Текст книги "Чёрная кошка, или Злой дух"

После ужина я тепло попрощался с моими любезными хозяевами – несколько минут тёрся об их ноги, мешая стелить постель, так что подобревший Андрей даже умилился моей нежности и ласковости и ради упрочения семейной идиллии дружелюбно почёсывал мой подбородочек, услаждая слух свой и жены моим довольным урчанием. Они, чудаки, оба не подозревали, что если моя отчаянная попытка увенчается успехом, то мы с ними никогда больше не увидимся – ну, во всяком случае, в наших нынешних телесных оболочках.

Наконец, свет в квартире погас. Нина и Андрей, словно переняв у меня аристократические манеры, сдержанно поворочались на неудобной тахте и вскоре притихли, ровно дыша. Кажется, уснули!

Я неслышно выскользнул из комнаты, подошёл к ванной, обеими лапами и крепкими верхними клыками подцепил сбоку закрывавшую её дверь и ловким рывком приоткрыл. Но приоткрыл я её совсем ненамного и лишь на доли секунды, так что не успел проскочить в образовавшуюся щель. Дверь проворно встала на место. Хоть плачь!

Малость отдохнув, я снова взялся за работу. На этот раз, упрямо напрягшись, я с помощью тех же нехитрых манипуляций выдвинул дверь из дверного косяка настолько, что смог оказаться за нею прежде, чем она опять закрылась. Я подлез под ванну и спрятался среди старых тряпок и обломков кирпича. Сыровато, но терпеть можно.

Первой, поднявшись рано утром на службу, меня хватилась Нина. Она разбудила ничего не понимающего мужа, и они хором стали плаксиво голосить: «Ти-и-и-на! Ти-и-ноч-ка! Где ты, милая? Мама с папой тебя потеряли! Где ты спряталась, дорогая? Выходи, пожалуйста!!!»

Они искали меня два дня, и, как я и рассчитывал, ослеплённые своей семейной бедой, они не смогли сообразить, что я укрылся под ванной. Два дня супруги не видели меня, я слышал только их жалобные, жалостливые, плачущие голоса… Я мужественно переносил эту самолично устроенную себе пытку.

А на третий день всё и свершилось. (Значит, славное число три имело – или приобрело – сакральный смысл и в моей незадавшейся, пусть и фантастической, судьбе. Мы с Андреем были, если доверять сухим показаниям нумерологии, гораздо ближе друг другу, чем я по своему обыкновению соглашался допустить…)

6

Не смыкавший воспалённых глаз двое суток подряд в ожидании выстраданного и всё никак не наступающего грандиозного чуда, нервозный от переживаний по поводу исхода затеянного мною рискованного эксперимента (каков-то он окажется, обещанный Сведенборгом мой «прежний вид»? ) и крепко жалея оставшихся без моего попечения безутешных хозяев, я по-видимому настолько извёлся, тупо распластанный в глухой тесноте под ванной, что ненароком провалился в пустой сон, похожий на летаргический.

Ничего не снилось; башка дискретно раскалывалась, как с бодуна, бессмысленного и беспощадного; тёплые, отяжелевшие веки смежились, будто склеенные, и ни в какую не желали разлепляться; гнусно тошнило, словно за тусклым ночным окном самое начало восьмидесятых и наутро предстоит идти пересдавать экзамен по марксизму-ленинизму.

Сколько времени – часов? дней? недель? – я так мертвецки продрых? Не знаю. Но как только в помрачённом мозгу чуток прояснилось, я приоткрыл вялые вежды и увидел прямо перед собой волосатую, как у взрослого орангутанга, но несомненно человеческую руку. Мужскую. Рука была жилистой, крупной и явно незнакомой, я прежде никогда не имел чести пожимать или хотя бы возможности разглядывать её. Она самодовольно покоилась настолько близко от моей мордочки (мне-то сперва показалось, что по-прежнему мордочки), нарушая моё личное пространство, что от испуга я щедро цапнул её зубами, вдруг ойкнул от резкой боли и окончательно пришёл в себя. В буквальном смысле слова! Рука-то оказалась моею! Я спросонья кусанул себя за тыльную сторону ладони!..

