Текст книги "Чёрная кошка, или Злой дух"

Кстати, о моей жрачке. Поначалу бестолковые супруги давали мне то же, что ели сами – каши, мясо из супа, молоко, которое я с детства терпеть не мог (любопытно только, о детстве в каком из превращений идёт речь; разъебит твою мамашу, я совсем не знаю себя!), сыр, даже хлеб и всё прочее в таком же духе – человеческое, слишком человеческое. Но вскоре склонная к гастрономическим инновациям Нина, мимолётно огорчившись, насколько мало я ем из её готовки, исправилась и стала прикупать мне сухой кошачий корм, и я начал расти как на дрожжах, месяц за месяцем превращаясь в красивейшую в этом лучшем из миров гибкостанную мурку. Впрочем, и жирной для меня хозяйской пищей я со временем тоже научился наслаждаться – отварными куриными бёдрышками, рассыпчатым рыночным творожком, тем же молочком, пастеризованным и чуть сладковатым на вкус…

А проблема отправления мною естественных надобностей, из-за неурегулированности которой Нина сгоряча хотела отказать мне от дома, решилась буквально в одночасье. Андрей купил для моих нужд так называемый лоток, ну а я же не дурак, хоть и живу в шкуре молодой чёрной кошки, – понял что к чему. Я нашёл пресловутый лоток величайшим изобретением в мировой истории (то бишь истории больного на всю голову человечества). Это, если кто не в курсе, такая пластмассовая четырёхугольная херня в составе двух предметов, вставляемых один в другой: нижний цельнолитой, а верхний весь в дырочках. Забираюсь я на эту конструкцию, ссу от души – моча стекает в нижний предел. Потом сажусь по-большому – моя продукция остаётся на верхнем поддоне. Занятно!

Тем не менее непреложный факт: в целом люди всё равно не умеют вообразить себя на месте наилучшего представителя животного мира, неспособны достойно обустроить его повседневный быт рядом с собой. К примеру, если мне приспичит сначала посрать, а затем только сходить по-маленькому, мне приходится проделывать последнюю ответственную операцию, унизительно упираясь моим гиперчувствительным носиком в собственный кал. Заставить бы глупых людишек пи`сать так же, как иные домашние кошки, – супротив воли нюхая и созерцая почти на уровне собственных глаз своё говно!..

Нина очень скоро возлюбила меня как родного (блядь, то есть как родную, конечно). Стала звать меня «дочкой», «дочуркой», «дочей», а себя моей «мамой». Право-слово, ёбу далась девка. Наверно, это материнский инстинкт сработал столь жестоко-прихотливо. У них-то с Андреем детей нет, хотя уже пора бы. Причина мне неизвестна, впрочем, под пиво с креветками Нина любит пожаловаться супругу на свои неудачные аборты от мужиков, бывших у неё до него. А может, она просто не видит его отцом своего ребёнка. Я вот тоже не вижу. Ну да ладно.

Внезапная бурная материнская страсть ко мне со стороны Нины, признаться, порой сильно нервировала и напрягала меня. У Нины маленькие, нежные, достойные того, чтобы ими любоваться, женственные кисти рук (причём настолько, по-моему, женственные, что способны вызвать у сексуально активного, нормального мужчины мгновенную эрекцию от одного только взгляда, сфокусированного на них), – но одновременно отчуждённо-прохладные, как ступня мертвеца, даже при легчайшем прикосновении. Мне то и дело приходилось, прошу прощения за невнятный каламбур, в ответ охлаждать её пыл, когда она лезла поглаживать своими инопланетными пальчиками мою тонкую шёрстку, нарушая её непревзойдённую стерильность и посягая на незыблемость моего ощущения чистоты и совершенства собственного тела. Я иногда не без благопристойного раздражения отбивался от её бесчисленных восторженных поцелуйчиков быстрой лапой с выпущенными когтями – естественно, без намерения исцарапать в кровь, а лишь давая понять, что она непозволительно забылась. Чтобы окончательно поставить её на место, в очередной раз подчеркнув, кто я и кто она, я вынужден был пару раз больно кусануть её за обольстительные голые пятки, когда она доверчиво поворачивалась ко мне спиной, снуя от включённого телевизора на кухню и обратно во время приготовления ужина сибариту-мужу.

