорович спокойно воспринял болтавшуюся по карте Беломорканала святящуюся точку и спросил, ткнув в нее палец:

– Так, где я в восемьдесят третьем году буду драть Тинку и Брит?

Светящаяся точка остановилась и осветила надпись: Замудонск-Зауральский.

– Эва, – с несильным интересом прокомментировал Михаил Федорович название города, – куда дотянули Беломорканал. Я так полагаю в целях обводнения болот. Следующей целью будет строительство гидроэлектростанции на арыке в пригороде Ашхабада. А там и добыча тепла из полярного лета на Ямале не заставит себя долго ждать…

– Да нет, – приостановил разнузданную фантазию лейтенанта Керт. – Здесь только вы будете драть Тинку и Брит.

– «А из зала кричат: “Давай подробности”», – процитировал Михаил Федорович и откинулся в предвкушении будущей порнозабавы на спину, угнездив голову на собственноручно (а как еще сказать?) обоссанное колесо.

После прослушивания эпизода с Тинкой и стоящим членом Игги Попа Михаил Федорович как-то враз посуровел, вскочил и нырнул в вагон, откуда через семь секунд раздался голос:

– Ну что вы, товарищ лейтенант, право. Нам на остановках не положено. Ах!..

Через три минуты Михаил Федорович вышел из вагона, отпил из ведра, обтер им потное лицо, снова лег, использовав в тех же целях все то же колесо, бросил Керту:

– Продолжай, – и смежил веки.

И Керт перешел к рассказу о Брит. Я думаю, читатель, нет особой необходимости говорить, что после изложения событий Михаил Федорович снова нырнул в вагон и (см. выше) и снова вынырнул.

– Значит, – спросил он, очевидно, посоветовавшись с собой в вагоне, – ответа на вопрос о вопросе, требующем ответа, ты так и не получил?

– Нет, – ответил Керт.

– А зачем он тебе? – спросил Михаил Федорович, поглаживая трехного пса, прощающегося с местной замудонск-могдогочской псинкой.

– Так было сказано вот этим трехногим псом. Или Михаилом Федоровичем в Central Park города Замудонск-Зауральского. Или старшиной Джилиамом Клинтоном. Или слугой всех спецслужб Натом Бинг Колом, он же Гарфанкл. А вот и литер на этап в СВ до Замудонск-Тверского, где я получу дальнейшие указания, куда. – И Керт, показав на паровоз «Иосиф Сталин» выпуска сорок первого года, замолк, притомившись.

А Михаил Федорович, вытянув из пачки-самобранки (включить в фольклор) трубку «Данхилл» с одноименным табаком, сладко затянулся и сказал:

– Прав был этот чувак из Эльсинора. Много…

– Откуда был чувак? – переспросил Керт, не шибко осведомленный в географии.

– Не бери в голову. А в каком году нужно быть в Замудонск-Тверском? – поинтересовался Михаил Федорович, с любопытством оглядывая паровоз «Иосиф Сталин» сорок первого года выпуска.

С таким же любопытством на него смотрел просвежившийся «Хванчкарой» подполковник. Ну и трехногий пес, естественно.

– Знакомый паровозик, – сказал подполковник. Вытянул из пачки «Беломора» папиросу «Дюшес», прикурил от четвертой лапы пса, выпустил струю дыма, сложившуюся в надпись «За Родину …вашу мать, за бл…дь…» (на логическое завершение фразы дыма не хватило), и продолжил: – В одна тысяча девятьсот сорок четвертом году четырнадцатого числа сентября месяца… – затянулся еще раз, выдохнул надпись «Мамочка моя родная, больно дышать нечем совсем, убейте меня насовсем». А что там было дальше, дыма не хватило, да и подполковник закашлялся таким страшным, былинным кашлем, что утишить его смог только винищем поддельным, непотребным и ядовитым… Но оказавшим на кашель подполковника чудодейственное целебное действие. И подполковник головою поник, слова больше не сказав, не вымолвив. Только пронеслись сквозь него, Михаила Федоровича, Керта, трехногого пса и ведра с малаховской «Хванчкарой» видения мутные, жуткие, страшные, описать которые в книге моей по причине ее не шибко потребной веселости перо мое не поднимается, клавиатуара компьютера стучать отказывается.

