Текст книги "Чёрная кошка, или Злой дух"

Да взять и чисто эстетический аспект: что за умник догадался поставить, например, на уютном, весёлом, ироничном, вкусном, чувственном слове «пизда» унизительное клеймо грязного, непристойного ругательства? А отвратительное, бесполое, пустое слово «вагина» без тени сомнения ввёл в легитимный литературный лексикон? Или почему яркое, хлёсткое, как задорный щелчок кнута, родное словечко «хуй» коварно помещено в анналы самых запретных и вредоносных лексических единиц, а бесподобно скучный, отчасти даже с пренебрежительным оттенком иностранный термин «пенис», обозначающий ровно то же самое, уверенно прописан по ведомству нейтральной и медицинской лексики? По-моему, многие языковеды и иные блюстители нравственности на госбюджетной зарплате, готовые отнести в разряд непозволительной бранной речи любое народное, душевное словцо, – это как пресловутые сапожники без сапог, если не хуже. Надо бы тщательно исследовать, традиционной ли они сексуальной ориентации, и уже на основе этих объективных данных, полученных из различных независимых источников, не торопясь решать, стоит ли прислушиваться к их безапелляционным доводам и рекомендациям.

Но зачастую мат также и приватный протест против того, что какая-то сиюминутная, локальная ситуация развивается не так, как хотелось бы или как предполагал матерщинник. Он ругается в этом случае не с тем чтобы кого-то оскорбить или напугать, в непечатной форме выразив кому-то своё крайнее недовольство, а скорее дабы облегчить собственную участь, выпустить пар, сохранить психическое здоровье. Матюкнувшись исключительно по делу, человек словно признаёт перед собою и перед всеми, что допустил оплошность, чего-то не предусмотрел. Выматерился от души – и ему мгновенно полегчало. Можно жить дальше. Мат – это такая местная анестезия.

Однако не только анестезия. Крепкое выражение зачастую помогает, образно говоря, двигать горы. Бывает так, что ты делаешь какое-то дело, оно вопреки стараниям идёт ни шатко ни валко, ты уже из последних сил напрягаешься, а оно всё никак, ни с места, и ты думаешь, что всё, всё уже, больше не сможешь тянуть эту ненавистную лямку, натягиваешь нервы в струну, опять говоришь себе: «Всё, наверно, точняк не смогу», опять крепишься из распоследних сил, наконец, в сердцах громогласно поминаешь такую-то мать, и – о чудо! – процесс пошёл, получилось!!! Разве с вами такого не бывало?

Так что утилитарную пользу ненормативной лексики оспаривать вроде бы не приходится. Вот я и запал на неё, алчный до любых побед и эмоционально несдержанный, как истеричная баба. Ну, или как молодая кошка, бывшая некогда зрелым мужчиной.

Но ведь брань всё же на вороту виснет, народная поговорка не права. Мат обижает большинство окружающих, от этого очевидного факта не отвертеться. Вон, я слышал, радиостанция «Русская служба новостей» проводила опрос среди слушателей, надо ли продолжать подвергать общественному осуждению тех, кто ругается матом. За остракизм высказались восемьдесят девять процентов участников опроса, и лишь одиннадцать процентов посчитали, что прилюдная брань допустима или извинительна.

Как рассказывал певец с трудной судьбой Сергей Васильевич (Челобанов), на зоне к нему, любившему гламурно щегольнуть табуированной лексикой, как-то подошёл авторитет с ненавязчивым советом: «Если хочешь ругаться – продолжай ругаться, но так, чтобы никого при этом не обидеть». То было недвусмысленное, хотя и дружеское, предупреждение. У нас в стране и за вполне литературное словечко «козёл» иные щепетильные граждане могут призвать друг друга к ответу, чреватому утратой последнего здоровья, что уж говорить об экстраординарных словах на «б» и «п».