Ох уж этот телевизор, из вечера в вечер и из года в год показывающий простым россиянам невообразимую, постыдно бездумную пиздятину! Нина обожала пялиться в телеящик, придя с работы: смотрела она и вздорные молодёжные реалити-шоу, и, по наущению заумного супруга, напрочь вырождающиеся аналитические программы, и специальные передачи про кошек. Однако всей этой претенциозной чепухе моя невзыскательная хозяйка предпочитала бесконечные мелодраматические телесериалы – любовь-морковь, страсти-мордасти, богатые-бедные и прочая поебень…

Как я понял, у Нины хронический цистит, и аккуратное выполнение современными кинопродюсерами ироничного завета Алфреда Хичкока: «Длительность фильма должна быть напрямую связана с вместимостью человеческого мочевого пузыря» – для неё более чем актуально. Но жадные акулы телебизнеса в азарте погони за баснословным барышом давно предали забвению компромиссную аксиому старинного мастера синематографа и цинично увеличили средний хронометраж картин. Повадились, беспощадные хищники, крутить по телику спустя каждые пятнадцать минут фильма восемь минут ещё более глупой, чем сам фильм, и назойливой рекламы.

Нина поначалу искренне возненавидела такое посягательство на её и без того не резиновое свободное время, но потом обратила это издевательство над телезрителями в свою пользу. Пока шла реклама, она успевала и мне корму в блюдце насыпать, и Андрею бифштекс на плите перевернуть, и чай заварить, и бельё в тазу замочить, и, самое главное, поссать от души, не опасаясь, что пропустит нечто для себя важное из того, что происходит на пресловутом телеэкране.

Однако телик нимало не отвлекал её от эманации неистовой любви ко мне. Напротив. Насмотревшись на разнопородных кошек по паскудному ящику, Нина обычно совсем озверевала от испытываемого ею глубокого чувства ко мне и бросалась тискать-целовать мою бренную плоть, словно это действительно её родная кровиночка. А прослышав от каких-то раздолбаев, что именно чёрные кошки якобы приносят удачу и деньги своим хозяевам, она в ознаменование столь счастливой приметы и вовсе готова была меня задушить в пылких и, как выяснилось, увы, небескорыстных объятиях. Но уж такова природа женщин.

Лишь с боями и дикими воплями удавалось мне, позорно опустив хвост, бежать от Нины под тахту. Полное впечатление, что у девушки кроме меня нету никаких радостей в жизни. Конечно, это не совсем так, хотя с другой стороны… Вот работает она в какой-то стрёмной фирме у своего братца в должности, как я понимаю, уж и вовсе не пришей пизде рукав – кем-то вроде менеджера по персоналу, на положении по существу легальной приживалы. А муж… Ну, тот вообще объелся груш. Что толку поминать имя его всуе? О таких, как он, ещё Карл Юнг отзывался с тщательно завуалированным сарказмом: «Есть очень много людей, развивших свой интеллект до такой степени, что они никого не встречают в жизни, кроме дураков».

Тем не менее Андрей, не умея сделать жену счастливой, беззаботной, уверенной в завтрашнем дне, по крайней мере настойчиво старался поднять её до собственного интеллектуального уровня. Ей с ним определённо нескучно – если не жить, то хотя бы разговаривать. То он, вдруг обратив внимание на некоего потешного футбольного телекомментатора, к месту и не к месту роняющего в прямом эфире словосочетание «ничтоже сумняшеся», терпеливо объясняет ей значение этого фразеологизма и как именно тот звучит. (И Нина, как я замечал, бывала от души благодарна Андрею за это и даже втайне гордилась, что у неё столь замечательный муж.)

