Текст книги "Весь этот рок-н-ролл"

Я не могу сказать, кому принадлежат вышесказанные слова. Мне, автору этой книги, Липскерову Михаилу Федоровичу, или герою моему, Михаилу Федоровичу Липскерову, горю моему. По ходу повествования я все больше и больше сливаюсь с ним. Или, наоборот, он все больше выбирается из меня… Так или иначе, мысли мои каким-то неявным образом были услышаны. Михаил Федорович с девицей переглянулись, и девица слово после дозволения молвила:

– Ваш вопрос, господин Кощей, мне не очень понятен. Вот сидите вы, сытый и довольный, жена ваша Джоди рядышком обретается. Сыночки ваши тут же за столом, а судя по животу супруги вашей, еще кое-кто намечается. Так о каком вопросе речь идет? Куда-куда… весны моей… Да вот же они – ваши златые дни… Вокруг вас… И весны, и лета… И пока это все есть, то и каждая осень станет для вас весной. А зимы по случаю бессмертия не будет никогда…

И я с этим согласился. (Я, Михаил Федорович написанный, а не пишущий.) А девица продолжила:

– И уж как мне ни было худо, надежда, что все будет хорошо, вот она тут, и откроется мне путь в местечко Вудсток, на остров Буян. В часовенку, где камень Алатырь, исполняющий желания.

И кивнули Кощей и Джоди. И не важно, правильно ответила на загадку девица или нет, не нашего ума дело. Потому что, как я думаю, Кощей и Джоди правильный ответ услышать и не собирались. А собирались услышать то, что хотели услышать. И появился у дальней стены замка трехногий пес, и отворились дотоле невидимые ворота. От которых тянулась стежка-дорожка к сельцу Вудсток, к острову Буяну, где в часовенке дремлет камень Алатырь, исполняющий желания.

Девица свистнула лихо, и пред нами, как лист перед травой, бия колесом и фыркая выхлопом, явился мотоцикл «Урал». И мы с девицей, аки джигиты Кантемировы, сели на мотоцикл «Урал», и даванула она на педаль, и крутанула рукоятку…

Джоди, угнездив руки над не родившимся пока маленьким Кощеем, спросила:

– А скажи, девица красная, кто путь-дорогу к нам подсказал?

– Милиционер Джилиам Клинтон из Замудонск-Красногвардейского, а до него – дедушка в горах над Замудонск-Мартановским…

И она еще раз крутанула рукоятку. Рванул мотоцикл, вылетел в ворота, и девица, предвосхищая мой вопрос, прокричала сквозь мчащийся навстречу мотоциклу ветер:

– А звать меня, Михаил Федорович, Эмми Уайнхауз. Пока.

Линия Джема Моррисона

И я стоял на улице какого-то пыльного города, и было мне нехорошо. Цепь каких-то мелких нехорошестей сдавливала «внутри» какой-то ржавой тягостью. Физически ощущалось, что надо освободиться от этой скопившейся к двадцати семи годам жизни и от нажитой предыдущими поколениями доброкачественной опухоли, жизни не угрожающей, но какой-то унизительной. А слова «покаяние» в советские года в ходу не было, и этот путь освобождения был закрыт. Но где-то впереди есть местечко Вудсток, с островом Буяном, с часовенкой, где дожидался всех тоскующих камень Алатырь, исполняющий желания. И можно решить все свои дела. И решить дальнейшую жизнь.

…А пока я стоял на пыльной улице какого-то советского Замудонска. И что странно: была зима, и пыли вроде бы по естеству времени года быть никак не должно, но ведь вот была. И понятно откуда. Пыль эта своим происхождением имела солдатские сапоги, коим по сущности была имманентна. Вне зависимости от национальной принадлежности сапог. В каждый солдатский сапог, помимо кож, кирз, подошв, гвоздей, клеевой составляющей, всенепременно входила пыль. И стоило в какой-нибудь цветущей зелени где-либо в тропиках появиться хоть одному солдатскому сапогу, как тут же – а вот и я – скрипом на зубах заявляла о себе пыль. И вся держава и окружающие ее страны скрипели на зубах пылью советских сапог.