Да и неверно, может быть, утверждение, что мат такой уж непоколебимый оплот вольнодумства и первичный признак личной независимости. Мат – это скорее эрзац свободы. Когда человек лишён основных политических и экономических прав и свобод, когда беззащитен социально и юридически, то что ему остаётся? Правильно, только грязно ругаться. Мат тем самым выступает в качестве индикатора общественного развития: чем более охотно и широко граждане конкретного государства употребляют бранные словечки, тем ниже в нём уровень жизни и культуры, тем ближе оно пододвинулось к тоталитаризму.

Ко мне, трёх с половиной килограммовому котёнку, мыкающему безотрадный короткий век в странной семейке Котиных, этот блестящий силлогизм тоже вполне применим.

А главное – мат это словоблудие. То есть блуд словом, речевое недержание, лексическая похоть, если угодно. Блуд. А что такое, товарищи, у нас блуд? Напомню: один из семи смертных грехов. Смертных, то есть самых страшных. Смертный грех повинен в погибели души человеческой, оттого и зовётся «смертным». Мат, по логике, является разновидностью смертного греха. Во как, куда я загнул!..

Так, валяясь на пыльном половике перед дверью на кухню (где в изумлении перед собственной низостью словно остолбенел гордый Андрей, размышлявший натужно, как бы ему выбраться из им же сооружённой западни), я светло и неспешно-радостно, пусть и морщась в обвисшие усы от непроходящей, будто спеленавшей меня физической боли, переживал самый настоящий катарсис.

Я дал себе обещание, если только выживу после Андрейкиных побоев, больше не ругаться матом на публике, ну а если иногда и выскочит что из пасти противу воли – тут же запикивать себя, как делают в телевизоре. На слух это звучало бы приблизительно так: «ах ты ж, ПИ-ПИ твою мать!» или «а вот ПИ-ПИ тебе в рот!». Исполнить великую клятву, думаю, мне будет несложно: и без того, когда я матерно ругаюсь, из моих уст раздаётся лишь злобное шипение или возмущённое мяуканье. Кошке легче жить на свете, хе-хе. А на письме, если уж станет совсем невмоготу от желания выматериться, буду, пожалуй, ставить три точки вместо табуированного сочетания кириллических букв. Решено!

Хотя, может быть, сквернословие, подобно пристрастию к азартным играм, – болезнь неизлечимая, и если мне доведётся когда-нибудь реинкарнироваться в человеческое тело, то бишь опять стать мужчиной, а материться я не прекращу, то я попрошу высшие силы строго меня не наказывать: мат ведь чаще всего не столько спутник хамства и грубости, сколько лишь наглядное свидетельство снижения уровня интеллекта…

Между тем Андрей вышел из оцепенения. Он придумал, как спастись из плена.

В коридоре была антресоль, забитая под завязку всяким хламом, который свалил туда владелец квартиры, наш неназойливый арендодатель. Эта антресоль начиналась с моей стороны двери, а заканчивалась аккурат на кухне. Но потолки в хате были высоченные, мне так помстилось, что метра три с половиной, не ниже, и Андрюха, надрывно сопя, придвинул массивный низковатый стол вплотную к кухонной двери со своей стороны, на него водрузил такой же приземистый, неудобный стул, снял с себя рубашку и брюки и в одних трусах принялся штурмовать антресоль. Пылищи там скопилось, я думаю, с добрую тонну, погребя под собою плотно слипшиеся кипы советских ещё, словно насквозь пропитанных терпкой уриной птеродактилей и динозавров, музейно пожелтелых газет и разрозненные подшивки взъерошенных толстых журналов… А также некие заплесневелые брюхатые фолианты, явно никогда не читанные, ржавый остов детской коляски, пару спущенных велосипедных колёс, всякую другую ненужную утварь, но что самое неожиданное и неприятное – невероятно тяжёлые, дубово-крепкие, неподъёмные доски, которые прежний домовитый хозяин затолкал в узкую прикухонную цитадель каким-то совершенно непостижимым образом.

