Текст книги "Барбаросса"

Глава четвертая. Монах и кузнец

Отец Хавьер. Назови свое имя?

Клементио Мендоса. Меня зовут Клементио, имя отца Мендоса.

О. Х. Откуда ты родом?

К. М. Из города Виго.

О. Х. Кто был твой отец?

К. М. Он был лекарем.

О. X. Учился ли он этому ремеслу?

К. М. Да, святой отец, учился. Четыре года в Саламанке и еще четыре в Севилье.

О. Х. Отчего же он не остался в большом городе, где легче найти практику?

К. М. В большом городе больше лекарей и без протекции нечего рассчитывать на хорошее место.

О. Х. Он вернулся в Виго, потому что это был его родной город?

К. М. Нет. Отец не любил рассказывать о своем прошлом, только один раз он упомянул деревню Вилласьерра и сказал, что она находится недалеко от Бургоса.

О. Х. Тебе, как я понял, бывать там не приходилось.

К. М. Нет.

О. Х. И твоему отцу тоже?

К. М. Насколько я могу судить, да.

О. Х. Почему же он отправился именно в Виго?

К. М. Из-за женщины.

О. Х. Она была состоятельна?

К. М. У нее был собственный дом и хлебная лавка.

О. Х. Твоя мать была привлекательная женщина?

К. М. Не знаю.

О. Х. Не понимаю: ты не можешь определить, хороша ли была она?

К. М. Я просто никогда ее не видел.

О. Х. Изволь говорить яснее, у меня нет времени на то, чтобы распутывать твои загадки.

К. М. Куда уж яснее! Я никогда не видел своей матери.

О. Х. Она что, умерла в день родов?

К. М. Может статься, что она жива и по сей день.

О. Х. Ты меня совсем запутал.

К. М. Вы задаете вопросы, я на них отвечаю. Меня предупреждали говорить только правду, вот я и стараюсь.

О. Х. Хорошо, скажи сейчас то, что нужно сказать, чтобы эта путаница рассеялась.

К. М. Жена моего отца не была моей матерью. Отец прибыл в Виго вместе со мной. Я подкидыш или плод какой-то тайной, может быть запретной, любви. Я никогда не видел своей матери. Отец никогда о ней не заговаривал. Я даже не могу решить, то ли он ее боготворил, то ли ненавидел.

О. Х. Мужчина, самостоятельно воспитывающий ребенка, вещь неслыханная.

К. М. Отец тоже так считал, поэтому женился на первой же женщине, которая ему подвернулась. То, что она была родом из Виго, его нисколько не смущало.

О. Х. Что же дальше, ты вырос?

К. М. Со временем такое происходит со всеми.

О. Х. Отец пытался привить тебе любовь к врачебному ремеслу?

К. М. Возможно, он был неплохим врачом, но отвратительным учителем. Если он что и сумел мне привить, так это острую неприязнь ко всем этим клистирам, кровопусканиям и нарывам. В провинции болеют очень скучными болезнями.

О. Х. Что ты имеешь в виду под интересными болезнями?

К. М. То же, что и все остальные.

О. Х. А именно?

К. М. Болезни, порождаемые любовью, войной и злоупотреблениями.

О. Х. Ты высказал свои мысли отцу?

К. М. Нет, тогда у меня не было никаких особенных мыслей. Я ничего не высказывал, а только выказывал полное пренебрежение к однообразной возне, которой он был занят.

О. Х. Вряд ли это могло ему понравиться.

К. М. Вы как в воду глядите.

О. Х. И что же, он выгнал тебя из дому?

К. М. Выгнал, но недалеко.

О. Х. Куда же?

К. М. В хлебную лавку.

О. Х. У тебя открылась торговая жилка?

К. М. Не знаю, как насчет жилки, а вот жила одна у меня точно открылась.

О. Х. Говори проще, мне некогда раздумывать над твоими словечками.

К. М. Я был в том возрасте, когда юноша замечает, что между мужчинами и женщинами есть разница.

О. Х. Ты стал волочиться за девицами?

К. М. Причем с огромным успехом, что, как известно, приносит огромные неприятности.

О. Х. Многие юноши в Виго начали тебя ненавидеть за успех у женщин.

К. М. Дева Мария, не думал, что священники ныне так разбираются в делах любовных.