Мимо меня по улице шла колонна солдат. Числом до роты. А командира при ней не было. Ни офицера, ни сержанта. Что явный непорядок. А у ног моих лежала записная книжка, из которой вылетела фотография…

…Мы с Кристи уже на машине-такси ЗИМ по два рубля за километр едем в Плужники в свежеотбабаханный дворец спорта, который я сам и строил в каком-то году в девятом классе. Спартакиада народов там намечалась, уж провалился на дно памяти год, в коем ее намыливались проводить, но вкалывать приходилось по-черному. И мне обещали поскидывать мои грешочки: волосики длинноватые не по-простому, клифт розовый, дудки голубые, рубашечку батон-таун, колеса клевейшие с гофрой на подошве. А главное, что их так колдобило, так это искажение рисунка танца. Убей меня, что это за искажение такое? Мы с Кристи же не па-де-катр исказили и не вальс-бостон, который уже сам был некоей крамолой, но в рамках… «Ты, Моррисон, главное, держи себя в рамках, а то ведь в институт поступать, а с такой характеристикой…» Так вальс-бостон мы и не нарушали. А буги-вуги… Там фиг нарушишь… Потому что канадка, она канадка без никаких, и каждый, кто в теме, на раз просечет канадку. Или ты какую-нибудь линду-самострок под фирму впариваешь. А мы тут у Дубровского с двадцать шестого дома за квинту межпозвонковую грыжу надыбали с черным чуваком Кэбом Гэллоуэем. И упросили Клиффа в радиобудке поставить после «Брызг шампанского» (так себе фокстротик, но Алекс Цфасман почти фирму лабал). Кэб Гэллоуэй, чуваки, это – отпад! Чувак дирижирует, поет и степ бьет. Слово даю, в «Солнечной долине», слов нет, черненькие клевые, но звук их степа рядом с четким «Стап! Стап-стап… Чук-чук, чук, чук-чук, чук-чук, стап-стап-стап, стап-стап, чук-чук. Ча! Ча! Ча!» Кэба ну никак не хиляет… И пошел, и пошел… Только рожа черная блестит, а глаз хитрый подмигивает, хали-хали, хали-гей. И черный биг-бэнд хали-хали, хали-гей… Хали-хали, хали-гей… И что тут искажать, когда ноги сами, а глаз у Кристи уже безумный, и точно знаю, сегодня на хате у дяди Амбика я ее точно отбараю… Как есть отбараю… «Зайчи барайка, забарайка, себренький под еблочкой скакал. Порою волк, сердитый волк, лису, барая, пробегал…» Дядя Амбик сегодня в котельной на дежурстве, а трюльник за хату ему уже отстегнут… Так что хали-хали, хали-гей… Нет, вы скажите мне, чуваки, как этот рисунок танца можно исказить? Когда вот он весь, как есть. Кто сечет, конечно.

А дело было под майские. Ну, и один крезанутый из комитета за жопу взял. В праздник весны и труда, когда все прогрессивное человечество, кузнецы Кузбасса, шахтеры Шахтерска, дояры Доярска… и уж тут не до барания. Тут уж ноги унести, пока на них солдатские сапоги не надели, и пыль-пыль-пыль от шагающих сапог. И ноги мне постановили на Комитете комсомола унести в Плужники доводить до ума этот стадион. «Экзамены за девятый – твое дело, вечерняя, и чтобы, папина победа, характеристика была такая, что даже в партию, но это уж потом, а в институт характеристику сделаем. Как, мол, добровольцу на комсомольской стройке от нашей школы. И всем о’кей». И вы будете смеяться, но за это «о’кей» на комсомольского чувака стукнули и, есть Сталин – нет Сталина, со мной добровольцем в Плужники. А у него уже аттестат почти в кармане, а там его в райком фалловали, но с такой идеологической лажей и с такими мозгами ему даже техникум не светил. А уж в Плужниках комсомольцы-добровольцы ему перо под пятое ребро сунули. Чтобы не «стук-стук, кто в теремочке живет и кирочку в сухой закон кофтает». Закочумал «не расстанусь с комсомолом» – ан расстался.

И больше лица его патриотического никто не видел, помнить в то время, как кузнецы Кузбасса, шахтеры Шахтерска, дояры Доярска… не помнил. Только долго я потом вздрагивал, услышав невзначай «о’кей».