Но когда он, проявляя поистине учительскую дотошность, через пару недель справляется у неё, не забыла ли она, что означает это неудобопроизносимое устойчивое выражение, неожиданно выясняется, что она уже ничего не помнит, и ему приходится просвещать её по новой. С пятого или шестого раза, то есть месяца через два с половиной, у неё уже как от зубов отскакивает:

– Андрюша, а ты знаешь, Тина меня кусает за ноги, как будто имеет на это законное право – ничтоже сумняшеся! – Урок усвоен – и на всю жизнь.

То он так же упорно учит её произносить слова «прецедент», а не «прецеНдент», «конкурентоспособный», а не «конкурентНоспособный», «компрометировать», а не «компромеНтировать», различать в произношении и при написании словосочетания «надеть что-то» и «одеться во что-то». Нина бывала рада как дитя, когда ловила на элементарных ошибках известных политиков, или участников однообразных ток-шоу, или даже популярных телеведущих, произносивших в телевизоре фразы что-нибудь вроде «Я одел сегодня новый свитер» или «Я наделась в моё любимое платье».

Она малообразованна, это верно. Не смогла бы отличить Буковского от Буковски. Ей по барабану, что Индия и Индонезия суть не одно и то же. Она перестала читать книги, когда поняла, что у неё от бесполезных служебных бдений за компьютером садится зрение. Зачем она живёт? В чем смысл её жизни? Небо коптить, и только? Не стоит, впрочем, осуждать их, небокоптителей – их миллионы на Земле, а то уже и миллиарды. Зачем живут – о том знать нам не дано. Это их дело и свободная воля. И ещё Божий промысел.

Брак Нины и Андрея вроде бы классический мезальянс, но лишь на первый, самоуверенно-снобистский взгляд. В реальности, по-моему, всё ровно наоборот. Нина по-житейски мудра и сноровиста. Она простодушна, но совсем не проста. И эта её странная, неожиданная в ней сложность, по-видимому, необычайно притягивала Андрея. Они, хоть это кажется явной нелепостью, превосходно понимали друг друга – то с полуслова, а то и просто телепатически.

– Ниночка, а что у нас сегодня на ужин? – спрашивает, к примеру, грёбаный супруг-гурман.

– А что твоей душеньке угодно? – отвечает она.

– Ну… этих… как их… из морозилки… – задумчиво мямлит Андрей, вдруг забыв нужное слово. С ним такое бывало. Но признаки раннего маразма, похоже, его не страшили.

– Андрюша, их мало, на двоих нам не хватит. Давай лучше омлет сделаю.

– Их – это чего? – тоном вредного препода на экзамене уточняет он.

– Вареников с картошкой, конечно, – победно заявляет Нина, и Андрей мысленно ставит «пять» в её супружескую зачётку. Ведь в морозильной камере холодильника были ещё и пельмени, и бараньи котлеты, и куриные ножки, и тушки морского окуня. Как она догадалась? Ну прям Пульхерия Ивановна с… этим, как бишь его… из повести Гоголя-то… Или уж и не из Гоголя?.. (Блядь, может, склероз заразен и от Андрея на меня перекинулся?.. Сколько же мне всё-таки лет?)

А обслуживала она мужа, как не удалось бы и самой примерной матери. Без Нины Андрей попросту захлебнулся б в быту, пропал ни за понюшку, его бы сдуло с лица земли при первых же дуновениях невеликих жизненных бурь, как одуванчик. Смысл её жизни – только он, хотя она едва ли отдавала себе в этом отчёт; она инстинктивно, а может интуитивно, находила великий смысл уже в одном лишь поддержании более или менее цивилизованного уровня его повседневного существования. Непрестижная миссия, пожалуй: кто такой, в конце концов, этот засратый Андрей? У него на уме прежде всего Бернар Клавель, Альфред Андерш, Яльмар Сёдерберг, Шервуд Андерсон, Меша Селимович и прочие хуё-моё; его точит червь тщеславия – как бы встать в один ряд с этими именами, а ещё путают бесы, перебивая и без того несбыточные честолюбивые помыслы мучительными зовами плоти, порождающими банальные мечтания о том, как бы девок выебать числом поболее.