О. Х. Твой отец не одобрял твоего поведения?

К. М. На мое поведение ему было плевать. До определенного момента.

О. Х. Какого именно?

К. М. Прискорбно в этом признаваться, но моя мачеха…

О. Х. Говори, говори, я не смущен.

К. М. Моя мачеха решила, что тоже может воспользоваться тем, чем пользуется полгорода.

О. Х. Ты откликнулся на ее зов?

К. М. Нет.

О. Х. Ты испытывал сыновние чувства к ней?

К. М. Я их не испытывал даже к отцу, хотя и имел на это основания.

О. Х. Что же тебя остановило?

К. М. Я не хотел трудиться дома, имея столько работы на стороне.

О. Х. Что же было дальше?

К. М. То, что всегда бывает в таких ситуациях. Мачеха донесла отцу, что я к ней приставал. У него хватило глупости ей поверить. Когда к нему приходили жаловаться отцы и женихи самых симпатичных и молоденьких девушек Виго, он не верил им, а тут…

О. Х. Ты говоришь с такой горечью…

К. М. Еще бы! Заподозрить, чтобы я до такой степени потерял чувство прекрасного пола…

О. Х. Ты был изгнан из дома?

К. М. Наверняка так бы и было, но, если быть точным, я бежал!

О. Х. Почему?

К. М. Все потому же, святой отец. Я узнал, что меня собираются убить. Последней моей пассией была дочь самого алькальда. А это был человек без воображения.

О. Х. Куда ты направил свои бесчестные стопы?

К. М. Помолившись и раскинув мозгами, я решил, что лучше всего мне подошло бы оказаться в большом портовом городе. А там будет видно.

О. Х. Где же ты оказался? Кстати, Виго тоже портовый город!

К. М. Но небольшой. Направился я в Малагу. Там быстро оказался на корабле одного грека.

О. Х. Ты стал гребцом на галере?

К. М. Зачем же было ради этого покидать родной дом? Я понравился купцу, и он решил, видимо, что я могу быть ему полезен. Проверить это ему не удалось.

О. Х. Что случилось?

К. М. Буквально на третий день плавания на нас напали сарацины.

О. Х. И ты попал в рабство?

К. М. Да. Святая Мария, что это были за дни! Я с ужасом вспоминаю о них!

О. Х. С ужасом или без него, но вспоминать придется, и во всех подробностях.

К. М. Спрашивайте.

О. Х. Долго ли ты оставался гребцом?

К. М. Три дня.

О. Х. Именно о них ты вспоминаешь с такими причитаниями, да?

К. М. Если бы их было семь, некому бы сейчас было о них вспоминать.

О. Х. Кто тебе помог освободиться от этой тяжкой доли?

К. М. Клементио Мендоса.

О. Х. Опять ты за свое! Откуда там мог взяться еще один Клементио?

К. М. Говоря о нем, я имел в виду себя. Я силой своего тогда еще юного разума вырвал себя из пучины бедствия.

О. Х. Как это происходило?

К. М. Я обратил внимание, что один из помощников капитана одноног. К обрубку ноги у него привязана грубо обструганная деревяшка, притом привязана неудачно, неловко. Ходил он с трудом, а вечером подолгу отмачивал ободранную до крови культю в ведре с водой…

О. Х. Что ты остановился? Говори.

К. М. Я подумал и сообразил, что смогу ему помочь. Я сказал надсмотрщику, чтобы этот важный сарацин пришел ко мне.

О. Х. Он сделал, как ты хотел?

К. М. Не сразу. Сначала он прошелся плетью по моей спине. Святая Мария, что это была за боль! Впрочем, я тут присочиняю немного. Боль была не слишком сильная, гребцов было мало, и надсмотрщикам было велено не калечить людей без надобности. Я знал это.

О. Х. Откуда ты мог это знать?

К. М. Такие вещи всегда и всем на корабле известны, уж не знаю почему.

О. Х. Ладно, что же ты сделал?

К. М. Я заорал так, что меня услышали на другом конце корабля. Пришагал как раз этот самый одноногий и спросил, в чем дело. Тут я ему все и выложил про его ногу и про то, что я могу с ней сделать.

О. Х. Он поверил тебе?

К. М. Больные мужчины напоминают женщин – они верят всему, чему хотят поверить.