И вот что-то меня кололо. Вот комсомолец этот, который меня за верзуху взял и в Плужники отправил, мог со мной и погуще, но вот не стукнул и сам погорел, а вот с чужими не смог и стук-стук… А я-то чего радуюсь… Он, в общем-то, нормальный чувак, а постукивать – так что? Чуваки, кофтать кирочку на народной стройке – это у него в голове и душе не умащивалось. Как это?! В то время, как кузнецы Кузбасса, шахтеры Шахтерска, дояры Доярска… А я, когда ему перо, а потом уложили в фундамент Дворца спорта, даже какую-то радость испытывал. А вот сейчас ее нет… Что-то я такую тоску в теле отлавливаю, ровно во мне коленный сустав с «Шестнадцатью тоннами» звучит. И скрип, скрип, скрип…[9]9
  Как-то я нарвался на запись Кэба восемьдесят восьмого и, бляяяяядь, чуваку за восемьдесят! А «Хали-хали, хали-гей». Стап! Стап-стап…. Чук-чук, чук, чук-чук, чук-чук, стап-стап-стап, стап-стап, чук-чук. Ча! Ча! Ча!» снесло крышу пяти с лишком десятилетий.


[Закрыть]

Короче, когда я (без крови) вину свою за Кэба Гэллоуэя искупил и Спартакиада отшумела, отбацала, комсомол слово сдержал – дал положительную характеристику на Джема Моррисона, члена ВЛКСМ с какого-то года, и я уже скочь-скочь-скоки-скоки-йес. «Стап! Стап-стап…. Чук-чук, чук, чук-чук, чук-чук, стап-стап-стап, стап-стап, чук-чук. Ча! Ча! Ча!» – инженер, и Кристи встречаю. Около своего дома. Который лет восемь как снесли. А ей, гляжу, все еще пятнадцать лет. А я в клабмэновском клифте двубортном на трех пуговичках, колесах «Кэмпбелл» с тупыми носками, болонье итальянской и шляпе «Штокман». Ну и при галстучке атласном малиновом в черную полоску. Халтурки, то-се, с башлями – без проблем. И Кристи – та же самая чувишка в юбке-колокол, маминых лодочках – у ворот моего снесенного дома к свиданью кого-то ждет… А ждет она… Чуваки, вы сейчас упадете… Я его как сейчас вижу… Подходит к ней чувачок пятнадцатилетний. Знакомый. А как ему не быть знакомым, когда, господа, это я и есть, Джем Моррисон. Лет десять назад. И лимузин ЗИМ подкатывает, и везет их во Дворец спорта, который я сам строил. На концерт Джордже Марьяновича и блакитнi jazz. Это, видимо, год уже какой-то другой. Уже, значит, можно. Нет, господа, не чтобы уж совсем, но у нас уже с год, как горком ВЛКСМ кафе молодежные открыл. И какая-никакая жизнь уже вскипала. Но чтобы не выкипело, комсомол это дело под свой патронаж взял. Под свое крыло. И глаз… Ну и Джордже Марьянович. Не Кэб Гэллоуэй, но…

Концерт был очень клевый. А потом я провожал Кристи домой. Ей было по-прежнему пятнадцать, а мне уже и не помню. И концерт, с которого мы ехали, был уже не Георге Марьяновича, а «Хэви солдиерс» из МАИ, и Дворец был какой-то полуподпольный подмосковный. И лабали они каверы Animals, Doors… Лидера «Солдиерс» звали так же, как и меня, – Джем Моррисон. Ну, имя в России распространенное. Равно, как в Штатах, скажем, Никитин. Концерт был не просто клевый, а CRAZY!!!

В городе уже были самодельные лабы, но ребятишки, которые раньше по дворам играли в этих самых дворах трагические песни о безвременно сгибшем воре, об урке, вернувшемся с войны с победой, с громкой славой, с орденами на блатной груди, о далеко-близкой Колыме, а уж Ванинский порт – рукой подать, начали фигачить рок. И в каждой Baby Let Me Take You Home слышалось: «Стою себе на стреме, держуся за карман», так что отечественный рок-канал не очень, но уже постепенно набирал драйв.