Однако миссия Нины очевидна: фактически девушка стала истовым ангелом-хранителем для этого грешного человека, этого неказистого самолюбивого мужчины. Как я это уяснил? Просто я видел их обоих насквозь. Да-да. Видимо, высокоорганизованное животное, каковым, несомненно, является породистая кошка, живущая у людей в квартире, способно настолько глубоко проникать своим умственным взором в их лукавые души, что порой становится неотличимым от самих хозяев; во всяком случае, все их мысли и чаяния предстают перед таким высокоразвитым животным как на ладони (то есть, ебит твою мать, опять приходится поправлять себя, – как на подушечке лапки).

Собирается, скажем, мой пошлый аллергик-хозяин невпопад чихнуть, его и без того не слишком симпатичная, перекошенная ложным многознанием физиономия ещё только предполагает дополнительно исказиться гримасой освободительного страдания, а я уже шмыг под тахту – и ни мельчайшие капельки липкой вредоносной субстанции, изрыгаемой чихающим, ни сам свирепо-оглушительный звук, сопровождающий это малокультурное действие, меня уже не испугают; я спасся от заразы человеческой…

Но вот в чём смысл его, Андрея, собственной жизни, хотел бы я знать? Брызгать во всё живое тлетворной слюной да соплями при чихании? Мешать мне жить? Поёбывать, когда та даёт, непокорную супругу? Не знаю. А надо бы узнать. Мне кажется, тогда я смог бы разгадать и тайну своего нынешнего трагикомического земного воплощения. Но вот с чего следует начать эти донельзя научные, блин, изыскания?..

3

А начать можно хотя бы с того, что Андрей по профессии журналист. Уже неплохой для него повод рвать на голове волосы и посыпать её пеплом. Как там у Бернарда Шоу: «Газета – это печатный орган, не видящий разницы между падением с велосипеда и крушением цивилизации».

Впрочем, Андрей явно любил и уважал своё ремесло, и скажи ему кто-либо искренне и всерьёз, что оно ущербно, даже унизительно, ибо как минимум несамостоятельно и эклектично, он, чего доброго, плюнул бы такому правдорубу в глаза. А то, что он в сравнении с миллионами себе подобных тварей на этой загаженной невежеством планете заведомый знайка (например, даже у стилистически небесталанного Виктора Пелевина ухитрился отрыть – в кричащей столь пронзительно-печально «Проблеме верволка в Средней полосе» – фразочку о некоем «шофёре, который всю дорогу молча будет вглядываться в дорогу», а затем сумел гордившейся и прежде мужниной эрудицией Нине доказать, что у этого наипервейшего в Отечестве писателя довольно хуёвенькая память: в забавном сочинении «Числа» тот обидно обзывает великий роман Толстого последним днём недели – «Воскресенье», а знаменитый польский телефильм нарекает не иначе как «Три танкиста и собака», путая, может быть с тяжкого похмела, геройских «Четырёх танкистов…» с ненавязчивой безделушкой Джерома Клапки Джерома «Трое в лодке, не считая собаки»), – то и вовсе преисполняет его какой-то сверхчеловеческой спеси. Но за совершённый грех высокомерия, как и за всякий другой, тоже полагается соответствующее воздаяние…

Воздаяние за все грехи его, коих у него оказалось как грязи, – и я не утрирую, об этом будет ещё возможность порассуждать подробней, – приходило к Андрею, если верить его крайне осторожным, с оглядкой на жену (он, мне кажется, страшно боялся показаться в глазах обязательной, но иногда склонной к депрессии Нины ещё более унылым, чем она, пессимистом), жалобам на судьбу, в виде всегда внезапного, как понос от молока с огурцами, дискретного выпадения из донельзя превозносимой им профессии, выражавшегося в увольнении из очередной редакции и следовавшем за ним более или менее продолжительном периоде тотального, больно уязвлявшего его гордую душу тоскливого безденежья.

