Текст книги "Чёрная кошка, или Злой дух"

Андрей платил аккуратно раз в месяц по предоплате, передавая из рук в руки наличку торжественно восседавшим на зассанном лично мною диване визитёршам. Но эти курвы, беспокойно вертясь и принюхиваясь к необычному запаху и напористо выражая Андрею свои крайние опасения, не натворит ли он чего в квартире в их отсутствие, не довольствовались лишь деньгами и вели с ним отупляющие, прежде всего их самих, воспитательные беседы.

Даже после дипломатичных заверений со стороны неожиданно долготерпеливого Андрея (на мой характер, я бы сразу послал их на хуй – плата внесена, милые дамы, так что до свидания, приходите через месяц!), что он всё понял и с квартирой ничего такого не случится, мегеры вытребовали себе право приходить проверять состояние жилища, когда им захочется. Андрею удалось лишь настоять, чтобы они заранее, хотя бы за день, извещали его о своём приходе. Подруги пообещали, но вот как это было осуществить практически?

Домашний телефон в халупе отсутствовал, на дорогостоящие и сравнительно редкие в этом, юбилейном 2000-м, мобильники мои супруги пока не накопили, в Интернет ещё вхожи не были… Служебный московский номер, естественно, наличествовал на работе у Нины, но её подташнивало уже от звука далёких приторных голосов, не то что прямого физического присутствия Элеоноры и Татьяны, и она вскоре перестала брать трубку, если звонил кто-то из них, а во время инспекторских наездов обеих в квартиру старалась под благовидным предлогом улизнуть с их нудных лекций.

К тому же моих супругов очевидно тревожило, что жутковатые эти лесбиянки ничуть не догадывались о моём существовании, поскольку я возник в жизни арендаторов уже после того, как они сняли это великолепное жильё; Андрей и Нина, вполне уяснив, с кем имеют дело, решили скрыть от домовладелиц сам факт моего проживания на этой жилплощади.

Поначалу забавно было наблюдать, как при каждом неурочном звонке в дверь супруги словно ошпаренные бегают по комнате в попытке скрыть любые приметы моего здесь постоянного местопребывания. Мой дежурный кошачий домик немалых габаритов они в тоске необъяснимой забрасывали обмусоленными полотенцами и халатами, чтобы, погребённый под кучей белья, он не привлёк к себе внимания бестактных служительниц Сафо. Плошки с кормом и водой супруги впопыхах заталкивали под стол на кухне, и чужой человек, по неосторожности присев за него, реально мог своими беззаботными шузами зачерпнуть приготовленных для меня деликатесов. Лоток обезумевшая от страха и брезгливости по отношению к незваным гостьям Нинка частенько норовила упрятать в ванной, так что если бы одной из наглых визитёрш захотелось сходить в сортир, тайна моего проживания в этой квартирке могла быть моментально раскрыта.

Торопясь замести следы, мои хозяева непременно о чём-нибудь забывали, и если домовладелицам действительно удавалось застать их врасплох, то чаще всего с глаз долой не успевал убраться пробитый насквозь моими цепкими коготками винтажный, ещё крепкого дерева, но давно уже расшатанный стул. Хозяйки жилища, входя в прихожую, всегда пугливо-недоумённо озирались на этот памятник деревянного зодчества, явно не понимая, для каких нужд он мог бы пригодиться странно возбуждённым квартиросъёмщикам. Зато сам я без всякой паники залезал под тахту и, незамеченный вздорными бабёнками, оттуда прекрасно обозревал всё поле боя.

Немаловажной и пикантной деталью всей этой вакханалии с непрошеными посещениями было то, что, сдав Андрею и Нине жильё, настырные мегеры оставили комплект ключей от входной двери и для себя. Они запросто могли в отсутствие жильцов проникнуть в квартиру и узреть там меня. Такая вероятность не понравилась ни мне, ни супругам, и последние додумались, дабы почувствовать себя в относительной безопасности, находясь дома, и чтобы эти сумасшедшие тётки не застукали их во время, например, исполнения супружеского долга, вставлять в замочную скважину изнутри свой ключ, – тогда дверной замок снаружи открыть было невозможно, Андрей установил это опытным путём. (Замечу, ни засова, ни щеколды на двери не было.) Конечно, супругам давно бы следовало съехать с нехорошей квартирки, но финансы Андрея всё ещё пели романсы, и другой жилплощади они себе позволить пока никак не могли.