О. Х. Ты действительно ему помог?

К. М. Это было не так трудно сделать, удивляюсь, как он раньше не натолкнулся на толкового человека. Я, разумеется, ему об этом не сказал. Наоборот, всячески изображал, как мне трудно.

О. Х. Ты после этого вошел к нему в доверие?

К. М. Конечно. Мое положение сделалось совсем терпимым, ведь мой хромец стал командиром галеры. Он очень ценил меня, так как я приносил ему большой доход.

О. Х. Каким образом?

К. М. Хозяин отдавал меня внаем. Жизнь пирата полна превратностей, один теряет ногу, другой руку… Слава о моих способностях распространялась быстро. Плата за мои услуги росла. Вскоре я поселился на берегу.

О. Х. Почему на берегу?

К. М. Потому что для моей работы мне понадобились инструменты, которых не было и не могло быть на корабле. Кузнечный горн, например.

О. Х. Зачем тебе понадобился горн?

К. М. Я заметил, что иногда при изготовлении протеза лучше использовать металлические части, а не деревянные. Я освоил кузнечное дело с легкостью необыкновенной. Если бы мне сказали, что мой отец был кузнецом, я бы не удивился.

О. Х. Ты не пробовал бежать из плена?

К. М. Зачем? Это было сопряжено с большим риском и не могло принести никаких выгод.

О. Х. Ты бы мог с таким же успехом лечить христиан, с каким лечил поганых пиратов.

К. М. Может быть, я и задумывался над этим, но лишь до определенного момента.

О. Х. Какого?

К. М. Когда вернулся на Джербу…

О. Х. Именно на Джербу?

К. М. Именно.

О. Х. Отчего же во всех бумагах значится, что ты родом неаполитанец?

К. М. Я счел за лучшее скрыть место своего происхождения, слишком плохую славу я оставил по себе в родных местах, не хотелось бы лишний раз напоминать землякам о своем существовании. К тому же лицом я вылитый неаполитанец.

О. Х. Ты начал говорить о каком-то слухе.

К. М. Стало вдруг известно, что ранен краснобородый Харудж, один из тех, чье имя произносилось шепотом и с уважением.

О. Х. Кто сказал тебе о ранении?

К. М. Я бы не мог сказать, и не потому, что чего-то боюсь или желаю скрыть. Такова жизнь в тамошних местах. На Джербе говорят, что уши, языки и слухи живут сами по себе.

О. Х. Непонятная поговорка.

К. М. Да, действительно. Одним словом, стало известно – Харудж ранен.

О. Х. Дальше.

К. М. Дальше стало известно, как именно он ранен. Вот тут я понял, что мне нужно или немедленно бежать, или окончательно смириться со своей судьбой.

О. Х. Ты смирился?

К. М. Пока я раздумывал, у меня отняли право выбора. Однажды ночью в дверь моей лачуги постучали. Это были люди Харуджа. Они велели, чтобы я собирался, чтобы взял все свои инструменты и вообще все, что мне нужно для работы. Я сказал, что не смогу все это унести. Тогда они сказали, что помогут мне.

О. Х. Харудж находился тогда не на Джербе?

К. М. Не знаю, где он находился, меня большую часть дороги везли с завязанными глазами.

О. Х. Но Джерба – остров, ты не мог не почувствовать, если тебя пересаживали с коня на корабль?

К. М. Мог.

О. Х. Не лги.

К. М. Ангелы Господни, зачем мне лгать?

О. Х. Не призывай ангелов в лжесвидетели.

К. М. Истинно говорю, не мог я ничего понять и почувствовать, ибо был бесчувствен.

О. Х. Они ударили тебя по голове?

К. М. Бог миловал, кроме того, им были дороги сведения, имевшиеся у меня в голове. Они просто заставили меня выпить полмеха терпкого вина.

О. Х. Где ты очнулся?

К. М. В некой крепости, в помещении просторном и сухом, стены оштукатурены. Дверь заперта снаружи. В комнате только кровать деревянная и кувшин с водою. Вода была очень кстати.

О. Х. Тебя сразу отвели к Харуджу?

К. М. Ни в тот день, ни на следующий.

О. Х. Кто-нибудь с тобой разговаривал?

К. М. Никто, мне просто приносили еду и воду и выводили гулять в небольшой сад.

