Текст книги "Чёрная кошка, или Злой дух"

5

Ну, как говорится, шли годы. А также снег и рота солдат. Это шутка. Кергуду.

Супруги переехали в Москву, сняв там дешёвенькую однушку в спальном районе. Перед нашим отъездом Андрей попросил меня перессать все углы в прежней, подмосковной хибаре, очевидно в качестве символического акта возмездия одиозным тёткам-домовладелицам, так и не позволившим моей семье пожить беспечально и без подстроенной нервотрёпки хотя бы толику стремительной череды дней. Андрюша преувеличенно нежным тоном, звучавшим комически-фальшиво, почти ежечасно подзывал меня, поощрительно гладил за ушами и показывал нужные (или нужниковые?) места:

– Тина, Тинуся! Иди ко мне, моя сладкая! Садись вот здесь и здесь, когда захочешь, и не стесняйся, ссы вволю! Папа разрешает…

Я исполнил всё виртуозно: разводы бурых пятен на паркете в коридоре и клубами поднимавшийся, словно туман с гиблых костромских болот, навеки неискоренимый тяжёлый запах кошачьей мочи стали достойной наградой Элеоноре и Татьяне за их маниакально насторожённое гостеприимство.

Мой хозяин безусловно не любил людей как класс – и поделом, мысленно соглашался я, стоило мне вспомнить об этих вздорных содомитках или наших соседях в покинутой пятиэтажке. Более того, я вообще затруднялся взять в толк, как можно всерьёз любить людей, если они, к примеру, даже не понимают, зачем нужно поклоняться кошке, и не умеют скромно и самоотверженно прислуживать ей, ради чего, вероятно, только и появились на свет? Нет, это не люди, это хуи на блюде.

Удивляло меня при этом, что, вроде бы такой сознательный и последовательный мизантроп, Андрей отчего-то всегда искренне обижался и до боли сердечной огорчался, когда люди с нескрываемым удовольствием отвечали ему тем же. Мне кажется, никто в целом мире его не любил. Ну, кроме меня.

Между тем Андрей нашёл работу в крупной ежедневной газете и пропадал теперь с раннего утра до позднего вечера в любимой редакции. Нина же по-прежнему прозябала у братца, или хер его знает, кто он там ей, а вот я, только-только очухавшись от стресса, вызванного переменой места жительства, вдруг обнаружил себя в самом разгаре пертубертатного периода. Ебаться хотелось невыносимо, врагу такого не пожелаешь!

Я выл теперь дни и ночи напролёт, часами тёрся спинкой о ноги Андрея, хотя понимал, что он меня, мягко говоря, недолюбливает и что я надоел ему хуже горькой редьки. Тем не менее супротив природы не попрёшь, и я пользовался любой возможностью изобразить в его присутствии классическую любовную кошачью позу: приподнятый, выставленный в направлении предмета любви нетерпеливый задок, голова покоится на опущенных передних лапах, задние полусогнуты и призывно пританцовывают, хребет прогнулся дугой, выставляя напоказ влажную промежность… Ну, течка, одним словом!

Супруги обсуждали промеж собой, что у кошек, достигших полового созревания, она повторяется каждый месяц, и у меня поначалу тоже так было – не чаще раза в месяц я целую неделю без продыху выл и метался по квартире, и физически и духовно страдая от скотского, отчасти даже унизительного вожделения, ведь я попал от него в тотальную зависимость… Но потом вдруг открылось (и Нина где-то вычитала в подтверждение), что у ориентальной породы это не в порядке вещей, что я, оказывается, могу быть обуреваем тягой к спариванию и вовсе каждую неделю! То есть у меня пошла такая жизненная полоса, что я буквально подыхал от позывов проклятой похоти круглый месяц, не имея ни единого денька для передышки…

Жить так становилось невмоготу ни мне, ни моим хозяевам. Спать они уже нормально не спали, Андрей даже бить меня перестал – так я заколебал его своей простотой. Чтобы не свихнуться окончательно, супруги решили лечить меня от неизбежной хвори, заваливая мою плошку, вперемешку с обычной едой, всяческой медицинской отравой – я имею в виду так называемый антисекс и прочие сомнительные таблетки и микстуры, якобы снижающие у кошек градус полового влечения.