Я сидел в тесной и душной комнатушке (по-моему, это была гримёрная какого-то театра). Из большого, во всю стену этого неуютного и неопрятного закутка, квадратного зеркала на меня пристально смотрел рыжий, как Чубайс, плотного телосложения нагловатый мужик лет сорока пяти, с тёмными умными глазами навыкате, тяжёлой челюстью и мясистым носом. На столике слева лежал, весь в закладках и выписках, закрытый потрёпанный том «Двести лет вместе», рядом с книгой – развёрнутая газета с огромной, на полосу формата А2, статьёй и дарственной надписью над её таблоидно-аршинным заголовком: «Любимому актёру и коллеге по журналистскому цеху Марку Равинскому – от тёзки».

И тут я всё понял и всё вспомнил. Сведенборг был прав, и я, спрятавшись ото всех, действительно утратил своё «мерзкое обличье», снова став человеком. И весьма успешным! Как и предполагал, я респектабельный мужчина, начитан, образован, у меня творческая профессия – я артист драматического театра. Того самого, что в каких-нибудь двух шагах от первого в Москве, некогда недоступного из-за несметных очередей «Макдональдса». У меня жутко неряшливая, богемно запущенная, но просторная однокомнатная квартира на Большой Бронной, куда я с рвением, достойным лучшего применения, не реже двух раз в неделю привожу приятно раскрепощённых симпатичных, грудастых молодых девок, с утрированно широкими, как у ненасытных акул-людоедов, и ярко накрашенными орально-генитальными пастями, и немилосердно-весело е… их всю ночь напропалую. Жены-деток у меня нету. Казалось бы, живи да радуйся…

Но я что-то до прискорбия быстро заскучал. Физическое лицо, в которое меня подселили, матом не то чтобы ругается (причём везде: в коридоре на работе, в модном баре и койке с бабами, у обочины с вежливыми гаишниками и с рассерженным начальством в кабинете) – зычно, смачно и многоэтажно, так что бывший котёнок-сквернослов Тина и родной мой словоблуд Котин просто отдыхают, – человек этот, то есть теперь я, демократичным таким с виду матерком повседневно разговаривает и заставляет меня даже думать на своём матерном сленге. Но я ведь пообещал себе, ещё когда меня держали в теле домашнего животного, больше никогда вслух не сквернословить! Вот и испытываю сейчас душевный разлад с самим собою. Сопротивляться матерщиннику в себе куда как сложно.

Моё новоприобретённое тело к тому же обожает курить. Всё тонет в клубах едкого табачного дыма, когда я, психуя от той или иной внезапной жизненной коллизии, достаю из кармана бессменных фирменных джинсов растерзанную пачку редкого нынче «Беломора». Вонь стоит, как в аду!.. Коллеги брезгливо шарахаются. Ну, я стараюсь теперь сильно-то не затягиваться, осаживаю сам себя. А то ещё сдохнешь во цвете лет. Но всё равно грустно.

Помнится, будучи несмышлёной породистой кошкой, я люто ненавидел сигаретный запах. Мне думалось тогда, что жадно курить, распространяя вокруг себя жгуче-мерзостный, погибельно-ядовитый аромат тлеющего табака, могут только нехорошие, эгоистичные люди – ну, скажем, такие, как те две безмужние мегеры, владелицы некогда снимаемой бедными моими Котиными подмосковной однокомнатной халупы.

Ещё гневаюсь часто. Гнев – это потеря энергии. Я отнюдь не был столь угрожающе для собственного же здоровья и столь заметно для окружающих гневлив, когда обретался в теле чёрной кошки. Смертный грех этот, пожалуй, доведёт меня когда-нибудь до беды. Однако попробуй не прогневайся, не осерчай тут, когда, например, едва отыграв главную роль в премьерном спектакле «Жиды города Питера», уже получаешь несправедливые или попросту глупые рецензии в прессе… А партнёры по театральным подмосткам азартно интригуют, чтобы лишить меня этой звёздной роли, и пишут завистливые анонимки художественному руководителю театра, будто я недостоин стоять на авансцене, поскольку намедни шумно и беззастенчиво е… после генеральной репетиции какую-то визгливую малолетку, ну, несовершеннолетнюю якобы, и меня надо судить за растление и педофилию.