И все персонажи этой мизансцены сидели округ чаши зелена вина, вина малаховского, заморского (если смотреть с той стороны моря), и молчали в строгом соответствии с моментом. А потом Михаил Федорович слово молвил:

– Товарищ подполковник, разрешите обратиться.

– Обращайся, лейтенант.

– Так что было в одна тысяча девятьсот сорок четвертом году четырнадцатого числа сентября месяца?

– А было, лейтенант, четырнадцатое число сентября месяца одна тысяча девятьсот сорок четвертого года… И до хрена всего остального… Война была…

И подполковник встал на старые, но еще крепкие ноги, прохрипел: «Мамочка моя родная, больно, дышать нечем совсем, убейте меня насовсем» и пошел вдоль эшелона, чтобы у других лейтенантов глотнуть винища поддельного, непотребного и ядовитого, но оказывающего на кашель чудодейственное целебное свойство.

Подробностей об том, что случилось четырнадцатого числа сентября месяца одна тысяча девятьсот сорок четвертого года Михаил Федорович так и не узнал, хотя пивал потом с подполковником не раз по причине непонятной симпатии. Кроме того, что была война. А это, судари мои, уже немало.

А пока Керт сидел вместе с Михаилом Федоровичем на железнодорожной насыпи в Замудонск-Могдогочском в несуетном размышлении о вопросе, каковой Керт должен задать Михаилу Федоровичу, чтобы получить какой-то жизнеопределяющий для Керта ответ. А закавыка состояла в том, что в этом уравнении все составляющие были неизвестны, и это вам никакой не Перельман, увы, ах и хрен-то. Но по мере того как сквозь паленую «Хванчкару» стало просвечивать дно, а сама «Хванчкара» стала приобретать вполне приличный вкус (не «Хванчкары», это вы уже губы раскатали, но смеси «Перцовки» с «Хирсой», разведенной для объема «Славянской» минеральной), в голове у Михаила Федоровича стала гнездиться некая идея. Не то чтобы она появилась в нем самостоятельно, нет, она возникла при каком-то особо въедливом взгляде трехного пса, который некоторое время сидел просто так, ничем не оправдывая своего присутствия. Видимо, ожидал своего часа, который каким-то мистическим образом был связан с трансформацией «Хванчкары» в ерш «Перцовки» с «Хирсой» и минеральной водой «Славянская». И гудком поезда, который должен был прервать общение Михаила Федоровича с Кертом Кобейном, так и не получившем ответа на вопрос о вопросе, на который он должен получить ответ.

– Вот что, чувак, – изрек Михаил Федорович. – Какое точно указание ты получил, прежде чем отправиться на мои поиски?

– Точно?

– Желательно слово в слово.

– А-а-а, – протянул Керт, пытаясь вспомнить все. И вспомнил: – Никакого.

– Значит, так… План такой, запомни. Первое: глотни.

Керт глотнул, подышал. И Михаил Федорович глотнул и подышал. А трехногий пес не глотнул. Побрезговал. Но подышал. За компанию.

– Так, – сказал Керт, надышавшись. – А второе?