Но «Хэви солдиерс» лабали грамотно. Так что поначалу чинная публика завелась и стала в проходах со своими герлами поплясывать, пытаясь разрешить про себя недоумение насчет распущенности или раскрепощенности. И весь наш дворец засверкал огоньками в расклешенных брюках, и это было почище первомайского салюта. А мы с Кристи сидели, держась за ручки. Ибо, джентльмены, девочка для подобного распутства была слишком юна, а я чересчур стар. А в антракте мы выпили в буфете теплого шампанского, ибо, господа, какой же рок-н-ролл в областном городе с дамой без теплого шампанского. А отдельные меломаны и завсегдатаи кушали коньячный напиток «Арагац» из кофейных чашечек, конспиративно выдыхая в сторону паленый штынк. Потому что, синьоры, какой же рок-н-ролл в областном городе без коньячного напитка «Арагац» в кофейных чашечках. Не водку же жрать! В КОНЦЕРТЕ! Только коньячный напиток «Арагац». Со вкусом и приличествующим случаю достоинством…

Но в основном в Замудонск-Столичном мусора и партийно-комсомольская компания лютовали, и разбойные по духу лабухи на гитарах «Фрамус», клавишных «Ионика» и установках «Премьер» играли «Кибитки», «Мой адрес…», ожидая областную и районную Россию, где будут им, как и принято, накрыты секс, наркотики и рок-н-ролл. Областная молодь ждала их, начищала фиксы, меняла лампочки в клешах, а девичья часть кроила из школьных платьев первые мини и предвкушала, как их юные целки лопнут под напором столичных шершавых. А те, у которых, к их великому горю, выпадали критические дни, с замиранием сердца готовились к смутно слышанному в разных разговорах минету.

А местные мусора по первости не лютовали, дубинками еще не оборудовали, разве только не могли понять, что делать с пляшущими в проходах, а когда прочувствовали крамолу в этом несидении на месте, как положено, было уже поздно пить боржом. Страна моя втянула в себя первые каверы свободы.

А потом мы с Кристи ехали ко мне, в освободивщуюся от умерших к тому времени бабушек комнату в моем старом доме. Все будет, все будет, все будет… Ведь не зря Кристи уже столько лет все еще пятнадцать, ведь к чему-то же в эпоху мини сохранилась на ней юбка-колокол, под которую я десять лет назад пытался запустить руку, но не особенно, а почему, и сам не знаю. Наверное, ждал, когда пройдут годы и все будет у меня по-взрослому, по-настоящему… А тогда, отпустив ее, трепещущую, я дрочил в ближайшей подворотне. Но почему-то не на абрис Кристи, а на груди Лючии Бозе из фильма «Нет мира под оливами».

Но сегодня не вчера. Сегодня это сегодня. И сегодня, джентльмены, нет необходимости взывать в подворотне к итальянскому неореализму. Сегодня, синьоры, состоится праздник социалистического реализма. С безусловной победой лучшего над хорошим. Хотя подрочить в подворотне на грудь Лючии Бозе – тоже не так уж… Для тех, кто понимает…

Мы с Кристи подкатываем к моему подъезду на бог весть как сохранившемся таксическом моторе марки ЗИМ. А у подъезда маячит согнувшаяся фигурка мальчонки. И я знаю этого мальчонку. Стиляжку из пятидесятых. Помню, как он бацал в моей школе под Кэба Гэллоуэя на межпозвонковой грыже с Кристи, которая вот она тут, и собирался отбарать ее на хате у дяди Амбика, который был на дежурстве… И звали этого стиляжку Джемом Моррисоном, именем в России таким же распространенном, как Никитин в Америке. И бросил на меня Джем Моррисон взгляд собачий. Точно такой взгляд будет у моего пса Брюса через много лет (если эти много лет состоятся), когда ветеринар ввел ему в вену третью дозу снотворного, а то он все никак не мог заснуть, а потом посмотрел на меня со спасибом и заснул. И все было кончено. И для этого стиляжки Джема Моррисона тоже все было кончено. С Кристи был я. Джем Моррисон!

 
Если фраер в галстучке атласном
у ворот к свиданью тебя ждет,
о, судьба, смеешься ты напрасно,
урка все равно домой придет.
 

А потом на вертушке в сорок пять оборотов закрутился родной винил The Doors. И потек по пищеводам родной «Камю» по двадцать пять колов за флакон, а потом… «Рембо. Первая кровь».