Близость с молодой артисткой у меня, что там скрывать, была, – слегка пожав плечами, сообщил я худруку Ефиму Моисеевичу Петрову, когда он под коньячок вызвал меня на откровенность, – но случилась не во время прогона для прикормленных критиков и не по окончании репетиции, а через полчаса после премьеры, прошедшей с триумфом, победителей же, как известно, не судят, да и не малолетка она никакая, а вполне себе половозрелая, тридцатилетняя травести. Я отбоярился от навета, но это ж всё нервы, нервы…

Ещё я подрабатываю на знаменитой радиостанции «Эхолот» ведущим утренних программ. Тоже психоделическая работёнка. Веду совместные эфиры и коротко дружу, как выяснилось, с Лёвой Радзиховичем. Он правоверный иудей, но почему-то тщательно, пусть и тщетно, это от всех утаивает, прежде всего от лояльных ему радиослушателей, – словно сам считает свою конфессиональную принадлежность каким-то постыдным, порочащим его честь и деловую репутацию обстоятельством. Ещё Лёва пребывает в неафишируемом убеждении, впрочем тоже плохо маскируемом, что он неуловимо хитёр и подчёркнуто дипломатичен, в отличие от меня, прямолинейного грубияна. Окружающие полагают, что мы с ним единомышленники. И если я еврей – чего мне стесняться! Я, правда, не еврей. Даже если меня зовут Марк Равинский, это ещё ни о чём не говорит. Хотя в нашей стране бьют не по паспорту.

Мне совсем не улыбается в присутствии Лёвы принимать преимущественно озабоченный вид, будто меня до печёнок пробирает извечный еврейский вопрос, которым так трагически взволнован мой беспокойный друг и героический боевой товарищ Лев Радзихович. Педалирование им еврейской темы меня почему-то раздражает, а вскоре начинает до зуда в густо заросшем пудовом паху раздражать и сам милейший Лёва.

Будто навязанный мне свыше в соплеменники, этот мой брат по крови при встречах подмигивает мне базедово вытаращенным заговорщицким глазом и, упредительно выставив в мою сторону до смешного нечувствительный локатор своей великолепной, образцово круглой и компактной, как ермолка, изобильно шелудивой плеши, настырно знакомит меня с другими продвинутыми активистами еврейского движения. А те наперебой дарят мне книжки и газеты, чтобы я идейно просвещался. У меня нет сил и характера противостоять этим добросовестным миссионерам. Хотя после каждого сеанса сексотерапии с очередной смазливенькой русской девчонкой мне становится ясно, что их работа опять пошла насмарку.

День ото дня меня всё сильнее тяготит впечатление, исподволь подтачивающее мой природный оптимизм, что в маленьком гибком тельце кошки-ориенталки мне жилось несравненно легче, привольней, интересней и счастливее, чем в задубелой прокуренной шкуре популярного артиста и радиоведущего. Независимой кошке без нужды докапываться, чистокровный ли перс её отлюбит или выбракованный сфинкс.

Однажды на передачу «Час главреда», которую мы ведём вместе с Лёвой, пришёл главный редактор нового, нераскрученного пока глянцевого журнала «Комп» – о компьютерах и полезных компьютерных программах для «чайников». Радиопередача у нас коммерческая, и мы с Лёвой посмеиваясь смотрели, как мальчишка редактор шарит при нас по своим карманам, чтобы наскрести двести пятьдесят долларов и сдать их в наш отдел рекламы. Но у меня нечаянно сердце облилось кровью: небогатый главред был как две капли воды похож на Андрея Котина, ну, разве что лет на пятнадцать вдруг посвежевшего, помолодевшего…

Паренёк-главред стал нам затем уже в прямом эфире с жаром доказывать, как это круто – иметь личный компьютер. Он, как зубная щётка, должен быть у каждого человека свой, собственный. И будет тогда всем счастье и мир во всём мире.

– Ну а если жена попросит воспользоваться вашим компом? Что, не дадите? – ехидно вопросил Лёва, одновременно жестами давая понять, чтобы наш гость при ответах не забывал подносить рот поближе к микрофону.

– Нет, не дам, – радостно улыбнувшись, сказал главный редактор, – просто я куплю жене компьютер лично для неё. Так должен поступать любой порядочный супруг. Да это и в ваших же интересах – вдруг вы там ведёте переписку с посетительницами сайтов знакомств и забыли закрыть окошко с текстом?.. Зачем вашей жене об этом знать?