Что сказать? Жрать такую дрянь было, конечно, откровенно неприятно, какой-то оловянный, метеоритно-металлический, словно инопланетный привкус этих затейливых препаратов не перебивали ни духовитый мясной соус, ни свежий сыр, ни деликатесная курятина, которыми Андрей и Нина стали необычайно щедро разнообразить мои дежурные трапезы, только бы я не завывал, как сумасшедший, своим выворачивающим душу наизнанку протяжным сопрано, чрезвычайно точно передававшим глубину страсти по неведомому хвостатому кавалеру. Я мирился с положением и безропотно глотал гигантские, как коровьи лепёшки, разноцветные таблетки, но помогали они не сильно, да и эффект привыкания к ним возник весьма скоро.

Принести в дом чужого взрослого кота для спасительной случки ума моим хозяевам недоставало, да и сам я бешено боялся любого, пусть даже сравнительно смирного представителя этих толстых самодовольных тварей. На сексуальный контакт с милым Андрюшей, как я уже отмечал, надежды у меня особой не было, и вскоре в моём переутомившемся от мучительных раздумий мозгу созрело принципиальное решение – попытаться сбежать из дому на волю.

Я почему-то был уверен, что когда на улице за мной погонится какой-нибудь пышнохвостый блядун с огромной ушастой харей и гусарскими усами, чтобы, даже не познакомившись и обстоятельно не пообщавшись, не обнюхав, тут же грязно оттрахать, а я, спасаясь, во мгновение ока заберусь на самую верхушку самого высокого в ближайшей округе дерева, – то тут-то вся моя женская хвороба и закончится. Как по волшебству.

И я стал ловить свой шанец – и подкараулил, когда раззява Нинка пошла открывать на звонок в дверь, да и юркнул у ней между ног. Блядь, за дверью нашей квартиры оказалась другая дверь, общая, как я понял, для жильцов ещё трёх других квартир, входные двери которых находились на одной и той же лестничной площадке. Вот по этой лестничной клетке я и заметался, как обложенный красными флажками глупый волк, ебалом щёлк, – та, общая дверь, она вела к лифту, была заперта.

Следующий шанс мне представился, когда Нина впервые после скучной и нескончаемой, как душевная болезнь, зимы отворила балкон, чтобы развесить выстиранный ею аэродромных габаритов пододеяльник. Я шмыгнул в балконный проём, едва она отвернулась, чтобы взять прищепку, и лихо запрыгнул на парапет; Нинка, дура, естественно заверещала со страху, что я упаду с высоты – лоджии-то не было; а я глянул вниз (мы поселились, кстати, на десятом этаже) – ё-моё, башка у меня тут же закружилась, и хоть считается, что кошка всегда приземляется на все четыре лапы, откуда бы она ни грохнулась, я не рискнул выбрать свободу такой ценой, а то эдак костей не соберешь и никакого сексу потом не захочется.

Совсем охуевшим от моих беспрерывных воплей и криков супругам теперь отчасти скрашивала по видимости бесцельное существование лишь открытая ими в себе воля к агрессивному шопингу. Они могли себе это позволить, денежки в семье завелись, как-никак. Скрупулёзные Нина и Андрей последовательно приобрели корейский холодильник с экономичным энергопотреблением, шведский пылесос, якобы предотвращающий аллергию на животных, полоумно мощный немецкий утюг с автовыключением, простенький тайваньский ноутбук и надёжный французский электрочайник, поменяли старый телевизор на жидкокристаллический, обзавелись наконец-то мобильными телефонами и вдобавок понакупили какого-то уродливого шмотья. Это их, конечно, малость отвлекло от моих фундаментальных проблем. Но ненадолго.

Меня почему-то стало то и дело подташнивать, я начал чуть не каждый Божий день блевать, извергая без остатка всё только что съеденное. И хотя это вряд ли повлияло на мой сексуальный темперамент – я по-прежнему так же громко выл, призывая гипотетическую мужскую особь срочно оплодотворить меня и тем самым избавить от адских мук плоти, и я всё так же исступлённо катался по полу (вернее, по новому паласу, сгоряча прикупленному моими азартными хозяевами), готовый лопнуть от переизбытка скопившейся во мне нежности, – но мои измученные домочадцы однажды подметили, насколько сильно я похудел (тьфу, ёпэрэсэтэ, похудела!) и осунулся (осунулась). Сытная жрачка была мне не в кайф, да и сам я стал ощущать какие-то странные тянущие боли то в животе, то в паху. Не хотелось двигаться, напала бессонница, на нервной почве я дни напролёт умывал мордочку почти совсем обмякшей лапкой и негнущимся языком вылизывал со своего неукоснительно усыхающего тела слежавшуюся шерсть – я казался себе некрасивым и грязным.