Стратегическое решение слинять рано или поздно от чумных хозяек мой милок Андрюша принял после одного занятного происшествия. Нина была на работе, я дислоцировался как всегда дома и на сей раз пребывал в прекрасном расположении духа, поэтому обильно помочился точно в лоток. Тем не менее в коридоре запах стоял хоть святых выноси, а безработный Андрейка самонадеянно полез мыться в ванную.

Шум воды помешал ему сразу расслышать трель дверного звонка. Наверное, это неугомонные чувырлы опять нагрянули без приглашения, благодушно предположил я. И это всего лишь через три дня после их предыдущего, официального, так сказать, визита, когда им было наперёд заплачено за очередной календарный месяц. Чего, интересно, они добивались, долбаные эти уродины?

Так или иначе, звонок зазвучал шибче и истеричней. Андрей наконец расслышал его – подобным нарастающим звуком, наверное, демократические шутники американцы пытали на базе в Гуантанамо содержащихся там без суда и следствия подозреваемых в терроризме – и выскочил голый весь в мыльной пене из ванной комнаты. Подбежал к двери, глянул в дверной глазок, тихо матюкнулся и вернулся под сень журчащих струй. Тут я вытаращил глаза от ужаса – я заметил, что Андрей забыл вставить ключ в замок, чтобы предохраниться от несанкционированного вторжения! В ту же секунду звонки прекратились, а в замке послышалось зловещее скрежетанье вставленного снаружи и чрезвычайно осторожно, по-воровски поворачиваемого металлического ключа.

Сдуру я не побежал спасаться куда глаза глядят, а забился под мой кривоногий и шаткий стул-когтеточку, так что вошедшие легко могли меня обнаружить, если бы дали себе труд чуть-чуть наклониться. Дверь в квартиру неслышно открылась, и на пороге в некоторой нерешительности застыли… да, действительно, две неподражаемые ведьмы.

– Есть кто в доме? – негромко сотрясла воздух весьма, как мне почудилось, смущённая собственной смелостью лесбиянка Элеонора. Молчание и звуки шумно льющейся воды были ей ответом. А может, и укором.

– Есть кто живой?!! – уже совсем в голос завопила её товарка Татьяна, чтоб ей так когда-нибудь на базаре закричать, зазывая равнодушных покупателей.

Женщины – мой аристократичный шершавый язычок не поворачивается, чтобы наградить их этим высоким званием, но я великодушен – под грохотанье воды продвинулись на несколько шагов вглубь коридора, оказавшись практически напротив двери в ванную. Отнюдь не смазливые физиономии обеих на секунду непроизвольно исказились ещё и брезгливой гримасой – подружки вдохнули-таки пахучий нектар естественных испарений, зависших над моим переполненным лотком.

Вдруг грохот водопада в ванной прекратился, дверь её на мгновение приоткрылась.

– Как вы посмели? Как вам не стыдно!!! – прорычал из отверстой щели всё такой же голый и намыленный Андрей, прицельно метнул в домовладелиц пушистыми хлопьями пены и затворил вход в свой горячий от пара грот.

Сбрасывая с новой шубки (в ней пришла модница Элеонора) и повидавшей виды дублёнки (в ней была Татьяна) ошмётки мыльного субстрата, шокированные дамы, сразу невольно начав воссоздавать в своей памяти образ только что увиденного обнажённого мужского тела, трусливо ретировались, даже не успев разглядеть ни меня, ни моих личных бытовых принадлежностей…