Насколько я могу судить, работу Андрей находил – каким-то чудом! – всегда в относительно солидных СМИ, уж точно не говённых, и добивался там какого-то карьерного роста (которым, кстати, нимало не кичился, а надменно принимал как должное). Однако затем, когда вроде бы всё так приятно устаканивалось и ничто не предвещало нелепой и ужасной катастрофы, кто-то из начальства делал его стрелочником, или козлом отпущения, или жертвоприношением форс-мажорным обстоятельствам, и он, по своему обыкновению ротозейски не ожидавший подобного исхода, в который раз оказавшись на улице с разбухшей, как раковая опухоль, трудовой книжкой в зубах, опять попадал на сварливенький язычок практично мыслящей супруги, испуганно пилившей благоверного в навязчивом, липком предчувствии омерзительной нищеты.

Я понимал и жалел Нину, утешающе тёрся об её голые, возбуждающие ноги, едва узнавал о всяком новом увольнении законно сожительствующего с нею самонадеянного графомана: помнится, и от самого Высоцкого одна жена сбежала из Москвы в Ростов-на-Дону, потому что поэт не умел её обеспечить жизненно необходимым, вторая ушла вообще с двумя детишками на руках – по той же причине, и даже вполне состоятельная Марина Влади, говорят, попрекала тогдашнюю совесть нашей нации двухсотрублёвой зарплатой; так то хотя бы Высоцкий – символ, блядь, Всея России… А что за долбоёб такой этот Андрей – держи хер бодрей? Его мне было совсем не жалко, не то что Высоцкого.

Определённо, Андрей родился хроническим неудачником. Это наивная жертвенная Нина удивлялась его наигранному стоицизму, с которым он встречал ту или иную беду; точнее, удручённая патологическими служебными нестроениями, тяготевшими над супругом, она просто не замечала или во всяком случае сильно недооценивала масштабы и глубину его внутренних терзаний. Я же обострённым кошачьим чутьём чувствовал, что Андрей буквально готов был наложить на себя руки каждый раз, как терял работу. И не делал этого, вероятно, лишь из того же соображения, что и Дон Аминадо (как там у него: «Любовь к жизни подобна любви к аппендициту. Удовольствия никакого, а вырезать – страшно»).

Похоже, Андрей невообразимо мало любил жизнь, и та отвечала ему взаимностью. Он органически неспособен был выдать любое своё поражение за, например, невиданный новаторский эксперимент, или полезный, поучительный опыт, или просто дежурное исследование в славном и сладком деле самопознания. Он только огорчался, как дитя малое, сетовал на невезение и чуть не рыдал от жалости к собственной персоне, полагая себя, как всякий законченный эгоцентрик, мучеником и непонятым страдальцем.

Появление моё в журналистском семействе пришлось как раз о ту пору, когда муж Нины по привычке сидел без штатной работы и стабильной зарплаты. Андрея месяц назад грубо выдавили из крупнейшего отечественного информагентства (как бишь там его – Пипифакс, РИА «Врио»? ), и он за одни лишь гонорары подвизался строчить в малоизвестную, но задорную газетёнку «Свободные шпалы». Она считалась еженедельным приложением к официальной газете Министерства путей сообщения «Сигнал», но выходила нерегулярно, наверное, в три недели раз. Зато когда выходила – мало не казалось никому.

Читателю словно брызгали шутя в лицо этакой симпатичной, необычайно пиздатой смесью общественного остракизма, высмеивающего государство как философскую доктрину и любого подвернувшегося под руку из несметного числа его высокопоставленных присных; неподдельного интереса к частной жизни простого обывателя и всем тем вкусностям, из которых она, по мнению оптимистичных околожелезнодорожных газетчиков, состоит; и, наконец, животной, какой-то непробиваемой весёлости.