Утром я поймал для нее тачку, дал два кола и попрощался. А когда тачка отъехала, я повернулся к подъезду и заметил того стиляжку по имени Джем Моррисон. Чего там… Фамилия как фамилия. Как Никитин в Америке. Ну, взгляд… Что, я взглядов не видел… Ох, Брюс… Ох, Джем… Да не смотрите же вы на меня так… Очень вас прошу…

А между прочим, нужно торопиться на вокзал. Скоро семь вечера. Поезд. Интересно, был я сегодня на работе в НИИ ВМААКС? Наверное, был, иначе куда провалилось время после завтрака в «Актере Актерыче» и до вот-вот девятнадцати часов на вокзале. Что вы сказали, мой неожиданный трехногий друг? В прошлое?.. Прекрасный образец простенькой логики. Время провалилось в прошлое. Как будто оно может провалиться в будущее… Неплохой саркастический ходик. Впрочем, тоже достаточно простенький…

Перед входом на вокзал стоял «Человек в длинных усах» (не потому, что на нем, кроме усов, ничего не было, просто остальное было всего-навсего остальным, которое никак иначе охарактеризовать нельзя, да и не имеет смысла) и держал перед грудью лист бумаги со словами: «Джем Моррисон». «Человек в длинных усах» сопроводил меня по начальству, которое должно проверить мои документы, которые должны удостоверить, что именно меня они должны посадить на поезд «Замудонск-Столичный – Замудонск-Тверской», который должен довезти меня до Замудонск-Тверского, где меня должны снабдить дальнейшими указаниями, которые я должен неукоснительно соблюдать, чтобы должным образом попасть в местечко Вудсток, на остров Буян, где в часовенке лежит камень Алатырь, долженствующий исполнять мои желания, которые и должен их исполнить и которые я должен ему изложить в должной форме.

И вот документы, долженствующие быть проверенными, должным образом проверены, и я сажусь в единственный вагон поезда, ведомый паровозом «Иосиф Сталин» сорок первого года выпуска. Меня это несколько удивило, но, впрочем, не сильно, так как сегодня уже произошло достаточное количество весьма удивительных событий, на фоне которых одновагонный состав во главе с паровозом «Иосиф Сталин» сорок первого года выпуска не выглядит чем-то экстраординарным, типа купающегося в фонтане ЦПКиО им. Горького отставного морпеха US-Army. Из окна машиниста высунулся… Кто бы вы думали? Машинист! Очевидно, он за что-то дернул, потому что из паровозного гудка вырвалась струя пара вместе с песней Good bye Mу Love в исполнении Демиса Руссоса. А невесть откуда появившийся женский оркестр отыграл Chattanooga Choo Choo. А я, высунувшись из окна, бросил им воздушный kiss, который чудесным образом превратился в слова «Грабят, убивают, чу-чу напевают и барают стильных дам. Стап! Стап-стап…. Чук-чук, чук, чук-чук, чук-чук, стап-стап-стап, стап-стап, чук-чук. Ча! Ча! Ча!».

И пошла укладываться под колеса одновагонного поезда Россия. По дачным платформам дети с бабушками встречали матерей возвращающихся с работы вы знаете Бетти Фредовна я там просто душой отдыхаю телеграфисты с завитыми усами приподнимали котелки перед прогуливающимися гувернантками в Клину встречал Лику Мизин доктор Энтони Тшехов инвалиды Крымской просили милостыню ползли к своей Березине замерзшие французы шли в новую столицу обозы с камнем и колонны с работным людом чтобы телами своими осушить гнилые болота хладных финских берегов а блеск и шум и говор балов будут впереди во времени и позади по ходу поезда бегущих на Замудонск-Столичный стрельцов Ивана Васильевича а дальше глушь лесов пустота полей и печальный шепот камышей поверх черных болот и вот каменный Кремль на глазах превращающийся в замшелый замок у нараспашку открытых ворот которого сидел грустный скелет в сгнившей горностаевой мантии.

И имя его было Кощей Бессмертный. И у него какой-то очередной, болтающийся в поисках приключений на свою задницу витязь умыкнул Джоди Прекрасную. И Кощей ждал, когда Джоди этого витязя своей красотой достанет. То ей подай, то ей принеси… И вот уже по всем дальним и ближним вотчинам да и по странам заморским шастают взмыленные купцы, потому что вынь да положь бабе голубой цветочек. Чтобы над витязем понадсмехаться. Ну и аленький. Для гармонии и чтобы русская задорная частушка сложилась… «Подари ты мне цветочек, голубой да аленький. Никогда не променяю…» Ну а теперь вы все – хором. И!.. Замечательно.