О. Х. Тебя кормили как заключенного?

К. М. Нет, меня кормили как гостя. Единственное, в чем мне отказывали, так это в вине.

О. Х. Тебе объяснили почему?

К. М. Мне вообще ничего не объясняли. Я ведь даже не знал, где именно нахожусь, я мог только догадываться, чьи люди меня увезли.

О. Х. Так тебе даже не было сообщено, что ты в гостях у Харуджа?

К. М. Нет.

О. Х. Как вели себя окружающие?

К. М. Я никого почти не видел, но мне показалось, что не только я, но и весь замок живет ожиданием.

О. Х. Ожиданием чего?

К. М. Тогда мне было трудно понять, но теперь-то я знаю, что в течение целого месяца Харудж находился в зыбком положении между жизнью и смертью.

О. Х. Как ты понял, что началось улучшение?

К. М. Мне сказали об этом. Молодой сарацин, очень богато одетый, черноусый. Он вел себя как большой начальник.

О. Х. Как его звали?

К. М. Он не сказал мне своего имени.

О. Х. Он отвел тебя к Харуджу?

К. М. Да.

О. Х. В каком ты нашел его состоянии?

К. М. Он был еще очень плох, бледен, худ, но сразу стало понятно, что жизни его уже ничто не угрожает.

О. Х. Ты берешь на себя смелость делать такие выводы?

К. М. Как-никак я сын лекаря.

О. Х. Помнится, ты не слишком лестно отзывался о его уроках.

К. М. Оказывается, можно приобрести кое-какие знания и помимо воли.

О. Х. Ты осмотрел его руку?

К. М. Для этого меня и привезли.

О. Х. Какова была рана?

К. М. Чудовищная.

О. Х. Кто его лечил?

К. М. Какой-то коновал в золотом тюрбане. Восточные врачи весьма искусны в рассуждениях, никогда не идут к больному без гадательной книги и ароматических палочек, иногда могут составить питье против запора, но уже в искусстве пускания крови они профаны. Что уж тут говорить о раздробленной руке! Их было пятеро у постели Харуджа, когда у него пошел из открывшейся раны очередной осколок кости. Вид гноя и крови привел их в смятение, и, если бы не я, пират отдал бы душу своему Богу.

О. Х. В данном случае я на стороне восточной медицины.

К. М. Пожалуй. Но вы не должны забывать, что, спасая его жизнь, я спасал и свою.

О. Х. Слабое утешение.

К. М. Как вам будет угодно.

О. Х. Он сам вам сказал, что собирается сделать себе протез?

К. М. Да, сам, во время первого же разговора. Я тащил щипцами осколок кости, а он говорил мне, что желал бы видеть на месте потерянной руки механическую.

О. Х. Это было похоже на бред?

К. М. Нисколько. У него были вполне ясные планы на этот счет.

О. Х. Что ты имеешь в виду?

К. М. Он сказал мне, что желает, чтобы рука не только висела просто так, но и двигалась.

О. Х. Это пожелание разве не показалось тебе бредовым?

К. М. В тот момент я, конечно, ужаснулся. Одно дело изготовить ложный сустав на кожаных петлях для ноги какого-нибудь портового торговца, другое дело оживить руку правителя. Причем такого жестокого, как Харудж. Ну, сказал я себе, и попал же ты, парень. Когда меня отвели к себе, я лег на жесткую кровать и стал думать.

О. Х. Сколько времени тебе дали на раздумье?

К. М. Меня никто не торопил, кроме меня самого. Когда мне в голову пришла хорошая мысль, я сам попросил отвести меня к правителю.

О. Х. Он выглядел лучше, чем в предыдущий раз?

К. М. Заметно. Он явно шел на поправку. Рана затянулась. Можно было приступать к делу.

О. Х. Ты уже знал, что будешь делать?

К. М. Конечно. Я не только знал, но и был уверен, что у меня получится.

О. Х. А Харудж интересовался подробностями?

К. М. Да, это меня и удивило.

О. Х. Что тут удивительного?

К. М. Обычно те, кто прибегал к моим услугам, доверяли мне полностью. Они были уверены, что я буду стараться.

О. Х. На чем была основана эта уверенность?