Андрей в кровь сбил руки, назагонял в онемевшие от боли пальцы мелких, полированно-тонких, дико саднящих заноз, в исступлении исцарапал спину криво торчавшими откуда-то сбоку и неприметными в кромешной чуланной мгле острыми гвоздями, но сдвинуть проклятые доски так и не сумел. (Разумеется, сначала-то он в отчаянье подтянулся на руках и вполз на антресоль, пытаясь пробиться к противоположному выходу; он не знал, выдержит ли его вес и вес досок хлипкая самодеятельная надстройка, но выбора у него не было.)

Кашляя, чихая, матерясь почём зря, он просочился-таки гибким своим туловом среди неповоротливых досок и прочей антресольной дребедени, отбоднул головой дверку изнутри полки, после чего, выкрутив немыслимое сальто, упруго повис на окровавле`нных дланях, примериваясь, куда бы спрыгнуть. Не ждавши от него этакой молодецкой прыти, я не успел отползти в уголок, и вот теперь мой хозяин навис прямо надо мной огромным грозным дирижаблем.

– Тина, Тиночка, милая, отодвинься, пожалуйста, – прохрипел он мне, бултыхая ногами в воздухе.

Я кое-как перекатился на другой бочок, и он удачно приземлился. Плоскогубцами и гвоздодёром он нещадно распотрошил дверь со стороны коридора и выбил прочно заевшую личинку замка. Затем бросился извиняться передо мной.

Я видел, что раскаяние Андрея было полным и безусловным; весь измазанный в кровище и десятилетней антресольной саже, он осторожно гладил меня, слегка прижав к себе, и, едва сдерживая постыдные рыдания, негромко шептал:

– Тинуся, Тина, ну прости меня, я тебя больше никогда не обижу, ну прости…

И я простил. Мучительный катарсис не вдруг, но настиг и его; бессмертная совесть, словно ожившая вулканическая лава, поднялась, видно, из самых потаённых глубин его души и с лихвой перелилась через край. Что ни говори, Андрей был отъявленный, великий моралист, он понимал степень своей ответственности, он был противен, даже омерзителен сам себе, я это отчётливо видел; он готов был по-мужски отстранённо возненавидеть себя, ясно осознавая, что с этим новым нерушимым чувством к самому себе ему придётся жить дальше, таскать его в себе, как смертоносный осколок, как память давно законченной войны, – и я простил.

Да и как мог я не простить его? За годы, прожитые бок о бок с хозяином, я установил с ним настолько прочную телепатическую связь, настолько глубоко проникся его мыслями и так тщательно изучил все потайные и опасные закоулки его беспокойного мозга, что, можно сказать, по существу стал самим Андреем. Если Флобер в полемическом запале утверждал: «Мадам Бовари – это я», то я с не меньшим основанием мог бы заявить: «Андрей Котин – это я», хотя на самом деле я всего лишь взрослый мужчина с досадно плохой памятью, по воле неуёмного рока продолжающий находиться в теле не старой ещё кошки (даже не кота!) заносчивой ориентальной породы.

Скажу как на духу (пускай изрядно забегая вперёд), что мой Андрюша после этого случая никогда более не конфликтовал со мною, великодушно прощал мне все дерзкие кошачьи шалости. Он словно вмиг превратился в мудрого египетского жреца: напомню, именно в Древнем Египте кошку почитали как священное животное, за её убийство виновного человека по справедливости приговаривали к смертной казни; кстати, самыми священными у египтян считались кошки чёрной масти…

А потом Андрей уложил меня спать рядом с собой, мой живучий позвоночник от такой заботы и доброты будто оттаял и расцвёл – я распрямился, резкая боль сошла на нет, а я-то уж полагал, что стану калекой. Правда, левый глаз с тех пор у меня закрывался не синхронно с правым, дёргался, как у деревенского дурачка, при всяком напрасном треволнении, да и слезился часто, но чего стоила эта лёгкая, мало опасная для здоровья степень инвалидности в сравнении с буквально выстраданным мною расположением хозяина?