Это нам Кощей за обедом рассказал. Мне и машинисту, которого звали Керт Кобейн.

Разговорчивый такой джентльмен. И не сильно, пожалуй, обеспокоенный отсутствием Джоди. Так по ходу застолья определилось, по внезапно возгоревшей откровенности между тремя выпившими с устатка русскими витязями. Потому что, если уж Кощей не витязь, Керт Кобейн не витязь, а обо мне уж и говорить нечего – эталон. За женщину, если не убить, то поранить сильно могу. А словом – и убить. Если в форме, выпил прилично, ну и при наличии подходящей женщины. А то что ж это за витязь, если за каждую швабру приличных людей поубивать готов. Нет, господа, витязю приличествует… приличествует… приличествует… Ну не важно, что… Важно, что приличествует. Вот для этого и меч на боку, и кольчуга, и шелом, и табуретка в коня обратилась. Обратилась и представилась по форме: «Мол, Сивка-Бурка вещая Каурка. Будем знакомы». И противник вон вокруг стола на Холстомере приплясывает. То в одну сторону, то в другую. А в руках у него шестопер. Я так полагаю, на первый взгляд, конечно, что супротив этого шестопера мой меч – все равно, что столяр супротив плотника. И Керт Кобейн этим шестопером размахивает не для чистого искусства размахивания. А явно в прикладных целях. И я даже начинаю задумываться, к кому же он, этот шестопер, хочет применить. И, представьте себе, джентльмены, я догадываюсь, к кому. Но пока мы сидим на своих конях-лошадях и выпиваем меды русские, рейнвейны немецкие, токаи мадьярские, кумысы татарские, пейсаховку хазарскую. Возбуждаем, синьоры, себя для битвы. Потому что какая же битва на трезвую голову? Так, сплошное спортивное фехтование. А какое может быть спортивное фехтование меж мечом и шестопером? Никакого, сеньоры, никакого. И еще одна есть препона для начала честного (ударение на предпоследнем «о»). Отсутствие женщины. Но. Судя по лукавому глазу Кощея, за этим дело не станет. Джоди вот-вот появится. Русская женщина всегда появляется как повод для драки. Потому что драка без повода – это чистой воды хулиганство. Вот Кощеев взгляд на скорейшее появление Джоди намекает. Хотя говорить о взгляде выглядит некоторым преувеличением. Ибо, господа, джентльмены, сеньоры, не может быть взгляда у безглазого Кощея. Усохли глазки у мужика, усохли у Бессмертного. Из-за бесконечности проживания на белом свете. А чего, уж сколько веков Кощеевы глаза на него смотрели, ничегошеньки нового, пора и честь знать. Вот они и усохли, а взгляд по-прежнему вострый, как татарская сабля, хотя я этих сабель отродясь не видел. Но если лежит рядом, джентльмены, и страдает от одиночества бесхозная метафора, то как ею не воспользоваться? Я вас спрашиваю, синьоры?

И тут доблестный витязь Керт Кобейн из старинного рода Кобейнов сломал шестопер о колено, потому что при размахивании шестопер разбил сулею «Карданахи», а такое святотатство никакому, даже самому заслуженному шестоперу не прощается. И вот уже витязю Керту Кобейну против моего меча и не устоять!.. Да и женщины нет. Нет повода! Повода нет! Для честного (ударение на предпоследнем «о»). Так что можно сесть и по-человечески, как интеллигентные витязи, порастекаться мыслью по древу, сизым соколом по поднебесью. Мол, ты откуда, а вы? Тем более что Кощей уже обмолвился, что некий Михаил Федорович через его замок лет через сорок проследовал. С девицей Эмми Уайнхауз. И это сообщение заставило меня протрезветь, но не сильно, а то обидно столько пить, и ни в одном глазу. Потому что этого Михаила Федоровича я откуда-то знал и, кажется, упоминал где-то в самом начале моего повествования. Но был этот Михаил Федорович не лет через сорок тому вперед, а лет двадцать тому назад.