Прочно женатый Радзихович помрачнел и порывисто запустил вслед за этой шутливой эскападой гостя нашей студии предварительно записанную на магнитофон и пародийно стилизованную мной под специфический голос вождя мирового пролетариата фразу, приписываемую ему его апологетами: «Нет, мы пойдём не таким путём!» Мы иногда выдавали её в эфир как фирменную остроту, если резко не соглашались с только что прозвучавшим мнением приглашённого. Мне показалось, сейчас она прозвучала откровенно ёрнически и совсем неуместно, будто мы публично – и очень цинично – поиздевались над неловким молодым человеком. За его же деньги, кстати.

Парень, конечно, понял, что над ним бездушно стебаются, – но такова уж наша работа. И Лёва, препровождая его после эфира по редакционному коридору к выходу из офиса, как ни в чём не бывало спросил эдак по-дружески, свистящим шёпотом (чтобы никто, кроме нас двоих, его не расслышал), не сможет ли тот достать – ну, доставить, подарить, что ли – мне, Марку, и ему, Лёве, по навороченному ноутбуку.

– Знаешь, – доверительно прошипел на ухо главреду фамильярный Радзихович, – шеф нашей радиостанции, Вениамин Алексеев, такой жмот и жлоб, от него мы с Марком себе новой компьютерной техники ни в жисть не дождёмся. Он сошлётся то на экономический кризис, то на происки конкурентов, а мы порть глаза с допотопными экранами… Если ты нам устроишь такой симпатичный подарочек, обещаю, мы будем приглашать тебя на программу в течение всего года – ну, раз в квартал… Безвозмездно, разумеется… Мы придумаем, как это сделать без участия отдела рекламы.

Главный редактор, обликом удивительно схожий с родным моим Андреем, по-юношески растерявшись и смутившись, только из вежливости, похоже, попросил дать ему время подумать над сомнительным во всех смыслах предложением предприимчивого Лёвы. Коррупция в журналистской среде внутренне явно возмущала молодого редактора, так же как и меня, впрочем. Просто мы оба, маленькие винтики в этой прогнившей системе, печально помалкивали, чтобы не остаться без работы. Но сами коррупционерами становиться вовсе не собирались – и это всё, что мы в сложившихся условиях могли сделать для умирающей профессии.

Позднее я осознал, что подобная мимикрия тоже губительна, не меньше чем сама коррупция, и я вызвал Лёву в курилку и высказал ему всё, что о нём думаю, что во мне накипело. («Долбо…» – самое мягкое из выражений, которыми я его припечатал.) Уверен, если бы я не носил гордую, блин, фамилию Равинский, фундаменталист Лёва после моей искренней, но сумбурной, эмоциональной тирады навсегда записал бы меня в патологические антисемиты. Зато, мне кажется, Андрюша Котин одобрил бы моё экспансивное поведение.

Свойственные мне артистическая экзальтация, неумеренная экспрессивность и почти детская душевная ранимость сослужили-таки мне плохую службу. Перед очередной громкой премьерой в родном театре, где на сей раз мне доверили играть роль второго плана, но в первом составе, кто-то подсыпал мне в кофе мышьяку. За несколько минут до моего выхода на сцену немногие сочувствующие коллеги один за другим предупреждали меня, чтобы я сегодня ничего не пил в стенах театра, даже минеральную воду, и потому я уцелел, сыграл блестяще и снискал заслуженную толику аплодисментов от благодарных зрителей, хотя уже был сам не свой – временами остро покалывало в левом боку. Доковылял по окончании спектакля к себе в гримёрную, присел на стул, и тут меня хватил кондрашка – очнулся я лишь в больнице, с сердечным приступом.

Когда меня, такого отстранённо-равнодушного, с печально опущенными уголками искривлённого рта, везли в реанимацию на тряской каталке, я внезапно ощутил, как с возрастающей скоростью моё бренное остывающее тело затягивает в какую-то пугающую, мутную воронку. Или это кто-то раскручивал меня против моей воли на шаткой центрифуге? Тревога моя утысячерилась. Напрасно писали разные мудрые философы, что смерть приходит, умиротворяя. Неправда.