Любопытно, что в ту же ночь ему сказочно повезло. В каком-то чудесном озарении Андрей отправил шальную эсэмэску на портал знакомств ведущего сотового оператора, и на неё вдохновенно откликнулась бессонная двадцатитрёхлетняя девица. Завязалась переписка. Они писали друг другу пылкие сдвоенные, а то и строенные сообщения до четырёх утра, не в силах остановиться и словно позабыв о существовании сна. Разомлевший от усталости, пребывая в эйфории от исторического примирения с покаявшимся хозяином, я никак не препятствовал этому их спонтанному и фривольному общению.

Сорокалетнему тёртому мужику льстит внимание молодой женщины. Это аксиома. Такой мужчина, возможно, искренне полагает, что ему столько лет, на сколько выглядит его возлюбленная. В эмоциональном и сексуальном планах, впрочем, так оно и есть. Поэтому зрелым мужчинам всегда, во веки веков будут нравиться юные девушки – тут жёнам-ровесницам приходится либо смиряться, либо подавать на развод. Третьего не дано. А мужикам, увлёкшимся подобным неординарным способом «омоложения», важно не слететь с катушек, знать меру, а то и в педофилах недолго оказаться.

Андрей стал встречаться с девицей, звалась она Татьяной – как и та фурия, что некогда сдавала нам убогую квартиру в Подмосковье. Таскал ей букетики, сводил разок в кино. Даже уволок на экскурсию в свою редакцию – это был интересный ход в практике обольщения, призванный показать девушке, что она имеет дело с лицом значительным, мужчиной профессионально состоявшимся и материально обеспеченным. Обо всех этих ухаживаниях Андрей при мне, в отсутствие супруги, исправно докладывал по мобильнику незаменимому наперснику Копылову. Тот, словно потряхивая во время этих длительных совещаний своей могучей безработной килой, сопровождал скабрёзные советы другу плотоядным матерком (мол, чё ты тянешь с ней, пора, пора уже е…) и никогда не забывал напоследок жалостливо попросить познакомить его самого с Татьяной, когда та надоест Андрею. Видимо, отнюдь не всякая москвичка падка на диковинную килу, удовлетворённо подумал я тогда.

Несмотря на то что я был счастлив долгожданным братанием с Андреем, воодушевлён его прочно укоренившейся милостью ко мне, Нину я любил ничуть не меньше, она мне стала как родная – ну, если не мать, то сестра, – и позволять мужу обижать её я не собирался. Да это было, я убеждён, и в интересах самого Андрея. Как там в той же «Дхаммападе»: «К тому, кто обижает безвинного человека, чистого и безупречного человека, именно к такому глупцу возвращается зло, как тончайшая пыль, брошенная против ветра». Я не желал Андрею решительно никакого зла, не хотел, чтобы ему стало совсем худо, поэтому надумал неназойливо, с присущим мне утончённым интеллигентным юмором противостоять его легкомысленно-кобелиному намерению изменить де-факто своей дражайшей половине. На предательской лодке я плыву по реке. Я убью тебя, лодочник. Я убью тебя, лодочник…

Пришёл день икс. Дурёха Нинка опять отвалила к тёще на ночь глядя, не предложив Андрею поехать с ней, ну а этому доморощенному ё… только того и надо было. По дороге с работы он затарился чешским баночным пивом, солёными орешками и сухариками, затем позвонил Татьяне.

Кстати, Андрей, как я понял, раз и навсегда решил для себя, что встречаться ради интима будет только «на своей территории». Его мало смущало, что он тем самым осквернит пресловутое супружеское ложе. Это всё бабские предрассудки, втолковывал он на днях мне, как представителю женского племени (ох, насколько он ошибался!), наполняя мою плошку до краёв отборным кошачьим кормом из фирменной консервной банки. Всегда важным для Андрея было полностью контролировать ситуацию, а этого вряд ли можно добиться, находясь в гостях, – ну, к примеру, в квартире любовницы.