– Второго нет, – ответил Михаил Федорович, чем разочаровал Керта, приготовившегося записывать. – При нынешнем положении дел с продовольствием в стране – либо первое, либо второе. А путь тебе предстоит, как я полагаю, далек и долог. Потому что неизвестно, сколько лет должно пролететь, чтобы я, мудило грешный, смог сообразить, что ты, мудило грешный, от меня хочешь. Постольку поскольку ты сам находишься в крайнем душевном разброде, тебя томит расплывчатость твоего будущего и, заметим вскользь, впроброс, внеобязательно, настоящего, а может быть, и смутного прошлого, без которого ты себя ощущаешь неполноценным, как вот этот вот пес, существующий без приличествующей его положению и возрасту ноги, но как-то обходящийся без нее, как, впрочем, и ты как-то живешь без полноценного обретения своего прошлого, которое самым естественным образом вторгается на уровне подсознания в твое сегодняшнее «Я» и завтрашнее «ТЫ», и царапает, и колдобит, и свербит в заднице, заставляя на паровозе «Иосиф Сталин» сорок первого года выпуска в восемьдесят третьем году колесить по Советскому Союзу в поисках Михаила Федоровича, то есть меня, до которого я, Михаил Федорович, еще не дожил четырнадцати лет, в целях получения ответа на вопрос о вопросе, суть которого ни ты, ни я не знаем. И в этом-то и заключается самое оно. Потому что задавать вопросы, на которые существуют ответы, скучно. Их можно задавать в двух случаях: либо когда ты знаешь ответ, типа параллельные линии не пересекаются или через две точки можно провести только одну прямую, либо когда тебе позарез для сердечной полноты, кровь из носа, нужен другой ответ, типа параллельные линии пересекаются или через две точки можно провести до …(ненормативно) прямых. И задав себе, urbi et orbi, эти вопросы и ответив на них, становишься Эвклидом, по ответам которого живет весь мир, либо Лобачевским, геометрия которого вечна, потому что верна, но жить в этой геометрии невозможно. Как и по заветам одного парня по фамилии Ульянов-Ленин.

Керт на всякий случай встал. Но сел снова, повинуясь взгляду Михаила Федоровича, странным образом совместившемуся со взглядом трехногого пса, который внимательно слушал не совсем трезвый бредок лейтенанта Липскерова, странным образом (под воздействием, как я полагаю, неадекватной «Хванчкары») вернувшегося в свое гражданское прошлое и разминавшегося перед походом в гражданское будущее.

Но Михаил Федорович выбрался из походной кухни советской интеллигенции и трезво (практически… с небольшими изъянами… более-менее) сказал:

– Значит, так, любезнейший друг мой, поразмышляв сам с собой, могу предложить тебе следующий вариант. У тебя под рукой имеет место быть уникальное средство передвижения, а именно паровоз «Иосиф Сталин» сорок первого года выпуска. Я полагаю, что ты заполучил его не самым простым путем, а значит, и путь, по которому ты должен проехать, будет тоже не простым, это тебе не два пальца обоссать.

(В жизни мне этот нехитрый подвиг ни разу не удался, а мне уже семьдесят три года, и с глубоким прискорбием констатирую, что жизнь моя была неполна и в какой-то степени ущербна.)

– Садись на этот транспорт и чеши по пространству и во времени в поисках меня вплоть до восемьдесят третьего года, когда, по твоим уверениям, я совершенно беспринципно дважды впал в смертный грех по имени «похоть» и умирил его при помощи двух студенток по имени Тинка и Брит.

Керт глянул на пачку «Беломора». Точка вибрировала в районе вовсе не Замудонск-Тверского, а Замудонск-Камчатского. Логического смысла в этом не было никакого. Потому что где… а где… То-то и оно.

А произошло это по моей воле. Воле автора книги Липскерова Михаила Федоровича. «Почему?» – спросите вы. А просто я уж очень давно там не был. А другой логики не ищите. В данном конкретном случае.

Раздались два гудка. Гудели тепловоз воинского эшелона и паровоз «Иосиф Сталин» сорок первого года выпуска. И все отправились восвояси. Каждый – в свои. А день был без числа. Никакого месяца. А был ли год, и вовсе неведомо.

И странным образом с каждым из них в путь двинулся трехногий пес.