После таких нелепых душевных встрясок, которым мои хозяева-супруги подвергались, так сказать, со стороны, из тупо-враждебного внешнего мира, их огромные внутренние расхождения друг с другом, их фатальная несхожесть характеров если и не сплачивали обоих ещё тесней, то уж точно не разобщали; накал огорчительных взаимных повседневных противоречий под влиянием внешнего гнёта, или, по-другому, мирового порядка вещей, как бы сам собой снижался и нивелировался, помогая Андрею и Нине быть гораздо терпимее к партнёру, чем если бы этого постороннего давления жизни на них не существовало. Он был чудовищно ленив, она деятельна и не одобряла праздности; он был чрезмерно эмоционален и сиюминутно раздражителен, она в основном внутренне собранна и спокойна; он круглосуточно сексуален, словно умелый охотник, зорко стерегущий дичь, она же если и не фригидна, то уж точно холодновата в постели; он медлителен, она молниеносна в делах и побуждениях; он натужно-обстоятелен, она зачастую летуче-поверхностна; он сова, она жаворонок. Как там у Венедикта Ерофеева: «Если человеку по утрам скверно, а вечером он бодр и полон надежд, он дурной человек, это верный признак. А если наоборот – признак человека посредственного. А хороших нет, как известно».

Эти два эгоцентрика неустанно, изо дня в день, доводили один другого своим биологическим (или онтологическим?) несоответствием. Они совсем не щадили друг друга. Но старались всего этого не замечать. По утрам Нина, собираясь на работу, беспечно включала на кухне радио на полную громкость, разговаривала в голос со мной, безуспешно увещевая меня по тому или иному поводу, торопливо хлопала дверьми, во весь напор гоняла воду в ванной, умываясь и делая себе макияж, что в условиях практически казарменной звукопроницаемости квартиры было равносильно грохоту нерукотворного водопада, – и всё это не из желания как-то насолить разбуженному и беспокойно ворочающемуся, как медведь в берлоге, на широкой подушке супругу, а лишь из животного удовольствия раннего утреннего подъёма, лишь благодаря естественному выплеску собственных утренних же положительных эмоций. Зато Андрей сполна отыгрывался на жене, художественно разметавшей во сне руки, по вечерам, когда дежурно смотрел по телевизору новостные выпуски, следовавшие по разным каналам однообразной пропагандистской чередой.

И как только Андрей и Нинка не сошли с ума и не возненавидели друг друга от этих взаимных почти ежедневных пыток, выражавшихся в частом прерывании и без того столь непродолжительного сна? Договориться не тиранить друг друга у них заведомо не получалось, но они имели мужество примириться с тем, чего не могли изменить. Мазохисты какие-то, ей-Богу.

Вообще брак, по моим предположениям, это не только быт, а и физиология. Необходимо уметь принимать партнёра во всех его телесных волеизъявлениях. И не просто принимать и терпеть-прощать, а, я бы сказал, разделять как активный соучастник, как деятельный сожитель любые бытовые проявления твоей второй половины. Например, для хорошего брака мало не критиковать древние мужнины треники с обвисшими коленками – жене показано непрестанно поддерживать эти непотребные треники в рабочем состоянии, ну, то есть не гнушаться постирать их, если сам муж ленится, или зашить просиженную дырку на заднице, что ли… В этом смысле Нина была талантливой супругой.

Эстет Андрей, со своей стороны, не уставал делать Нине замечания, когда она звонко рыгала (у неё были какие-то проблемы с желудком, и изжога мучила её постоянно), или когда она по-деревенски шумно втягивала в себя, виртуозно причмокивая, безумно горячий чай, или когда зевсоподобно чихала, забыв прикрыть обворожительной ручкой свой тонкогубый, прелестный ротик, – но делал он эти наставления без излишнего пафоса и оскорблённой мины попранного собственного достоинства, фактически как бы ради галочки. Зато всегда готов был истово вычёсывать деревянной расчёской изобильную, слетавшую на пол противными серыми хлопьями, перхоть из локонов шелудивой супруги, когда бы она ни попросила об этом странном одолжении. А также, пусть и без особого рвения, изъявлял обязательную готовность перекрасить её слишком короткую, на его взгляд, стрижку в очередной выбранный ею малоподходящий колер, облачившись, словно заправский косметолог, в резиновые перчатки. В награду он периодически, с храбростью аллергика, шагнувшего на цветочную поляну, вдыхал зловонную химическую смесь из импортного тюбика, тщательно втирая своей ликующей женщине эту гадость в кожу головы и в несвежие, пожухлые волосы.