Пока они сидели вдвоём на кухне, пили-ели, целовались-обнимались, я заприметил на кресле в комнате безмятежно дремавший Андрейкин мобильник, чуть не на цырлах подкрался к нему, сначала тюкнул когтем по кнопке ранее набранных номеров, вторым касанием перевёл курсор на одну строку ниже (предпоследний раз мой хозяин звонил именно жене, дабы окончательно удостовериться, что она не передумает и сегодня уже точно не вернётся), то есть с имени Татьяна (самый свежий, последний по времени звонок Андрей сделал как раз ей, объясняя, как найти его дом) я перешёл на имя Нина, после чего третьим нажатием – бац! – отправил вызов на номер Нины. Блин, длинные гудки! Спит, наверное, раззява, пока тут у неё мужика уводят!..

Монохромный экранчик флегматичной мобилы не успел ещё погаснуть (или, скорее, потускнеть, поскольку разница между оттенками одного цвета, в данном случае серого, не очень велика), как в комнату, будто предчувствуя подвох, стремительно вошёл Андрей, и я, едва не пойманный с поличным, в животном страхе затаился за спинкой кресла, буквально вплющив собственный нежный носик в давно не мытый пол. Хозяин взял в руки телефон и застыл прищурившись, словно у него вдруг прихватило сердце. Кажется, про себя он угрюмо констатировал, что никак это высшие силы ополчились на него за то, что он вот-вот будет неверен супруге. Наконец, он кисло ожил, растерянно почесал репу, пытаясь понять, как с его телефона мог уйти вызов жене, если он не набирал номер, и, собравшись с духом, вернулся на кухню, к заждавшейся Татьяне.

Вообразив себя этаким галантным московским мачо, Андрей решил, видно, что поздно отступать. Ну а я должен был выполнить свой долг перед Ниной до конца. Я вылез из-под кресла, опять запрыгнул на сиденье и сызнова склонился над мобильником хозяина. Теперь я задумал провернуть комбинацию посложнее, чтобы мой суеверный Андрей совсем офигел от разгула враждебной мистики. На сей раз я отправил Нине пустую эсэмэску; на всю операцию понадобилось пять нажатий клавиш. Эсэмэску с каким-нибудь дурацким текстом я, чтобы не терять драгоценного времени, набрать даже и не пробовал: отстучать её, коли уж таковы нынче мои анатомические особенности, было бы для меня ой как несподручно (точнее, несподлапно).

…Лобок Татьяны предстал перед нашими восхищёнными взорами – моим и Андрюхи – девственно чистым, выбритым аккуратно, методично и тотально. Но прежде чем мы впились голодными и жадными взглядами в это чудо женского естества, бедный Андрей чуть не утратил ненасытную мужскую силу, обнаружив, что с его телефона на номер жены полчаса назад кем-то была отправлена бессловесная эсэмэска, хотя за это время никто в комнату не входил. Он выключил аппарат, тупо посмотрел на меня, как бы прикидывая, может ли беспечная зеленоглазая кошка не хуже человека управляться с продуктами высоких технологий, и в задумчивости направился в душ.

И вот награда ему: крупная молоденькая девушка с шикарным бюстом, размера приблизительно третьего-четвёртого, с манящей раздольной крепкой задницей и по-татарски голым, безволосым лобком расслабленно разметалась на его, б…, священном супружеском ложе! Она была спела, как неизвестный мне сочный летний плод заморского происхождения, который она принесла с собой в гости и который они вдвоём сгрызли, пока я интриговал против них. От её тела на Андрюшу, да и на меня, не скрою, полыхнуло притягательным женским жаром; даже у меня, обделённого судьбою кастрата, что-то там сладко зачесалось в зашитом паху.

В числе её минусов, отметил я про себя, стараясь сохранить остатки хладнокровия и не замурлыкать от снедавшей меня похоти, – какие-то вялые, будто слежавшиеся светлые волосы при короткой неопрятной прическе, простоватое лицо и, на мой вкус, слишком широкая, почти лишённая томительных излучин талия.

Андрей, верно, замученный моим телефонным терроризмом, излился в девушку, едва вошёл в неё. Перед этим они дисциплинированно что-то там промямлили друг другу про презерватив, но налетевший вихрь страсти заставил их забыть об осторожности. Потом они чрезмерно долго, как мне показалось, лежали опустошённые, не предпринимая усилий повторить соитие.