Полноцветная, в отличие от своей старшей сестры, газетка отчаянно-сладко пахла казавшейся безвредной типографской краской, её приятно было взять в руки, и даже я с удовольствием топтался всеми четырьмя лапками на её бульварного формата листах, пока Андрей отвлекался от изучения собственных в ней публикаций, нехотя выходя, например, на кухню поужинать или, напротив, в сортир охотно опорожниться…

– Представляешь, Нин, обо мне уже пишут в Интернете, – сообщил как-то Андрей супруге, уплетая за обе щеки аппетитно пахнущий приготовленный ею фаршированный перец.

– Да? И что же такое пишут? – спросила поспешившая обрадоваться Нина, всегда, впрочем, экзальтированно неравнодушная к успехам мужа. Тем более что успехов этих, как я понимаю, по жизни у него – я дико извиняюсь за невольный каламбур – кот наплакал.

– Пишут, в частности, что меня, то есть такого журналиста, по фамилии Котин, нету, ну, просто не существует в природе, – засмеялся Андрей, довольный произведённым на жену эффектом. Та застыла с открытым ртом, не успев донести нанизанный на вилку кусочек ароматного перца до места назначения.

Я, признаться, тоже остолбенел, чуть не поперхнувшись пастеризованным молоком, которого Нина щедрою рукою плеснула мне в широкое, как морда типичного депутата Государственной Думы, блюдце из початого литрового пакета. Блядь, оказывается, он Котин – фамильица-то говорящая!!! Что бы это могло означать?

– Мол, это не я опубликовал в «Шпалах» памфлет против нашего безликого премьера Викентия Пукина – ну, помнишь, я доказывал, что осенние взрывы жилых домов в Москве были организованы и произведены не какими-то безумными чеченами, а коллегами нового главы ФСБ Вахрушева, чтобы в ответ на эти якобы чеченские теракты ввести войска в Чечню и на поднявшейся волне всенародной ненависти к кавказцам обеспечить малоизвестному в массах Викентию достаточную популярность для последующего бесхлопотного избрания на пост президента, – профессионально затараторил Андрей. – Дескать, это какой-то враждебный для России автор, подписавшись таким дурацким псевдонимом, за большие деньги решился на подлые инсинуации в адрес молодого лидера русской нации. Каково, а?..

Нина, дурочка, захлопнула-таки свою несолоно хлебавшую тонкогубую варежку и потрясённо отставила вилку с подцепленным нетронутым яством, словно поощряя велеречивого мужа к продолжению его героической баллады. И он не замедлил с усугублением витийства:

– Моих виртуальных оппонентов больше всего взбесили даже не мои политологические умозаключения… В конце концов, о том, что Масхадову абсолютно невыгодно было ссориться с Кремлём как потому, что этот хрупкий мир с Москвой позволял ему оставаться и дальше главой Чечни, так и потому, что он в глазах международного общественного мнения, к которому российские лидеры чутко в то время прислушивались, будучи зависимы от западных кредитов, пребывал в положении невинной жертвы, всё мировое сообщество было на его стороне, – обо всём этом писали многие честные журналисты в России… Нет, моих зоилов взбесило то, что я, как говорится, на пальцах, с фактами в руках попытался показать: Пукин если и не был прямым инициатором бесчеловечного «пиар-хода», связанного со взрывами домов в столице, повлёкшими за собой гибель десятков москвичей, то уж почти наверняка знал о тайной операции по собственной раскрутке… И тем самым он как бы согласился ради обеспечения ему высокого рейтинга расплачиваться жизнями мирных россиян… Это как минимум. А вот предыдущий премьер-министр Супашков, возможно, забздел взять такой тяжкий грех на душу, и роль преемника верховного правителя России, как перед этим и должность главы кабинета министров, досталась неприметному главе ФСБ Пукину…

Ба, да ты, брат, опасный карбонарий, ниспровергатель устоев, подумал я и понимающе поддакнул болтливому оратору, вернее, ёптыть, ободряюще замурлыкал… Я было едва не начал уважать бедного писаку, ведь то, что он так вдохновенно нёс пред лицом любящей его женщины, у которой, как мне мечталось, от его революционных речей взмокло ниже лобка, легко могло оказаться правдой, пускай и выглядело на первый взгляд фантастично. Как там у Брехта: «Государству вовсе не обязательно думать о том, чтобы набить своим гражданам брюхо. Иногда вполне достаточно набить им морду». Тем не менее конкретные доводы, которые этот вечно безработный щелкопёр привёл в обоснование собственной версии кардинальной смены власти в стране, меня нисколько не убедили.