К. М. На том, что заранее сообщалось, что возможны две формы расчета: или кошелек в руки, или саблей по шее.

О. Х. Да, выхода у тебя не было.

К. М. Харудж входил во все детали. Выспросил не только то, из чего будет сделан протез, но и как. Я задумал применить особые, длинные пружины, он сразу поинтересовался, где я рассчитываю их найти.

О. Х. И где же?

К. М. Таких нигде нельзя было отыскать.

О. Х. Ты взялся их изготовить?

К. М. Вы угадали, святой отец.

О. Х. Ты не рассказывал мне о том, что когда-либо занимался плавильным делом.

К. М. Я не рассказывал вам и о том, что задумал пружины делать из особого сплава. Как вы догадались?

О. Х. Вопросы задаю я.

К. М. Простите, святой отец.

О. Х. Ты изучал плавильное дело?

К. М. Нет.

О. Х. Откуда тебе могла прийти в голову мысль об этом сплаве, а?

К. М. Она мне приснилась.

О. Х. Если ты думаешь, что можешь меня дурачить, как девчонок из Виго…

К. М. Простите еще раз, святой отец.

О. Х. Откуда ты узнал об этом сплаве?

К. М. От соседа.

О. Х. Чьего соседа?

К. М. У нас в Виго был сосед. Ученый. У него были книги. Старинные.

О. Х. Он давал тебе их читать?

К. М. Сам бы я на них никогда не покусился.

О. Х. Отчего этот чернокнижник решил, что ты нуждаешься в подобном чтении?

К. М. О святой отец, вы все не так поняли. Дон Хуан не был чернокнижником, он любил читать, только и всего.

О. Х. Но ты-то, насколько я могу судить, не был страстным книгочеем?!

К. М. Клянусь всем святым, не был.

О. Х. Почему же он к тебе проникся?

К. М. Потому что у меня не было другого способа проникнуть в его дом, кроме как притворившись, что я проникся страстью к чтению. Простите, что получилось так витиевато, но это сущая правда. Клянусь!

О. Х. Что тебе было в доме его? Он был богат? Ах да, понял, у него была молодая дочка.

К. М. Вы способны видеть сквозь каменную стену.

О. Х. Ты пришел к нему в…?

К. М. Я встретил его на конном рынке и завел соответствующую беседу.

О. Х. Соответствующую конному рынку?

К. М. Нет, соответствующую моим планам. Я заговорил с ним о романе.

О. Х. Романе?

К. М. Он назывался «Ульроф и Амаласунта».

О. Х. Где ты его взял?

К. М. Это единственное, что осталось у моего бедного отца от моей матери. Не считая меня.

О. Х. Твой отец был читателем?

К. М. Ни в малейшей степени. Он ничего не читал, кроме своих трактатов, да и то лишь тогда, когда учился в Саламанке.

О. Х. Для чего же ему был нужен этот роман?

К. М. Я не удосужился спросить.

О. Х. Итак, ты заговорил…

К. М. Он был тронут, ибо других собеседников, знающих толк в романах, у него в Виго в ту пору уже не было.

О. Х. Перемерли?

К. М. Или отправились в дальние страны в поисках подвигов.

О. Х. Дон Хуан пригласил тебя домой?

К. М. В тот же день. Уходя от него, я унес для прочтения другой роман. Потом третий, четвертый. Дочь дона Хуана носила траур по своему погибшему брату, а траурное платье – в Испании одна из самых неприступных крепостей.

О. Х. Не вижу в этом ничего дурного.

К. М. Я теперь тоже. Но тогда мне пришлось перечитать целую библиотеку, чтобы иметь возможность обмениваться с Альдонсой хотя бы двумя взглядами в день. Пусть после этого говорят, что современный мужчина скуп, когда ему приходится платить за женское внимание.

О. Х. Я понял, среди романов тебе однажды попался трактат, где описывался процесс изготовления гибкого сплава.

К. М. Как великодушно Провидение, когда оно посылает тебе столь проницательного собеседника!

О. Х. Провидение послало тебя мне, а меня тебе.

К. М. Только безумный бы спорил. Так вот, лежа на жесткой сарацинской кровати в четырех голых стенах, лишенный вин и общества женщин, я вспомнил вдруг об этом трактате.

О. Х. И ты сразу понял, что выход найден?