Татьяна, оказывается, была безработной, училась какой-то ненужной по жизни хрени на вечернем отделении технического вуза. Жила с матерью и братом. Все её любовники до Андрея были младше неё. Видимо, лишь исключительное, неуёмное бабье любопытство бросило её в постель к мужчине, с которым у неё не было никаких схожих культурных предпочтений, а тем более взаимосближающих духовных эманаций.

В течение ночи у них случилось ещё два коитуса, один успешней другого. Андрюшка набирал форму. Может, и вправду, хороший левак укрепляет брак?

Татьяна часто курила, и мой хозяин безжалостно выгонял её на балкон; затягиваться в туалете он ей не позволял, очевидно, из опасения, что дорогой дамский табак заполонит своим дурманящим стойким ароматом весь сортир, уверенно перебив мерзкий дух самосада, контрабандой проникающий от соседа сверху, и Нина тогда сразу догадается, что квартиру посещала чужая женщина.

Полуодетая, с обнажённой прекрасной грудью, Татьяна, словно ведьма на шабаше, истово и вдумчиво колдовала с быстро тлеющим огоньком тонкой душистой сигаретки, затягиваясь на балконном ветру подолгу и глубоко. Сочувствуя девушке, но априори завидуя хозяину, я мечтательно подмурлыкнул, не вслух, а как бы про себя, что она, вероятно, умеет делать такой же глубокий и интенсивный минет, – однако жизнь показала, что я элементарно ошибся. Оральным сексом, категорически заявила она Андрею, смешно задрав свой крупноватый нос, могут заниматься только падшие женщины.

Мой хозяин не подал виду, что несказанно расстроился. Но я-то углядел, как жёстко и непримиримо сомкнулись его челюсти. Аллес! Татьяна слишком порядочна для нас. Теперь я не сомневался, что этот роман бесперспективен, обречён на скорый и грустный финал.

В следующий её визит Андрей без проблем взял свою норму – три совокупления за ночь. Они были заполошно-бурными, оголтело-животными и относительно быстротечными. По-моему, Татьяна не кончила ни разу – она даже не застонала, пусть бы из соображений формальной вежливости, от щедрых размашистых фрикций. Андрей же трижды дурным петушиным криком безраздельного властелина в опекаемом им курятнике возвестил подневольным соседям о своих восхитительных оргазмах. Число три определённо становилось для него и знаковым, и сакральным.

Дело в том, что Андрюше в перерыве между этими двумя комичными тайными свиданиями с Татьяной, возможно в качестве психогигиенической интерлюдии, попался на глаза некий образчик человека-хищника, судя по всему тоже свято чтившего число три и всё, что с ним связано: три карты, три ствола, три кита… Точнее, попался не он сам, а его великовозрастный сынок, дитятко лет двадцати от роду. Ну да яблоко от яблоньки…

Папаша же по сию пору был могущественным чекистом (правда, недавним отставником), бесстрашно заправлял замысловатым миллиардным бизнесом, якобы даже слыл проверенным корешем самого президента Пукина. Последнее представляется мне бессовестным поклёпом: Юрий Полуостровский, а это именно с его отпрыском случайно и невидимо переплелись жизненные нити Андрея Котина, годами уже занимал аскетичный генеральский кабинет в штабе ФСБ на Лубянке, дослужившись до влиятельной должности заместителя директора ведомства, когда Викентий, этот, по мнению иных его старших возрастом и чином коллег, подсуетившийся парвеню, волшебно воспарил в нарядных кремлёвских палатах в звании всего лишь подполковника. Впрочем, хоть мастью разны, должны быть нравом схожи кони, которые паслись в одном загоне. Пусть и в разное время (ведь оно, всесильное время-то, оказалось не властно над Конторой).