– Помнишь, меня недавно выгнали из одной конторы, я там продержался лишь неделю, хотя устроился туда по великому блату – старый друг-однокурсник пригласил, – взахлёб продолжал Андрей, адресуясь и к жене, и даже, как показалось, непосредственно ко мне, откровенно ухмылявшемуся в усы. – Мне заплатили за ту неделю пятьдесят долларов, хотя я ничего не успел сделать – только смотрел и слушал… Видимо, заплатили за моё молчание, а я вот взял и не смолчал… Так вот, эта таинственная контора, расположенная в центре Москвы, в шикарном особняке на Малой Бронной, оказалась могущественным пиар-агентством, принадлежащим олигарху Юдовичу – юному протеже другого нашего олигарха, БАПа (Бориса Аркадьевича Подосиновикова), «серого кардинала» Кремля. И занималось это агентство тайной подготовкой к скорому возведению на кремлёвский трон, то есть на пост президента РФ, тогдашнего первого вице-премьера правительства Ваксёненкова. Именно его, а вовсе не неведомого никому смешного чекиста Пукина прочили поначалу в Кремле в преемники больному действующему президенту. Ваксёненкова называли в агентстве «наш клиент», и мне одновременно забавно и горько было знать, что эксперты агентства диктовали и расписывали, как по часам, будущему лидеру страны буквально каждый его шаг: куда поехать, где выступить, что сказать, с кем встретиться, а кого решительно проигнорировать… Ужасным было то, что доклады и речи ему писали вовсе не какие-то заумные мэтры и доктора наук, а мои безбашенные бывшие однокурсники – тот, что меня позвал, занятный разбитной малый, готовый взяться за любую абсурдную, а то и грязную репортёрскую работёнку, лишь бы её прилично оплачивали, и его непосредственный начальник, Витька-порнограф, в течение абсолютно ненормированного, то есть практически нескончаемого, рабочего дня не вылезавший с интернетовских порносайтов… И вот эти-то «спецы» написали для Ваксёненкова, например, федеральный план реорганизации угольной отрасли. Что они в этом понимали?.. В офисе с моей физиономии всю неделю не сходила невольная, какая-то болезненно кривоватая усмешка, и пока среди коллег я громко и почти искренне, пусть и подозрительно косноязычно, выражал лояльность «клиенту» – Ваксёненкова я считал хотя и вороватым, однако же хозяйственным и в принципе незлобивым мужиком, способным худо-бедно руководить государством, раз уж он навёл порядок в МПС, – меня ещё терпели в агентстве. Но в следующий понедельник всё вдруг круто изменилось: по всем трём этажам роскошного особняка в стиле хай-тек забегали взъерошенные клерки, и откуда-то из горних околокремлёвских высей поступила новая вводная – отныне «нашим клиентом» должен был стать… Пукин. Что? Почему? Зачем? Ведь с Ваксёненковым вроде всё было на мази – рейтинг его постепенно рос по всей стране, и Супашков, как ему ни вредил, ничего со своим более удачливым замом поделать не мог, а тут вдруг на` тебе… Уже позднее мои сокурсники рассказали мне, что сам БАП отдал такое распоряжение Юдовичу, предварительно покумекав, как великий математик, и невесть с чего придя к выводу, что «Ваксёненков неизбирабелен». Я-то об этом не ведал и сдуру вслух в конторе возмутился, что Пукина никто в России не знает и раскрутить его за несколько месяцев до президентских выборов в качестве наилучшего кандидата едва ли удастся. Уже через полчаса Витька-порнограф, вернувшись со Старой площади, деликатно взял меня под локоток и пробормотал: «Извини, старик, есть мнение, что ты не полюбишь нашего нового клиента, а пиарщик, ты же понимаешь, обязан любить безоглядно любого подопечного – нам ведь за это и платят, это азы политтехнологии…» Теоретически, конечно, я был прав – у Пукина отсутствовали шансы на избрание, развивайся события своим чередом, но мне и в кошмарном сне привидеться не могло, на какой дьявольский ход способен Подосиновиков, чтобы усадить в кремлёвское кресло послушного, как ему тогда казалось, и совсем безобидного человечка…