Столь же стоически переносил Андрей и постоянно преследовавший его дурной запах изо рта своей подруги, причиной которого был то ли гастрит, то ли пародонтит. Дёсны у Нины болели часто, и муж оперативно бегал в дежурную аптеку за лечебно-профилактическими ополаскивателями для полости рта, настоянными то на экстракте шалфея, то на коре дуба. А в супермаркете не упускал случая прикупить жене запасную пару новомодных дамских носочков с лайкрой, которые она вынуждена была менять чуть ли не каждую неделю – у неё были крупные, совсем неженские большие пальцы ног, выглядевшие так, будто достались ей в результате неудачной операции по пересадке органов от какого-нибудь монструозного Франкенштейна, и хвалёные 40 ден эластичной ткани очень быстро не выдерживали этой сверхчеловеческой нагрузки. Нина смиренно мёрзла, сверкая своими пробившими прочную синтетику напедикюренными голыми култышками, чем оживляла во мне память о забавной телевизионной картинке с толерантнейшим президентом Всемирного банка Вулфенсоном, по совместительству миллиардером, однажды в ходе какого-то чрезвычайно важного официального визита посетившим мечеть, где он совершенно неожиданно предстал перед телекамерами в дырявых носках.

Андрей давал слабину, только когда Нина делала себе маникюр – ядовитый лак для ногтей моментально повергал его в состояние грогги, и он на полусогнутых выползал из комнаты на кухню. Впрочем, заметив у мужа аллергическую реакцию на лак, жена впоследствии решила проводить свои лакокрасочные сессии за кухонным столом. Зато Андрей всегда с каким-то нездоровым любопытством наблюдал, как супруга подстригает себе ногти на ногах затупленными и ветхими от многолетнего использования миниатюрными ножничками. Было в этом неявном созерцании что-то глубоко звериное, скрытно развратное, неприличное, будто подглядываешь за любимой, когда та занята дефекацией.

Нина, в свою очередь, тоже не чуралась фирменного семейного натурализма. Если у неё был больной желудок (способный, однако, переварить и топор), то у супруга – крайне деликатный. Стоило ему покушать чего-то не очень свежего или просто непривычного, он мог тут же пропоноситься. Так вот Нина не считала за труд стирать мужнины сранки. И то правда – мои какашки из лотка она убирала почти с материнским самодовольством, отчего же должна была побрезговать запачканными труселями своего благоверного?

Она прощала ему даже громогласный пердёж, когда сама принимала пищу или уже лежала в постели, тихо отходя ко сну, а он бурно отправлял естественные надобности в туалете. Не знаю, я, например, частенько пугался его пушечно-оглушительных канонад, но Андрей вряд ли был в том повинен: патриархальная звукопроницаемость российских хрущоб давно вошла в сусальные легенды о милом советском прошлом, а пускать ветры он позволял себе, как любой вменяемый мужчина, только в гальюне. Где же ещё пукать, чёрт подери, как не сидя на толчке у себя дома?! Впрочем, я читал у кого-то из иностранных историков, что, к примеру, офицеры в гитлеровской Германии полагали особым шиком зычно пердеть в присутствии своих возлюбленных, считая себя при этом достойнейшими представителями высшей расы, которые уже по определению не способны испортить воздух: всё, исходящее и выходящее от/из них, будь то выдыхаемый углекислый газ или источаемый ими нестерпимый сероводородный запах тухлых яиц, – это сакральное благо, снисходительно даруемое ими остальному быдлочеловечеству.