Как там у Лессинга: «Судьба подчас чересчур уж сильно замахивается, когда хочет легонько стукнуть нас. Казалось, она вот-вот нас раздавит, а на самом-то деле она всего лишь комара у нас на лбу прихлопнула». Я не помню, что дальше произошло с Марком Равинским, безобидным выкрестом, славным жуиром и женолюбом, но я отчего-то перестал им быть. Предполагаю, что он скончался ещё у дверей в реанимацию, но не знаю точно. Я только удивился, прежде чем потерять сознание, почему я был Марком, ведь он, судя по многим подмеченным мною деталям, ушёл из жизни приблизительно за два года до того, как я предпринял легендарную попытку перевоплощения из взрослой кошки в прежнюю свою материальную субстанцию. Выходит, моя-то жизнь, с получением мной новых телесных оболочек, не развивается последовательно – от прошлого к настоящему и будущему, – но мечется какими-то неимоверными зигзагами во времени и пространстве, она не сиквел и даже не приквел, а вообще совершенно случайная хрень, какой-то вбоквел.

…И вот, будто в старинной русской сказке, я проснулся в третий раз (как и положено, судьбоносный). Скорее всего, причиной пробуждения стала страшная духота. Я вольготно возлежал, разметав руки-ноги, в широченной скрипучей кровати почему-то рядышком с лысым и худющим голым мужиком лет пятидесяти. Мне было жарко, мучила одышка. Сбросив пропотевшее насквозь одеяло, я враскачку подошёл к несильно бликующему в предрассветном полусонном сумраке роскошному заграничному трюмо. Продрал зенки, не спеша всмотрелся… Ух ты!.. Толстая, с необъятными продолговатыми сиськами-дынями, сползающими до пупа, простоволосая сорокалетняя или около того баба, с добродушнейшим открытым лицом, полными томными губищами и лихими рыхловатыми бёдрами, – и это всё теперь я?..

Отныне меня зовут Светлана Пушкарёва, сорока четырёх лет (а не сорока, увы, как мне спросонья пригрезилось), я кандидат биологических наук, замужем, двое рано женившихся сыновей проживают отдельно.

Вон тот неказистый мужичонка, в чуткой дрёме зарывший трогательную лысинку, испещрённую бисеринами выступившего пота, в мягкую, вдрызг измятую подушку, и есть мой законный супруг. Этот е… малый изменял мне двадцать лет с моей самой близкой и доброй подругой, а я, словно олигофренка несчастная, ни о чём таком не догадывалась. Ибо снедаема была гордыней, как незабываемый мой Котин.

Однажды, желая меня то ли унизить, то ли поставить на место, взъерошенная, как п… без эпиляции, тонконогая подружка, которой я доверяла всей душой ещё со школьной скамьи, процедила мне сквозь зубы, что спит с Геннадием – так зовут моего муженька – уже давно и с установленной периодичностью… Но детей от неё он заводить отчего-то не захотел.

И я простила. Нет, не её – подружке я двинула разок по тощей заднице табуреткой и вычеркнула из своей жизни. Простила Генку – он у меня бывший чекист, отставной офицер, специалист по всяким там «жучкам» и прочим хитроумным миниатюрным подслушивающим устройствам, что не помешало ему многие годы втихаря сочувствовать самодовольному Лимонову, который казался мужу – непонятно отчего, впрочем, – самым последовательным и неподкупным среди несистемных оппозиционеров, и скромному Юрию Болдыреву, которого он мечтал увидеть главой российского правительства за его здравомыслие и порядочность. Свою долгоиграющую связь с моей подлой подружкой, которой даже имя не хочется здесь упоминать, супруг до последнего пытался скрыть: переживал, б…, что это меня крепко, если не навсегда, обидит, а то и просто убьёт. Но я добрая, выдержанная, умная, да что там рассусоливать, я себя знаю – нутром-то я по-прежнему адекватный, активный, полигамный мужчина… И я простила его. Вернее, простил.

Я преподаю на биологическом факультете МГУ. Грех сквернословия преследует меня и в данном воплощении, в котором я существую уже почти три (угу, что-то будет дальше?) не самых неприятных года, – я матерюсь, как дышу: с одышкой и оглядкой, из крайней необходимости. А необходимость такая возникает, образно говоря, по сто раз на дню. Поскольку мне чаще всего приходится общаться с людьми мужского пола (и дома, и на кафедре, и, как ни странно, даже в студенческой аудитории), моё коронное выражение: «Мальчики, ну прекратите уже х… меряться!»