К. М. Вы иронически улыбаетесь, святой отец, а ведь так оно и было, именно так.

О. Х. Ты запомнил этот трактат наизусть?

К. М. Вы слишком высокого мнения обо мне, хотя, если честно, запомнил я немало. Тем не менее, чтобы отвести возможный гнев в случае неудачи, я сказал Харуджу, что мне нужен трактат Адсона из Эвримена под названием «О новой жизни металлов, об огне разрушающем, укрепляющем и превращающем, о любви фосфора и серы, могущей нести смерть».

О. Х. Это алхимический труд, я слышал о нем, он состоит в индексе запрещенных.

К. М. Мог ли я знать о том?

О. Х. Оставим это, мы не на заседании суда святой инквизиции.

К. М. Воистину оставим.

О. Х. Отвечай дальше: тебе был доставлен этот богомерзкий трактат?

К. М. Менее чем через неделю.

О. Х. Ты сразу приступил к своему делу?

К. М. Мог ли я затягивать? Я тут же в присутствии Харуджа…

О. Х. Он сам так потребовал?

К. М. Да. Нашел я то место, где говорилось о соединении нужных металлов и описывались свойства сплава, происходящего от этой любви. Помню, как сейчас, что нужно было смешать одну одиннадцатую фунта чистого эпирского серебра, фунт с четвертью мягкого александрийского железа, добавить… нет, забыл, прошло все же порядочно времени.

О. Х. Забыл или делаешь вид, что забыл?

К. М. Зачем мне лгать? Тем более что самое интересное не в рецепте самом.

О. Х. А в чем?

К. М. А в том, что Харудж, выслушав все очень внимательно, велел мне удвоить дозировку. Я все рассчитал со всей тщательностью, а он приказал удвоить!

О. Х. Что это могло означать?

К. М. Очень скоро выяснилось. Когда я изготовил и укрепил ему руку таким образом, что она могла под невидимым воздействием пружины двигаться как живая, он велел мне сделать еще одну такую же.

О. Х. Ты не спросил зачем?

К. М. И за менее наглый вопрос можно было бы лишиться языка.

О. Х. Возможно, ему была нужна запасная?

К. М. Развожу руками, и это мой ответ.

Глава пятая. Король и кардинал

Карл I не любил страну, которой правил. Он плохо знал испанский язык. Он не выносил Мадрид. Королевский двор, состоявший по большей части из фламандских выходцев и других заграничных авантюристов, делил свое шумное и прожорливое внимание между веселой Севильей и аскетичным Толедо. В то время именно Севилья была самым богатым и населенным городом испанской короны. В ней проживало не менее ста тысяч жителей. Роскошные мавританские дворцы, католические соборы, громадные овечьи и овощные рынки – все это отлично уживалось друг с другом. Все это возбуждало аппетиты иноземной знати. Король всячески подкармливал свою свиту, ибо считал, что только на своих фламандских подданных он может опереться всецело. Судьбы собственно Испании, то есть Кастилии, Арагона, Андалусии, его занимали мало. Пиренейские земли были для него лишь одной из ступеней, с которой можно было бы шагнуть к вершинам «всемирной католической монархии». У этих грандиозных и отнюдь не беспочвенных замыслов были сторонники. Самым главным из них можно было считать римского первосвященника. Папа убеждал короля, что после присоединения юга Италии вместе с Неаполем, после присоединения Сицилии и Сардинии нужно сделать следующий шаг. Заняться Северной Италией всерьез. Надо усмирить города, входившие некогда в Ломбардскую лигу, надо вышвырнуть оттуда обнаглевших французов. Надо сделать столицей этого нового, грандиозного королевства Рим. Вооруженные испанским оружием и римской проповедью католики сокрушат протестантскую ересь в Европе и наложат свою руку на девственные богатства всех Америк и Индий.

Кого лукавый римлянин видел во главе этого гигантского похода, умалчивалось. Более того, Карла I при чтении заморских эпистол должно было укрепить в уверенности, что именно ему отводится эта во всех отношениях почетная роль.

Кардиналу Хименесу было отлично известно об этих немного неконкретных и очень кокетливых переговорах. Кардинал был настоящим католиком, он тоже стоял за распространение католического влияния в возможно большем количестве стран. Но при этом он оставался испанцем, и ему не хотелось, чтобы рост всемирной католической державы питался исключительно испанской кровью. Он был против слишком дальних заморских экспедиций. Не потому, что не верил в них, а потому, что считал – самый страшный враг находится за морями ближними.