Так вот, возвращается как-то теперь уже спасённый от спермотоксикоза Андрей с работы, а на пороге – плачущая Нина. Ей позвонил бывший муж Влад, с которым она развелась добрый десяток лет назад и который по старой памяти иногда подвозил семейство Котиных на своём задрипанном «жигулёнке», пособляя им в хозяйственных и прочих нуждах: однажды в «Ашан» за жратвой, Андрей и Нина тогда праздновали то ли деревянную, то ли ещё восковую свадьбу, а другой раз, точно помню, в театр – помпезный спектакль шёл четыре с половиной часа, и они побоялись, что не успеют на метро.

Влад этот, бывший Нинкин, давно был женат вторым браком, но зачем-то по-прежнему дружил с нею. Однако Андрей нисколечко её не ревновал – он, как настоящий законспирированный предатель, сам страшащийся внезапного и скандального разоблачения, умел притвориться, что доверяет независимой, но благоразумной супруге. Чем, конечно, совершенно обезоруживал её, бедную.

И вот пришла беда: Владика подрезали три новенькие иномарки, причём одну из них он вроде бы слегка чиркнул своим чахлым бортом. А может, и не чиркнул, может, его заставили поверить в это: Влад, простой шоферюга на «Скорой помощи», в свободное от дежурств время подрабатывавший бомбилой, трусливо впал в прострацию, когда увидел, что его принудил остановиться безупречно аристократический «Бентли» (даже я, клинический профан в автотехнике, догадался, что тачка Владу подставилась особенная), из которого пружинисто выпрыгнули три (опять три!) толоконных лба в отутюженных ладных костюмах – пиджаки бойцов при этом угрожающе топорщились от безразмерных и, мнилось, далеко не ветошью набитых кожаных кобур.

Телохранители доверительно сообщили опешившему водиле, что он попал на реальные бабки: поцарапал драгоценную машину их шефа – круглолицего юноши, который угрюмо восседал за рулём «Бентли», – и должен срочно, нет, немедленно заплатить тому сорок восемь тысяч рублей в возмещение ущерба. Шеф наш не какой-то там х… с горы, внятно разъяснили охранники, – это Даниил Полуостровский, родной сын «того самого» великого и ужасного Юрия Полуостровского из ФСБ, так что лучше договориться по-хорошему.

Заплетающимся языком Влад пролепетал, что таких денег у него нету – ни с собой, ни сбережений в принципе. Мол, живу от зарплаты до зарплаты. Не е…, сухо ответствовали вооружённые представители генеральского сынка, – доставай где хочешь. По словам Влада, они препирались так с ним около получаса, после чего Полуостровскому-младшему это надоело, и он скомандовал: один охранник садится в «жигуль», ездит с пленённым Владом и не выпускает его из кабины, пока тот не соберёт означенную сумму. Где соберёт? А где угодно. У друзей, или у родственников, или с помощью тех и других ограбит банк – не важно. По долгам надо платить.

От бессилия и безнадёги Влад позвонил Нине с просьбой одолжить сорок восемь тысяч. Ведь её Андрюша сейчас прилично зарабатывает. Владик срал сопротивляться произволу. У него было трое – да-да! – малолетних детишек.

Андрей в сердцах обозвал Нинкиного бывшего лохом, однако деньги дать согласился – он посовестился отказать только что обманутой им супруге, сразу после удачно приключившегося бессознательного обмена семенной жидкостью с Татьяной, да и вообще, я напомню, терпеть не мог женских слёз. Правда, как настоящему журналисту, мечтающему о бессмертных лаврах Гюнтера Вальрафа, ему чертовски захотелось проверить, не жулики ли наехали на Влада под видом сына одного из сильных мира сего, и он предложил Нине попытаться выиграть время: попросить Влада сказать шантажистам, что деньги будут собраны уже завтра днём, но за ними обязательно должен подъехать лично Даниил Полуостровский на том же «Бентли», дабы он, Андрей Котин, «известный журналист и друг Влада», воочию убедился, что повреждения люксового авто действительно тянут на такую крупную сумму. Место передачи денег – у подъезда редакции, в которой служил Андрей.