Тугодумные мои хозяева пришли наконец к логичному выводу, что такие частые тошнота и рвота могут быть связаны не только с моей исключительной, чрезвычайной чистоплотностью, то есть с тем обстоятельством, что я, поминутно вылизываясь, невольно глотаю собственную линялую эбонитовую шерсть, она скапливается у меня в желудке, вызывая затем внезапную рвоту, – но и с мерами по снижению моей сексуальности, сиречь с регулярным приёмом пресловутых «успокоительных» таблеток.

Нина заставила мужа обратиться в ветеринарную клинику, благо та находилась неподалёку от их дома. Но всё равно, пока Андрей тащил меня на своём горбу в клинику, заключив, словно арестанта, в зарешеченную пластиковую переноску, я с непривычки сопровождал наше маленькое уличное приключение такими душераздирающими руладами, что на него подозрительно, а то и с нескрываемым возмущением косились попадавшиеся по пути прохожие: мол, что за живодёр такой, и куда это он несёт несчастное животное?

В ветлечебнице мы прождали своей очереди где-то с полчаса, и всё это время я сокрушительно урчал от страха, от бездушного отупляющего холода и от перемены обстановки. Мне показалось, здесь и окончится мой печальный земной срок. Длинный казённый коридор с заметно облупившейся краской коричневых низковатых стен напоминал предбанник мертвецкой при захудалой районной больнице (вот только откуда, подумалось, у молодой, не имеющей основательного жизненного опыта мурки берутся такие мрачные реминисценции?).

Помирать всё же не хотелось, тем более что вокруг моей переноски весело вертелись какие-то слюнявые шумные дети со своими чахлыми кроликами и потерявшими аппетит белыми мышами, а в двух шагах от нас ласково причитала над крупной, как телёнок, с потухшим взглядом беспородной собакой опрятно одетая старуха – она безостановочно гладила забинтованную лапу пса и шептала ему в безвольное ухо что-то интимно-неслышное, словно Джульетта возлюбленному. Ничто не располагало к мыслям о вечности, хотя Андрей почему-то сильно волновался, и это не могло не передаться мне.

Дождались мы врача – им оказался с виду равнодушный детина под два метра ростом и с руками, как лопатами. Объявленный этим гренадёром диагноз поверг нас с Андреем в культурологический шок: у меня предраковая опухоль матки. Неожиданно громила-врач улыбнулся какой-то сердечной, идущей будто изнутри души, светлой улыбкой:

– Спасибо, вовремя принесли котёнка. Ещё бы недели две, и опухоль разрослась бы до размеров, при которых летальный исход неизбежен.

– Чем вызвано появление опухоли? – озадаченно спросил Андрей.

– Не знаю. Может, наследственное, может, питание неправильное.

– Мы давали котёнку медпрепараты, подавляющие половое влечение…

– Да, вероятно, это в первую очередь и спровоцировало метастазы. Эти так называемые противосексуальные таблетки очень вредны для здоровья кошки – в них довольно много канцерогенов, поэтому давать их рекомендуется не чаще одного-двух раз в неделю, – наставительно заметил дядька-врач.

– А мы пичкали её этой дрянью каждый день на протяжении нескольких месяцев… – дрогнувшим голосом произнёс Андрей.

Меня сунули на разделочный стол, словно подходящий кусок мяса для жаркого, и эскулап достал шприц, чтобы вколоть мне снотворное – нет, не для того чтобы умертвить повышенной дозой, а чтобы, как я догадался, подготовить к операции. Я на всякий случай завизжал и стал царапаться, выпустив когти и не глядя полоснув по воздуху. Задел, кажется, медсестру по краю ладошки – смазливенькая девчонка ойкнула и обидчиво заявила, что отказывается меня держать, пока мне будут делать укол. Тогда Андрей сам взял меня на руки, снова положил на операционный стол и принялся утешительно поглаживать меня по темечку и за ушами, крепко сжимая при этом мои передние лапы. Его виноватое бледное лицо было последним, что я увидел, прежде чем провалиться в черноту беспамятства.