Неприятность заключалась в том, что свои мысли он никак не мог внушить королю. Они, и не только в буквальном, но и в переносном смысле, говорили на разных языках.

Но кардинал Хименес не был бы кардиналом Хименесом, если бы он опустил руки после первых же попыток. Влияние его все еще было велико в королевстве. Большинство провинциальных кортесов[28]28
  Большинство провинциальных кортесов… – Кортесы – органы сословного представительства в средневековой Испании, парламенты.


[Закрыть] скорее прислушивалось к его мнению, чем к просьбам короля. Это и понятно, король требовал денег, кардинал взывал к разуму. Всякий разум, даже коллективный, восстает против необоснованных трат. А что может быть менее обоснованным, чем введение новых налогов ради поддержания фламандских текстильных фабрик, которые к тому же отказываются покупать шерсть в Кастилии? Что может быть глупее, чем отказ от пошлин на ввозимое из Аквитании зерно, когда арагонским крестьянам некуда девать свое?

Кортесы Вальядолида, Гранады, Барселоны, Саламанки, Бургоса, Авилы, Куэнки высказались против денежной политики Карла Габсбурга. Члены толедского парламента пошли дальше. Они потребовали, чтобы прекратился вывоз из страны испанской золотой монеты и лошадей. Всякий иностранный купец, желающий торговать пиренейскими товарами на вывоз, на треть должен был покрывать его льном и оливковым маслом.

Карл пришел в бешенство.

Страна, которую он желал использовать как инструмент для достижения своих великих целей, вдруг начала проявлять собственную волю и обнаруживать собственные желания.

Король решил принять меры на случай возможных неприятностей в будущем. Он выслал двоих доверенных людей в Северную Германию, в Ганновер, с довольно большими деньгами, чтобы там набрать (в полнейшей тайне) небольшое, но боеспособное войско. Придет момент, когда нечто подобное может понадобиться при обострении обстановки.

Кроме того, его величество решил разобраться, кто именно мутит воду в стране. Он не верил, что все происходит само собой. Народы и даже их парламенты не способны к самостоятельным разумным действиям. Одна мысль, одна воля лежит в основе всего, и не важно, как называются одежды, маскирующие подобное положение вещей.

Интересно, что в данном случае Карл Габсбург был прав.

Ему не пришлось слишком напрягаться. Его главный соперник не считал нужным маскироваться. Правда, его величество ошибочно считал, что противник этот маскироваться просто-напросто не умеет.

Кардинал Хименес!

Король не виделся с ним около полугода и каждый раз удовлетворенно кивал, когда поступало известие, что здоровье старого негодяя все ухудшается.

Однажды, однако, он задался вопросом, сколь же бездонны запасы жизненной силы в этом человеке, если он до сих пор не умер. Ведь к подагре у него прибавились ужасающие почечные колики, размягчение мозга и гнойная сыпь по всему телу!

Вполне естественно, что его величество захотел встретиться с таким человеком.

Фон Гооге, министр двора Карла Габсбурга, был отправлен в мадридский дом кардинала с длинным витиеватым предложением о встрече. Долговязый, худой как жердь и все, что на нее похоже, нидерландец, вознесенный на одну из вершин испанской власти фантастическим стечением исторических обстоятельств, очень был удивлен этим поручением.

Он, как и многие другие, считал кардинала фигурой из прошлого, фигурой отставной, если не комической. Ему было странно со своих придворных высот спускаться в затхлую кастильскую прихожую. Хитрый Карл, прекрасно понимая, что умный кардинал оценит уровень посланца, рассчитывал его этим психологически подкупить в самом начале переговоров.

Кардинал оценил все, что нужно было оценить.

Фон Гооге был отправлен от ворот мадридского дома восвояси.

Король задумал было вспылить, мстительно обидеться, но потом сообразил – не надо. Глядя на министра двора, который в удивленном виде очень напоминал бледную лошадь, он расхохотался:

– На каком языке вы представились?

Фон Гооге гордо поднял глупую голову:

– На родном, ваше величество.

– Родном кому, Рууд?