Конечно, Андрей был далеко не столь брутален, как офицеры вермахта, гореть бы им в аду синим пламенем, но пердовая косточка у него тоже была мощная, словно адронный коллайдер, и он влёгкую показал бы кузькину мать любой женщине, кабы соизволил испускать газы при ней. Но ведь как там у Сальвадора Дали: «Пуки преднамеренные невозможны среди людей приличных, за исключением тех случаев, когда они живут вместе и спят в одной постели». И мой малый всегда терпел из последних сил, выстреливая свои артиллерийские заряды лишь в строго отведённом для этого месте, хотя вроде бы вполне мог рассчитывать на снисхождение со стороны Нины, пукай он лёжа подле неё.

Как ни смешно, но именно Нинка, расслабившись во сне и уже не контролируя себя, порой осторожненько так попёрдывала, расточая, словно фанатичный фольклорист заветные русские сказки среди неофитов, запретные запахи по периметру всей супружеской кровати. Андрей, весьма чувствительный к любым чисто животным жизненным проявлениям со стороны супруги, по-моему, в охотку даже балдел от этой сиюминутной вонькости; я же прикрывал свой рафинированный носик лапой и недовольно фыркал.

А как они любили друг друга!.. О, это была песнь песней, бубённыть. Нину, конечно, затруднительно было не полюбить. Красивые, манящие серые глаза, обещающие мужчине человеческое взаимопонимание и пронзительное наслаждение, хищная острая носопырка знающей себе цену прирождённой леди, тонкая бледная кожа аристократических рук, гладкость и шелковистость узких белых плеч, бархатистый фактически плоский животик с притягательной воронкой маленького пупка; сладострастный абрис округлой крепкой жопки, подчёркнутый умеренно выделяющейся талией; грудки, как спелые наливные яблочки, с преувеличенно крупными, почему-то вечно торчащими, как хуй у маньяка, тёмно-коричневыми сосками; угадываемый лишь взглядом знатока тесный и неожиданно жирный пах, свободолюбиво заросший, как заброшенный чернозёмный огород бурьяном, вьющимися русыми волосками…

Я видел и знал её всю! А уж сколько раз я кусал её – за лодыжку, за пальцы, за локоть, наконец, когда она не слишком шустро освобождала мне нагретое собственным телом местечко в кресле… На вкус – и на укус – она была сладка и приятна. Воплощённая женственность, беззащитная нежность. Да ведь к тому же они, бляди мои родные, Андрей и Нинка, занимались любовью нимало меня не стесняясь. Даже любимую собаку иные спаривающиеся страстные хозяева обычно выгоняют вон из спальни, чтобы не отвлекала от священнодейства, не мешала телесному релаксу, – меня же мои кошковладельцы совсем не считали за человека и еблись, будто были одни на целом свете: без соседей за полыми стенами-перегородками, без Бога на небе и дьявола под кроватью.

Как там у Томаса Бернхарда: «Женщины – как большие реки, их не переплыть, ночь часто оглашается криками утопающих». Растопить лёд прекрасного Нинкиного тела у Андрея онтологически не получалось. Сам-то он пыхтел, сопел, смеялся, рычал, выл во время ебли, умело целуя, покусывая, вылизывая сладчайшую, как мёд, женскую плоть, от мягких и податливых мочек ушей до пугливо сворачивающейся щёлочки ануса, в своём воображении готовый разорвать её в немыслимом возбуждении на куски, слиться с нею, раствориться в ней. Оргазмы его, сопровождаемые поистине медвежьим утробным рёвом удовлетворённого самца, привычно будили весь аморфный, давно покинувший высшую лигу секса жилой подъезд; Нина же, казалось мне, только-только пыталась задышать учащённо от всех этих Андреевых бурь и натисков.

В чём тут дело? Я стремился разобраться в этом, словно мы вместе со старательным и изощрённым, но не всемогущим ёбарем, мы вдвоём, то есть и я в том числе, а не только он один, терпели незаслуженное фиаско на вожделенном брачном ложе.