Не знаю, долго ли я лежал без чувств, но осмелюсь утверждать, что способ убедиться в том, что ты жив, только посредством осознания, что в теле всё окаменело от ноющей, словно вросшей в тебя боли, крайне экзотичен и суперэкстремален. Случилось самое страшное: мне удалили не только матку, но и яичники. Ебёна мама, отныне я кастрат! Я впал в ступор…

Не помню, как Андрюша приволок меня, совершенно одуревшего от наркоза, к нам домой; смутно припоминаю, как меня, всякий раз от жалости ко мне обливаясь горючими девичьими слезами, ежедневно в течение бесконечных двух недель смазывала йодом заботливая Нина, чтобы не разошлись операционные швы; как она же трепетно снимала мне на больных местах перекисью водорода затвердевшие намертво кровавые корочки… Я уже решительно посчитал жизнь свою конченой, впал в уныние и тоску и лишь изредка, бочком передвигаясь по комнате на слабых, подкашивающихся лапках, весь облачённый в тесную тканевую попону, в которую меня обрядили сразу после сложной хирургической операции, философски уговаривал себя, что вот однажды произойдёт некое радостное чудо и всё как-нибудь образуется. Я, может, ещё не только выживу, но и верну себе человеческую, причём обязательно мужскую и взрослую, телесную оболочку.

Однако на мне действительно заживало всё как на кошке, и вскоре я уже носился по квартире, словно приснопамятный (вот только откуда, откуда, блин, во мне эта память?) полузащитник сборной ФРГ Виммер по футбольному полю. Правда, иногда посреди этой балаганной кутерьмы и беготни я вдруг застывал как вкопанный и с ужасом ловил себя на мысли о неприкаянности и бесполезности существования любого кастрированного индивида. Природа создала нас не для того, чтобы пришёл с улицы какой-то случайный тип с дипломом медика и, не спросясь, в одночасье превратил нас в жалкое подобие человека… тьфу, в подобие настоящей кошки.

Неудобную попону с меня наконец сняли, и Нина изредка мазала меня теперь не жгущимся йодом, а специальной заживляющей мазью, так что довольно быстро я почувствовал себя как прежде – молодым и беспечным. Только горечь, неизбывная горечь осталась тлеть, будто торф, где-то в глубине моего естества; по сути, хозяева предали меня, оскопив без моего ведома; с другой стороны, я не считал себя настолько непреклонным и мужественным, чтобы согласиться скорее издохнуть, чем потерять свои половые органы.

Жизнь потихоньку налаживалась. Андрей совсем уже освоился на новом рабочем месте, и, к моему удивлению, изгонять его начальство вроде бы пока не собиралось. По этой причине или же какой другой сей учёный муж однажды заскучал, крепко задумался, а обдумав всё, решил после работы попробовать писать прозу.

А чем ещё было ему заняться упоительными российскими вечерами? Достаточного доступа к нежному телу Нины как не было, так и нет; пьянствовать Андрей не шибко любил, да вообще не любил; по телику смотреть особо нечего, разве что порой веселили и развлекали какой-то клинически-безмятежный апломб и чудовищная непосредственность Ксюши Собчак, но там этой лихой кавалерист-девицы случалось уж очень в преизбытке; между тем в театр запросто уже не сходишь, потому что билеты в любой, пусть самый зачуханный, ни с того ни с сего стали стоить немерено – и чего только эти артисты о себе воображают?..

Андрей незаметно по уши втянулся в литературный процесс, ежедневная рутина в редакции больше не угнетала его, он старался поскорее возвращаться со службы домой, да и женские прелести Нинки волновали его теперь вроде бы поменьше – ну, сублимировал мужик по полной программе. Писательство ведь коварная штука, это царство абсолютной личной свободы. В своих художественных произведениях можно выстроить окружающий мир как тебе заблагорассудится, как хочется и мечтается, превратив его из обозлённо-враждебного и непонятного въяве в дружественный и родной в изысканных строчках упругого текста. Это такой якобы безобидный эскапизм: рассказывая увлекательные сказки себе и читателям, сочинитель хотя бы ненадолго уводит внимающего им человека от его основного, неизбывного занятия в этой жизни – скучать. Скучать в одиночестве, скучать в толпе, скучать среди коллег, скучать в семье…

Писать прозу, читать прозу – всё равно что спать с открытыми глазами или грезить наяву. Это наилучший интеллектуальный способ убить время и скоротать жизнь, если она тебя чем-нибудь не устраивает, а изменить её раз и навсегда ты не в силах.