– Родном вам, ваше величество.

– Я все понял, идите распорядитесь насчет охоты.

– Вы меня понижаете до егермейстера?

– Да.

– За что, ваше величество?

– За чрезмерную догадливость.

На следующий день в Мадрид из Севильи поскакал другой гонец, знающий кастильское наречие, и с письмом, начертанным на нем же.

Вызывающее поведение старика говорило о том, что король не ошибся в своих подозрениях на его счет. Кардинал знает свою силу, что ж, король покажет, что тоже ее знает. Король готов сделать вид, будто он признает что-то вроде первенства за мудрым Хименесом де Сиснеросом.

Карл ехидно усмехнулся, добравшись в своих размышлениях до этой мысли.

Кардиналу за все придется заплатить. Он даже перед министром двора в долгу, не говоря уже обо всем прочем!

Кардинал Хименес принял приглашение короля к разговору. Но каким-то странным образом. Он сообщал, что готов встретиться с его величеством у себя дома. Тяжелая болезнь не позволяет ему предпринять продолжительное путешествие.

В тот же день Карл отдал приказ собираться.

– Куда едем? – вопрошали придворные.

– В Мадрид, – последовал ответ.

Двор впал в недоумение.

Отменена охота.

Отменен бал.

Ради чего? Ради поездки в этот заштатный городишко?

Фламандская свита была не совсем права. В эти годы Мадрид рос и развивался быстрее, чем все другие города Кастилии. Он уже почти достигал размеров Толедо и обогнал Вальядолид. Он отстраивался на особый, испанский манер, и всякий, кто обладал хотя бы минимальным историческим чутьем, понимал, что этому городу суждено великое будущее.

Дом кардинала Хименеса располагался вне городских стен, в огромной платановой роще. Там бродили, как в лесу, косули, лоси и кабаны. Кардинал, несмотря на свою испанскую кровь, не любил охоту. Даже в молодости. С годами он, естественно, укрепился в этой неприязни.

Но вегетарианцем отнюдь не был.

Ни в столовой, ни в политике.

Когда доложили о прибытии короля, он сидел на бeрeгy небольшого озера в переносном деревянном кресле. Слуги топтались за его спиной между деревьями шагах в десяти, всегда готовые приблизиться по первому знаку.

Его преосвященство не любовался природой. Глаза его были закрыты. И перед мысленным взором проносились картины другого рода.

С левой стороны к креслу приблизился Скансио и тихо прошептал:

– Его величество.

Кардинал не удивился. Ни тому, что король прибыл, ни тому, что он прибыл именно сейчас.

– Сходите за бумагами.

– Да, ваше преосвященство.

Карл Габсбург был великолепен на траве между платанами. Его появление в Испании ввело новую моду на придворные цвета. Фердинанд Католик носил в основном черное и красное и предпочитал, чтобы при его дворе одевались так же. Даже дамы. По этому поводу даже шутили, что его величество находится в вечном трауре.

Новый король любил жизнь и не считал нужным это скрывать. Розовые чулки, голубые колеты, белые перья на шляпах, бежевые плащи, серебряные каблуки – вот каким предстал двор Карла пред очами больного старика, тайного штурмана испанской политики. Старик дремал.

Карл выразительно посмотрел на Скансио.

Тот снова осторожно приблизился к переносному креслу и снова прошептал:

– Его величество.

Свита короля пребывала в затяжном недоумении. Что, собственно говоря, происходит, спрашивали их кривые улыбки и выпученные глаза. Этим вопросам не суждено было скоро прекратиться. Кардинал сказал секретарю:

– Скажите его величеству, что мы будем разговаривать только втроем.

Карл удивился, но не слишком:

– Кто третий?

Скансио поклонился, прижимая к груди многочисленные пергаментные свитки:

– С вашего разрешения, я.

Секретарь дона Хименеса владел очень большим количеством языков, за что, помимо преданности, и был ценим.

Король не знал этого, поэтому в его взоре появился вопрос.

– Господа министры знают только фламандский, господин кардинал – только кастильский, я же и тот и другой.

Его величество счел объяснение резонным:

– Господа, погуляйте по этому дикому парку, спуститесь к воде. По-моему, эти лебеди хотят есть.

Кардинал сидя поклонился, отдавая дань сговорчивости короля.