Было ли причиной столь катастрофической сексуальной несовместимости с мужем Нинино домашнее, близкое к аскетичному, воспитание? Или в том виновата была её врождённая скромность? А может, проштрафилась только Нинкина узкая, миниатюрная пизда, не позволявшая чужеродному властному инструменту прорваться к центру души женщины, к той точке или кнопке внутри, которая отвечала за пробуждение похоти?.. Не знаю, не мне судить. Не исключено, Нина не могла кончить с супругом оттого, что сама же откровенно и ловко им манипулировала, превратив его постепенно в послушного подкаблучника, достигшего прямо-таки наркотической зависимости от её переменчивого сексуального благорасположения. К примеру, после сравнительно быстротечного, ну, в среднем десятиминутного неистового совокупления Андрей частенько просил повторить, на что Нина неизменно с твёрдостью отвечала: «Я два раза не ебуся».

Никогда не давала она ему и без того, чтобы он, в качестве своеобразной предварительной ласки, что ли, не выпил с нею пару бутылок светлого не очень крепкого пива или бокал-другой сухого красного вина. Она любила это дело – чисто символически заложить за воротник, он же смог бы запросто обойтись без спиртного – его искренне интересовал секс, а никак не пошлая выпивка. Возможно, это как-то помогало ей раскрепоститься, хотя я бы тут поспорил – в постели она всё равно лежала как колода убитая, и вообще, что в сексе, что по жизни была до крайности скупа даже на самые элементарные знаки эротического внимания (ну там, мимолётные поцелуйчики, лёгкие незаметные поглаживания, почти воздушные прикосновения и т. д.) для своего боеготовно вибрирующего супруга.

Мне же поневоле внушало уважение звериное, живучее, неистребимое либидо Андрея, способного, как шведская спичка, загореться даже от столь сырого и напрочь лишённого вдохновляющей на подвиги серы спичечного коробка, каковым, в фигуральном смысле, являлись прохладное тело жены и её асексуальное поведение.

Не исключаю, что ей потому так тяжело было завестись в плотских утехах с мужем, что она была, как я уже говорил, типичным жаворонком, а секс у них случался практически всегда по вечерам. То есть ей бы, по-хорошему, в это время уже видеть сны, а тут, ёб твою мать, неземную страсть изображай. В свою очередь, всякой непроглядной ранью, когда, как я подозреваю, у Нины порой бывало так волнующе мокренько в низу живота, Андрей по обыкновению дрых, как сурок зимою, и если бы его осмелились побеспокоить в такой священный беспробудный час пусть хотя б ласковым принуждением к сексу, он, чего доброго, мог бы, мне кажется, врезать незваному агрессору слепым крепко сжатым кулачком.

Однако могло быть и так, что хронический Нинкин оргазменный авитаминоз объяснялся вульгарно-технически: размером полового члена супруга. Как там у Фрейда: «У вас не должно возникать каких-либо сомнений относительно значимости пениса». И всё же – значимости, но не размера, ебёна Матрёна! Но Андрей, похоже, панически комплексовал в отношении длины своего могучего штырька: в состоянии покоя тот был, эдак на глазок, сантиметра четыре, вот ей-Богу, сам видел. А в полной боевой готовности – едва ли больше дециметра. Ну, казалось бы, куда с таким мелким зубилом лезть строгать дуплистую и сучковатую Нинкину досточку?

Между тем народная мудрость неотменяемо подтверждает: маленький хуёк в пизде королёк. Андрей же в минуты плохого настроения полагал себя полудохлым доходягой-импотентом, будучи в действительности, напротив, скорее половым гигантом. Ведь фактически он являл собою образ античного героя – молодого грека из буддистской притчи, которого перед сражением с неприятельской армией недоумённо спросил соратник по оружию: мол, как же ты будешь воевать с таким коротким мечом, как у тебя? Грек невозмутимо ответствовал: «Я стану атаковать, двигаясь на шаг быстрее, чем мои друзья». Кроме своего меча, у этого воина больше ничего не было; длинный его меч или короткий – приходилось драться только им, и никаким другим.

Впрочем, вышесказанное нисколько не поколебало моего изначального мнения, сложившегося после периода внимательного наблюдения за жизнедеятельностью Андрея, что все мелкохуии мужчины – это фатальные, классические неудачники. Или по крайней мере они слабовольно почитают себя таковыми.