Впрочем, писательство также и род неизлечимого психического заболевания: в голове у несчастного письменника словно поселяются какие-то другие сущности, раздаются, прости Господи, иные – и не всегда сочувственные – голоса… И на хера, спрашивается, испытывать такие мучения? Вон вдова Валентина Пикуля призналась, что подошла как-то к закрытой двери кабинета мужа и вдруг услышала за нею звонкие возгласы, звуки чётко отдаваемых команд, какие-то диалоги на незнакомых наречиях. Баба, ну, натурально, чуть не обсикалась: кто бы это мог, соображала она в смятении, незамеченным пробраться сюда мимо неё и позволить себе разговаривать на столь повышенных тонах с её строгим супругом. Несмотря на запрет мужа не входить к нему в кабинет, когда он работает, и не мешать уже одним своим присутствием, жена героически распахнула дверь и увидела там… Увидела, что её ненаглядный Валя в сценах и лицах представляет самому себе страницы собственной будущей повести о русских моряках: воображаемые адмиралы, мичманы и матросы горланили на все голоса, плакали, вставали во фрунт, слушали приказы, открывали огонь изо всех корабельных орудий… Хорошо, тётка не спятила – она понимала, что живёт с выдающимся писателем, а не психом диспансерным.

Занятно, что, когда Андрей уже успел безнадёжно погрязнуть, словно одичалый подросток в онанистических упражнениях, в простительном грехе писательства, Нина как-то за ужином поведала ему внешне похожую историю.

У неё на работе женщина-бухгалтер, довольно сексапильная чувиха средних лет, приехавшая прокормиться в Москву откуда-то из дальней провинции, познакомилась по Интернету с умным, симпатичным, знающим дюжину иностранных языков, включая китайский и японский, столичным переводчиком. Она стала жить у него, часто хвасталась перед сослуживицами, что он необыкновенный и у них полнейшее сексуальное и душевное взаимопонимание, как вдруг начала замечать, что он сильно неравнодушен к спиртному – выпивал за выходные ящик пива – и ведёт себя порою весьма странно.

Часами мог лупить в компьютерные игры, не отвечая на её интимные заигрывания, а однажды и вовсе заявил, что в голове у него кто-то поселился и он чувствует, что превращается в паука. Пристально разглядывал её своими немигающими злющими глазами, сердился беспричинно, не шутя обвиняя подругу в том, что к нему её подослали плохие люди, но он её вовремя разоблачил, – и в результате повадился цепко хватать её за локти, воображая, что она огромная помойная муха, которую он непременно должен завлечь в свою очистительную паутину, а для этого ему необходимо оборвать ей крылья. На руках у неё после этих паучьих злобных атак оставались болезненные синяки.

Женщина, по словам Нины, теперь уже и рада бы свалить от заумного дядьки, да жить ей, иногородней, негде, вот и приходится выслушивать его каждодневные бредни, но она уже всерьёз опасается за свою жизнь. М-да, Кафка, пожалуй, отдыхает…

Андрей не рискнул сказать впечатлительной Нине, что любой творческий человек отчасти как тот переводчик и что в его, Андреевой, голове тоже может поселиться, если уже не живёт, кто-то чужой. Просто он покамест умело укрощает, преобразует эту невесть откуда возникающую в нём субстанцию, создавая новые, нематериальные ценности – свои тексты, например. Боясь выглядеть в глазах Нины таким же сумасшедшим, как бедный толмач, в рабочее время свободно балакающий на китайском, а у себя на кухне вечером по самоощущению превращающийся в жестокого мохнаторукого паука, Андрей даже не настаивал, чтобы супруга прочитала его сочинения. Хотя, безусловно, втайне он был глубоко уязвлён, когда Нина, неумело отнекиваясь разными якобы вескими причинами (то у неё зрение подсело от восьмичасовой работы за компом, то она и так устала на службе, а тут давай садись мужнину повесть насильно читай, то вообще он сложно пишет и она всё равно ничего не поймёт…), так и не захотела прочитать им написанное.