И тут выясняется, что Керт Кобейн с этим Михаилом Федоровичем выпивал на берегу в Замудонск-Камчатском в восемьдесят третьем году. И я начал терять голову, потому что я-то пребывал в шестьдесят шестом или шестьдесят седьмом. А пытать Кощея на предмет выяснения хотя бы о приблизительном времени его пребывания смысла нет. Не в теме чувак.

И тут появился старший лейтенант милиции Джилиам Клинтон, которого я недавно видел и о котором у меня сохранились смутные детские воспоминания. Да и по взгляду Керта определил, что и Керту старший лейтенант милиции Джилиам Клинтон не совсем незнакомый безликий милицейский старший лейтенант. И этот старший лейтенант окинул нас взглядом (в отличие от пустоглазого взгляда Кощея, взгляд Клинтона был очень даже глазонаполненнным и тянул на генерал-лейтенантский). И после этого взгляда мы с Кертом как-то поуспокоились по части разновременности своего пребывания в этом мире, потому что какая, господа, джентльмены, синьоры, разница, когда именно ты выпиваешь с хорошим человеком, своим ровесником. Главное, чтобы хорошие люди пребывали в этом сомнительном мире во все времена. Ибо времена, когда не с кем будет выпить, будут последними из времен по причине утраты смысла человеческого существования.

И мы выпили, и теплым взглядом проводили к воротам замка трехногого пса.

И тут ворота распахнулись, и в них вошла слегка подержанная Девица, ведя за руку пятерых разновозрастных пацанов, довольно сильно смахивавших друг на друга и на правителя Тридевятого замудонского царства, Тридесятого (обратно замудонского) государства Рейнхардта-царевича. Керт как-то странно глянул на них, а потом подошел к старшему улыбчивому здоровенному кабану и радостно воскликнул:

– Джинго? Рейнхардт?

Тот посмотрел на Керта, и стало отчетливо видно, как поршни в его голове пришли в движение и вытащили на волю воспоминания о будущем. Он улыбнулся во весь рот, откуда вылетела пожилая ворона, пробормотала слово «сука» и улетела восвояси. Что она делала во рту у Джинго Рейнхардта и что такое «восвояси», осталось неизвестным. Джинго Рейнхардт продолжал улыбаться во весь рот, но больше никто оттуда не появился, чтобы улететь восвояси.

– Никак Керт? Никак Кобейн?

– Никак!!! – подтвердил Керт и стиснул лыбившегося Джинго в объятиях. А потом лыбившийся Джинго в знак алаверды стиснул в объятиях Керта. После чего Керт упал наземь (оземь?) замертво (мертвецки?). И лежал мертвый, но дышал. Мы с Кощеем уже собирались его в хрустальный гроб, но тут Девица нанесла ему жаркий поцелуй, и хрустальный гроб не понадобился, да и не было его в наличии. И Керт вернулся в этот мир и жарко ответил на поцелуй Девицы, за что и получил в лоб от Джинго. И по затылку – от Кощея. Чтобы выбить застрявшие в черепе от удара Джинго глаза Керта на место. И Керт рассказал, что через десять лет вперед или тридцать пять лет назад эта пятерня пацанов образует (образовала) пятерку братьев Рейнхардт, силовых акробатов, из коих Джинго таскал остальных на себе с виртуозно откинутыми в стороны руками и ногами, сильно смахивавшими на новогоднюю елку. И при этом еще подпрыгивал на одной ноге. А так как остальные стояли у него на голове и подпрыгивали на ней, то с разнообразием эмоций у Джинго было не густо. На каждое существо он смотрел с двух позиций: можно ли его схавать, а если нельзя, то можно ли отодрать. (У меня в штате Кентукки живет такой приятель, гениальный писатель, между прочим.)

И вот эти братья Рейнхардт в доакробатском состоянии стояли с пожилой Девицей перед столом, где мы выпивали-закусывали и ждали решения Кощея на предмет пропуска к местечку Вудсток, где остров Буян, часовенка с камнем Алатырь, исполняющим желания. И тут выяснилось, что эту Девицу – вовсе и не девица, какое, на хрен, девичество при сыновьях, будущей пятерке братьев Рейнхардт, – кличут Джоди. И это ее лет… не будем при женщине, сколько-то умыкнул тот самый Иоанн (или еще какой, поразвелось ворья! А уж среди Иоаннов – и говорить нечего) – царевич. Перестрелял несметное количество уток и зайцев и обрушил биржу Nasdaq, завалив рынок дешевым щучьим мясом и сталью в виде миллиардов переломанных иголок.