Я волевая женщина, калёным железом выжигаю из своего повседневного лексикона нецензурные слова, хотя порой, по преподавательской привычке к обобщениям, прихожу к неутешительному, пусть и вполне праздному, выводу: наверное, это такая национальная особенность русского народа – изрыгать на публике грязные бесполезные ругательства, пугая ими и без того зашуганных стариков и приучая к ним наблюдательную детвору… У каждой нации есть присущие только ей неискоренимые пороки, и главный наш – именно этот, а вовсе не пьянство или ксенофобия. Но я-то ведь борюсь, более или менее успешно, с этим пороком лично в себе, а не воспитываю окружающих, значит, и другие отечественные товарищи обоего пола, идя по проторенной мной дорожке, смогут со временем стать воздержаннее на язык, вдруг говорю я себе по-женски непоследовательно.

Возможно, я уже безвозвратно перерождаюсь в женщину? Но этого никак не может быть. Новые земные рождения у меня могут случаться сколько угодно, без счёта, но душа-то неизменна. И неразменна. На моей памяти со мной произошло четыре воплощения: я как личность, как мыслящая субстанция поочерёдно перебывал в теле кошки, потом загнанного обстоятельствами непутёвого артиста, вот теперь я дородная русская женщина, а на самом-то деле впервые появился на свет мужчиной. Просто мужчиной. Подумаешь, в буддизме это совершенно нормальная вещь – реинкарнироваться в таком необозримом диапазоне. Однако если у одного отдельно взятого человека происходит хотя бы только раздвоение личности (а не расчетверение, как у меня), современная наука почему-то называет это безумием, считает опаснейшей болезнью – ну, фактически неизлечимой – шизофренией. Любопытно.

У Светки Пушкарёвой лишь один действительно отвратительный порок – страсть к обжорству. Других нету – она почти ангел. Эту слабость я ей, то есть себе, легко прощаю. Если не прижились и не укоренились в тучном человеке алчность, зависть, гнев, леность – перед нами добрый человек. Такому отчасти простительны, на мой взгляд, грешок излишнего пристрастия к пище и риск связанного с этим ожирения.

Мой внешний вид безобразно расплывшейся вширь потливой матроны в сочетании с моим же сегодняшним внутренним состоянием чистоты, скромности и сопереживания всему живому на земле сподвигли меня переосмыслить ключевую формулу Сведенборга. С чего вдруг я однозначно решил, что я именно злой дух? Может, я просто неправильно трактовал скупо-лаконичную фразу гениального естествоиспытателя? Злые духи способны превращать своих собратьев в животных. Ну, допустим. На мне эту смелую гипотезу успешно проверили эмпирическим путём. Но что означает выражение «своих собратьев»? Я сначала понял так, что «своих» – значит, таких же злых, как они сами, а сами-то они – сущие палачи. Одни злые духи, придумывая всякие мерзости, интригуют против других, не менее злых, низводя их до низшего положения в иерархии земных существ.

Но ведь это только одна из версий расшифровки того, что сказал Сведенборг. Его можно, если поглубже вдуматься, трактовать и совершенно иначе: злые духи превращают в бессловесных животных прежде всего своих безвредных собратьев – то есть добрых духов, или просто духов. Из новеллы загадочного шведа никак не следует, что в качестве жертв злых духов фигурируют прежде всего злые же духи. Выходит, я незаметно для себя самого подменил важнейшие понятия!..

Ну, хорошо хоть, я вовремя это обнаружил. Жить, уважая себя, намного комфортнее.

Как ни странно, обретаясь в жирном и неопрятном, нарочито антиэстетичном теле стареющей университетской учёной, я почувствовал, что моя вековая злость против то безалаберных, то неприветливых, то неожиданно подлых людей совершенно прошла, что моя раздражительная требовательность к бушующему вокруг безумному океану жизни улеглась, я стал спокойнее, дружелюбней и общительней, но при этом вовсе не утратил исконной независимости нрава. Будучи некрасивой и подслеповатой бабой-раскорякой, я тем не менее научился искренне любить себя! Оказывается, это возможно!..