Когда муж Нины закончил свой страстный покаянный монолог, я практически проникся сочувствием к этому беззаветному сплетнику: рисковая, даже расстрельная у него профессия, что ни говори, и уж во всяком случае он гораздо более бескорыстен, чем все эти прихлебатели у государственных кормушек, да и сами власти предержащие… Бляха-муха, как там у Томаса Джефферсона: «Если бы мне предстояло выбирать между правительством без газет и газетами без правительства, я бы предпочёл последнее». И тем не менее веры Андрею у меня не нашлось и на грош: ни одного задокументированного факта о причастности правящего режима к кровавым преступлениям против собственного населения, как я понял, у него за душой не было. Несчастный, несчастный балабол, ёкалэмэнэ…

Однако, повторяю, сочувствия своей беде – врождённой уверенности в абсолютной собственной правоте, касалось ли это судеб Вселенной или запаха моей мочи – Андрей вроде бы заслуживал. Он был честен перед самим собой как профессионал – честен в том смысле, что совершенно искренне не мог понять и принять, как это в свободном российском обществе, покончившем с политической цензурой, невозможно было рассказать правду, ну, например, о тучном пожилом начальнике метрополитена Денисе Владимирове, пытавшемся изнасиловать свою пресс-атташе.

Делегация метрополитеновцев летела в Токио на переговоры с японскими коллегами рейсом Аэрофлота, и вот грузный царь перенаселённого городского подземелья, видимо излишне расслабившись и приняв на грудь лошадиную дозу виски, стал приставать прямо в полёте к девушке из собственной свиты – она только недавно поступила на службу его пресс-секретарём, была молода (лет, кажется, двадцати четырёх, то есть где-то на тридцатничек с немереным гаком помладше шефа) и, кстати, довольно дурна внешне. Эрегированного начальника это не остановило, он потащил её в туалет возле кабины пилотов, где остервенело сорвал с неё блузку и добрался уже до вечно неподдающихся застёжек бюстгальтера. Девица сперва обмочилась с перепугу и заполошно завизжала, а затем, собравшись с духом, стала вполне убедительно звать на помощь, ибо перспектива быть оттраханной старым мудаком в небе где-то над Уралом ей вовсе не улыбалась. На вопли прибежала такая же молоденькая стюардесса, принялась увещевать зарвавшегося хрыча прекратить расправу, и тот, донельзя раздосадованный, оставил свою жертву и набросился с кулаками на её спасительницу, избив до полусмерти. В конце концов буяна повязали, после приземления в аэропорту столицы Страны восходящего солнца русский экипаж совершенно непатриотично попытался сдать высокопоставленного несостоявшегося насильника японской полиции, но там лишь вежливо отмахнулись – разбирайтесь, мол, ребята, сами, арест главы иностранной делегации чреват международным скандалом, ну вас на фиг… Аэрофлот отказался везти эту российскую делегацию на обратном рейсе, и рождённый ползать вельможа полетел на Родину вместе с виноватыми без вины подчинёнными чуть ли не через Австралию. Аэрофлотовское руководство сгоряча предприняло кое-какие шаги, чтобы привлечь предпенсионного возраста пердуна, насилующего журналисток и избивающего стюардесс, к уголовной ответственности, да у того нашлись весьма влиятельные покровители в Кремле; так справедливость и не восторжествовала…