И вот теперь неизвестноименный царевич по фамилии Рейнхардт помер, а Джоди забрала нажитых от Рейнхардта будущих акробатов и вернулась к Кощею. Потому что он хоть и состарился до костного состояния, но производящий аппарат имел безукоризненный и семенем своим вливал в Джоди и в окружающий мир жизнь, дабы не переводились на Святой Руси кощеи, витязи, бабы-яги, кикиморы и лешие.

Как бы ни старалась их извести Русская православная церковь. Не понимая, что Слово Божье обеспечивает жизнь вечную отдельному русскому человеку, а семя Кощеево дает бессмертие всему народу. И когда вместо кощеев, василис и так далее придут покемоны, орки и гарри поттеры, то сгибнет Третий Рим, уволочив за собой Велесову книгу, Слово о полку Игореве, Руслана и Людмилу, Войну и мир, брательников Карамазовых, Незнакомку, Аньку с Маринкой, Володьку с Сережкой, Борьку с Оськой. И вместо одушевленной земли останется одна большая труба с присосавшимися к ней миллионами особей, которых и людьми-то назвать будет западло, потому что без родовой памяти люди уже не люди, и никакая вера эту память заменить не в силах. Нет у веры, при всей моей к ней любви, такой возможности. По разным департаментам человеческой души эти хреновины проходят…

Ну да ладно, Джем Моррисон продолжает свою линию.

Прежде чем удалиться вместе со своим законным мужем Кощеем для отдания скопившихся супружеских долгов, Джоди поинтересовалась у перебирающего ногами в нетерпении Кощея, что здесь делают эти два мудака в дурацких доспехах. (Это она имела в виду меня, Джема Моррисона, и Керта Кобейна.)

– А это, милая, – сучил ножками от переполнявшего его семени Кощей, – не два мудака, а два витязя из разных временных, мать их, континуумов, пересекшихся в этом, мать его, замке, кроссроудсе всех витязей и витязь (это он имел в виду Эмми Уайнхауз), странствующих в Вудсток на остров Буян в часовенку, где дремлет камень Алатырь, исполняющий желания.

– Ну, эту девку я помню, она с Михаилом Федоровичем приезжала… Ах, какой был мужчина, настоящий полковник, хоть и всего старший лейтенант…

– Милая, что, и с Михаилом Федоровичем…

– Да ты что, с ума сошел?! Чтобы я с Михаилом Федоровичем?! Из хазар?! Да ни за!.. А ты что, милый, антисемит?

– Упаси Бог! Какой антисемит, когда Агасфер – в ближайших корешах…

– Ну, пару раз было. С Михаилом Федоровичем. Когда он был в стрипе. После «Прокопана-5», упаковки «релашки» и флакона «Имбирной». В пятой реанимации. Все никак кончить не мог. Пришлось русалок на помощь звать. Они хвостами его эрогенные зоны стимулировали…

И Джоди окунулась в воспоминания… А нас с Кертом заинтересовало местонахождение эрогенных зон Михаила Федоровича, для стимулирования коих требовались сразу три русалки. Судя по заинтересованному взгляду глазных дырок Кощея, этот интерес был присущ и ему. И Джоди, знавшая Кощея многие сотни лет, этот интерес почуяла…

– А эрогенные зоны, милый, у Михаила Федоровича были всюду. Такой у него был стрип. Ни какие-то примитивные зеленые черти, караван розовых слонов и хоровод брауншвейгских колбас. А русалки, теребящие хвостами его эрогенные зоны. Эстет! Ну и я, стимулирующая его восемнадцать сантиметров ведущей эрогенной зоны уже не помню каким способом. И совместными усилиями, тут еще Калабашка подоспела с Кикиморой, девки искусные, и прочий фольклор, он наконец кончил. И вернулся из стрипа. И перестал криком кричать, ремни рвать, пену выплевывать, жилами лицо разбухать, воздухом задыхаться и успокоился враз. И задышал ровнехонько, ровно младенчик, и глазки свои в кровяных прожилках прикрыл, и ногти из ладошек своих вытащил и уснул наконец. Так что, милый, – завершила свой рассказ-исповедь Джоди, – сношались мы с Михаилом Федоровичем в его стрипе… Вот и все…