Как там у Юза Алешковского: «Личный покой – это воплощённая в состоянии самая невинная и достойная форма любви к себе». Такой покой был дарован мне за мою явную беззлобность и доброту в отношении даже заведомых проходимцев. Гнев мой утишен, зависть умерла во мне вслед за тщеславием, я всем прощаю… Да, так жить скучно, и кроме вкусной еды, по большому счёту, радоваться мне особо нечему. Но покой дороже любых экстримов и адреналинов. Вместе с бесформенным телом неглупой и образованной женщины я получил, собственно, что хотел. Поэтому отныне (и, надеюсь, навсегда) какое мне дело до всех до вас, а вам – до меня?

Пожалуй, на этом стоило бы закончить мои сумбурные и нескладные, как одинокая кошачья жизнь, и во многом наивные записки. Возможно, даже априори фрагментарные и путаные, они будут хоть чем-то полезны какому-нибудь чудаковатому исследователю тёмных закоулков извилистой человеческой души. Но прежде чем поставить долгожданную точку, не худо бы перечислить и закрепить для самого себя тот минимально необходимый список вполне тривиальных уроков, которые я вынес из всей этой неправдоподобной истории. К тому же, не знаю, может, кому-то интересны будут ставшие мне недавно известными кое-какие новости (свои источники информации я раскрывать не хочу) о некоторых из достославных персонажей, упоминавшихся мною на этих разрозненных и захватанных то лапами, то руками страницах.

Начну, понятно, с незабвенных моих кормильцев-поильцев Котиных.

Андрей, отлёживавший бока, не имея ни малейшего шанса устроиться на работу по специальности, в продолжение мучительных двух лет, вдруг стал активно публиковаться как в проправительственных изданиях, так и на разномастных интернет-ресурсах, а вскоре и вовсе заполучил штатную – и денежную, надо прямо сказать – должность колумниста в газете, относящейся к чрезвычайно узкому, но довольно-таки влиятельному сегменту так называемой качественной прессы. Ларчик здесь открывался до смешного просто: Андрей воспарил калифом на час, потому что в порыве несвоевременной откровенности (в которой он повинился, правда, лишь перед привычно его простившей женой) выплеснул на головы праздных обывателей всё, что думал о чересчур засидевшемся узнике Ходорковском. Так уж случилось, что о нём Андрей знал много и всякого, и разного, начиная с его комсомольской карьеры, а потому не поскупился на испепеляющие сарказмы, невзирая на то что зло уже вроде бы как наказано и приговор давно приведён в исполнение. Кроме того, Андрюша аналитически аргументировал в СМИ наш военный удар по Грузии, сожалея лишь, что российские войска не получили приказ взять Тбилиси. По его ощущению, эта маленькая, но необходимая виктория, послужившая возрождению надежд, связанных с возвращением и утверждением в Отечестве духа гражданственности и общенародной солидарности, всё же оставила за собой явственный привкус незавершённости.

Андрей полагал, что, защитив Южную Осетию, русские если не с лёгкой, то уж наверняка со счастливой руки лидера страны Пукина впервые за добрую сотню лет обрели, или вернули себе, национальную идентичность. «Викентий Пукин вернул русским национальность», – сухо констатировал Андрейка в своей газетной колонке, игнорируя тот факт, что в кресле главы государства вместо Пукина в это время сидело другое физлицо.

После публикации этого пассажа у него внезапно пошли в гору и дела литературные. Одна из повестушек, навеки, казалось бы, похороненных в нижнем ящике его письменного стола, неожиданно номинировалась на новую международную премию «Невский проспект», жюри которой возглавил то ли Кунин, то ли Акунин, то ли оба вместе. Неопубликованная проза Котина неведомым образом проникла в шорт-лист, срочно вышла отдельной книжкой, а затем и удостоилась высшего приза. «После этого – не значит вследствие этого», говорят нам учёные мужи, и я не думаю, что новомодная премия настигла Андрея как раз по причине его удачно вспыхнувшей лояльности к власти. Скорее всего, это чисто случайное совпадение: ведь председательствовали в жюри люди пускай подозрительно плодовитые, но субъективно честные и объективно рукопожатные. Однако в понятии «рукопожатности» Андрей очень скоро усмотрел коннотацию, оскорбительную для себя и таких же, как он, русских людей. Прежде он несколько раз в политических комментариях неосторожно именовал себя национал-либералом, предрекая этому экзотическому направлению общественной мысли большое будущее. Но, постепенно придя к выводу, что среди современных отечественных либералов нет ни одного патриота, только циничные западники, и в этом беда России, поскольку необременительная (если она, впрочем, вообще может быть необременительной) прививка либерализма позволила бы хворающему национальному организму, традиционно консервативному, немножко разогнать слишком густую, застоявшуюся кровь, чтобы она быстрее потекла по жилам и не закупоривала бы сосуды, Андрей стал называть себя национал-демократом, от греха подальше. Патриотизм для него первичен, я думаю. При этом никуда не исчезло его идеалистическое желание превращать несоединимое в успешно соединимое. Вероятно, он идеологический алхимик.