Его идея состояла в том, что если сынок вправду тот, за кого себя выдаёт, то, может, сам одумается и отвяжется от Влада, ведь к тому времени уже выяснится, что на защиту несчастного неожиданно встала пресса, а ещё неизвестно, понравится ли огласка инцидента отцу Даниила.

Андрей вздумал взять алчного щенка на понт, и если тот не поведётся заочно, то можно было бы для пущей острастки подослать к фешенебельной машине газетных фотокоров, которые бы демонстративно снимали его за рулём. Может, у сынка сдали бы нервы, и он бы уехал с пустыми руками, втайне надеялся мой изобретательный Андрей.

Ну а если младшему Полуостровскому, как говорится, сам чёрт не брат, что ж, тогда возможная скандальная публикация в газете стоила бы того, чтобы расстаться с деньгами, тогда Андрею было бы не жалко потерять свои кровные – в тот момент он почему-то не рассчитывал, что Влад вернёт ему долг.

Между тем оставалась ещё вероятность, что это некий молодой авантюрист выдаёт себя за другого человека, таким рискованным способом нехило зарабатывая на страхе обывателей перед спецслужбами. Андрей хотел попросить редактора отдела силовых структур (он с ним приятельствовал) попробовать идентифицировать парня, а также пробить по милицейской базе, кому принадлежит роскошный рыдван.

Однако тут своё веское женское слово сказала Нина, проявив незаурядную житейскую мудрость. В ту минуту я был горд, что меня боготворит такая здравомыслящая женщина.

– Ты на кого хвост подымаешь? – Этот отрезвляющий вопрос она адресовала, как ни удивительно, именно раскипятившемуся супругу, а не мне, монопольному в нашей семье обладателю очень даже изящного, пышного, несмотря на малошёрстность, угольно-чёрного хвоста, по жизни давно уже, кстати, и прочно стоящего торчком. На всех. Так что с подобным фамильярным воззванием Нина обратиться ко мне попросту бы не осмелилась. – Посмотри внимательно, кто они и кто ты. Они пупы Земли, хозяева жизни, а ты – мелкая сошка. Им убить человека всё равно как тебе пукнуть. Не связывайся с ними, умоляю…

Изощрённый Андрюшкин план окончательно похоронил смирный Владик: он уже опаздывал на очередное ночное дежурство, и ему, рядовому работяге, на хрен не нужны были всякие хитроумные журналистские расследования. Он настоял на передаче денег охраннику.

Так или иначе, моему отважному хозяину удалось распушить павлиний хвост, о котором столь объективно и столь нелестно отозвалась разумница Нина. Он позвонил на мобильный непосредственно Даниилу, истребовав его номер у сторожившего Влада охранника:

– Немедленно отпустите заложника! Я корреспондент федеральной газеты, вы понимаете, что совершаете подсудное деяние?

– Что вы, Андрей, никто вашего Влада не задерживает. Какой заложник, о чём вы? Но ведь он сам сказал нам, что не хочет доводить дело до суда, а если так, то пусть расплачивается за помятое крыло сразу. Это моё условие.

– А где гарантия, что вам не захочется взыскать с него за один и тот же ущерб дважды? Знаете что, пожалуй, я возьму с вашего охранника расписку, что вы получили всю сумму и претензий к Владу больше не имеете. – Голос Андрея завибрировал от праведного гнева. На секунду ему показалось, что собеседник растерялся и не знает, как поступить. Но секунда пролетела – и от иллюзии не осталось следа. Мой хозяин удостоверился, что по другую сторону баррикад сражается не менее ушлый противник.

– Добро, я дам распоряжение сопровождающему Влада лицу, чтобы такая расписка была написана, – спокойно произнёс то ли Даниил, то ли Лже-Даниил.

Андрей подсел в видавший виды «жигулёнок» уже поздно вечером, где-то на Садовом кольце, по которому абсолютно уныло и бесцельно кружил Влад на пару с человеком Даниила, терпеливо дожидавшимся обещанного выкупа. Мой хозяин, разыграв из себя этакого строгого барина, сначала записал паспортные данные охранника, а потом продиктовал ему текст расписки.