Фавор Андрюшин оказался ненадёжным и преходящим. Через полгода, по беспечной щедрости прокутив денежный эквивалент премии (семьсот тысяч рубликов, если мне память не изменяет), он вздумал не без горького и изрядно запоздалого ехидства покритиковать в прессе почти уже не скрываемый информационной обслугой олигархический тренд экономической политики правительства Пукина. А ещё неделей позже в открытую, словно состоявшийся публичный человек, личное мнение которого в обществе выслушивают с пиететом, даже если не соглашаются, высмеял, как образцово-живодёрское, на его придирчивый взгляд, высказывание лидера нации, обронённое тем в ходе визита в Финляндию, что, мол, госаппарат это не место для проявления гуманности, и если государственный служащий позволил себе ставить собственные представления о ней выше должностных инструкций, то ему следует покинуть госслужбу и пойти работать в церковь. «Пукин отказал чиновникам в праве быть людьми», – меланхолично записал в каком-то смурном блоге мой вечный благодетель Андрюша Котин, за что на следующий же день пулей вылетел с основной своей работы. Но это только вдохновило его на новые инсинуации. Андрей, не рассчитывая на гонорар, что в его положении выглядело легкомысленным, напечатал в безвестном националистическом журнале, который позиционировал себя как научный, эссе об особенностях избирательного процесса в России и о том, какой президент ей сегодня нужен. Андрей не изобрёл, конечно, велосипеда, указав, что за восемь лет правления Пукину удалось совершенно разрушить избирательную систему страны и неузнаваемо переформатировать её политический строй, зато он, как мне кажется, от души повеселил немногочисленных читателей маргинального ежемесячника фрондёрским, в нашей удушливой атмосфере политического монополизма, предложением российскому парламенту в первоочередном порядке разработать и утвердить конституционный закон, запрещающий экс-сотрудникам спецслужб баллотироваться на выборах федерального уровня. Прежде всего, разумеется, мой добрый Котин имел в виду выборы президента. Он с прикольным демократическим пылом доказывал, что чекисты бывшими не бывают, ибо все они по гроб жизни числятся «в резерве», и что допускать их во власть рискованно, поскольку им невозможно уже избавиться от родимых пятен своей профессии, подобно тому как опытный стоматолог-хирург с неизбежностью становится нечувствителен к любой боли, испытываемой пациентами, а могильщик с многолетним стажем делается в итоге равнодушным к слезам, плачу и горю людей, у которых умерли близкие. В другой, более поздней публикации, но в таком же малотиражном издании, Андрей, стремясь фактами подкрепить положения своего программного эссе, не придумал ничего лучше, как сослаться на трагичные примеры «Норд-Оста» и Беслана. Мол, в первом случае чекисты усыпили неким ядовитым газом и террористов, и заложников, в результате многие заложники погибли не от рук нападавших, а от действий силовиков. А во втором освободители и вовсе жахнули по школе, где террористы прятались с захваченными ими детьми, сначала из гранатомёта, а затем из танка. Для руководителей российских спецслужб, доказывал мой давнишний повелитель, сохранение жизни обычных, мирных граждан, пусть и пленённых вооружёнными преступниками, далеко не главное – безусловным приоритетом для любого чекиста является тотальное уничтожение террористов. Котину, по счастью, хватило ума, дабы избежать угрозы быть вызванным на допрос к следователю или ещё куда похуже, подчеркнуть в конце этого сумасбродного сочинения, что он не утверждал в нём чего-либо, а только высказал ряд своих оценочных суждений.