Зато Нина воистину с ангельским смирением согласилась разносить рукопись его повести – произведение в жанре, как я понял из их разговоров, нечто вроде исторического фэнтези о жизни Есенина и его поэтического окружения – по редакциям ведущих столичных литературных журналов. Они уже находились почти все без исключения в коматозном состоянии (поскольку гедонистический и грабительский русский капитализм не желал окультуриваться и рефлектировать, а русская интеллигенция, основной их потребитель, изрядно подвымерла), но ещё по великой отечественной инерции кочевряжились, подпитываемые случайными халявными грантами и мелкими государственными подачками. Ни у одного из этих толстых журналов не было собственного сайта, что уже выглядело смешным анахронизмом, – наличествовали лишь электронные почтовые ящики. Но Андрей не решался довериться современной технике и отправить тяжко выношенное им сочинение по электронной почте – виртуальное пространство этот эгоистичный мечтатель и азартный фантазёр сравнивал не столько с услужливой «всемирной паутиной», как общепринято, сколько с бездонной чёрной дырой, откуда вовек не дождаться ни ответа, ни преведа.

Андрей полагал ниже собственного достоинства самолично пробивать своё детище в печать, а помимо прочего, его обуревали романтические предрассудки вроде того, что его жена обязана быть ничуть не хуже, скажем, Анны Достоевской или Елены Булгаковой. Нина как последняя идиотка трепетала от одной только мысли, что вынуждена будет вступить в убогое святилище самоуверенных литературных жрецов, засевших в прокуренных и пыльных редакционных кабинетах, и что-то с убедительным жаром говорить им, презентуя повесть, поэтому Андрей специально для неё написал на бумажке шаблон, по которому может строиться её беседа с сотрудниками изданий. «Звонишь по телефону, спрашиваешь, принимаете ли вы прозу, и если ответят да, то приходишь к ним, спрашиваешь, кому сдать рукопись, они должны присвоить ей порядковый номер, чтобы легче было её искать при последующем общении, уточняешь, в какие сроки повесть будет рассмотрена. Всё!» – вот такой текст я, вероломно заигрывая с обрадованной моим вниманием хозяйкой, подглядел на листке, который ненадолго реквизировал у неё, чтобы быть в курсе происходящего.

Таким макаром настырная простушка Нина, трясясь от подспудного пиететного ужаса, обошла адреса, по которым располагались журналы «Ноябрь», «Флагшток», «Лига наций» и «Новый град». По словам Нины, везде встречали её ни по одёжке, ни по уму – утомлённым профессиональным многочтением редакционным работникам абсолютно по хуй было, сдаст она им рукопись или не сдаст, эти шакалы родной словесности так уже нахлебались за свою тихую беспросветную жизнь самотёчного графоманского дерьмеца, что ещё один лишний автор, пусть даже удобочитаемый, уж никак не сумел бы сбить с них благоприобретённую редакторскую спесь и излечить от тоскливой оскомины на новых писателей.

Сроки рассмотрения Андрюшиного литературного труда ей везде назвали разные, от двух недель до двух месяцев, но и через полгода, после бесчисленных и бестолковых переговоров по телефону, ни в одной редакции точно не смогли сказать, какова судьба рукописи – отвергли её или решили опубликовать.

Андрей понимал, что переживает сейчас самое большое в своей жизни поражение. Но вопреки очевидному продолжал надеяться – живой ведь чел, хоть и с мудинкой. И чудо, в общем-то, произошло, пусть и со знаком минус. Месяцев через восемь ему на домашний номер позвонил мужчина, представился редактором отдела прозы и публицистики журнала «Новый град». Сердце Андрея – я же видел хозяина насквозь – заметалось по утлой грудной клетке на манер броуновского движения. Но голос в трубке поспешно отвердел:

– Порадовать вас ничем не могу. Повесть не принята к публикации.

– Спасибо уже за то, что позвонили, – кротко ответил Андрей. Подумав, он осмелился спросить: – А что вас в ней не устраивает?

– Вы знаете, вообще-то мы могли бы напечатать вашу вещь, она небесталанна, но тогда мы изменили бы своему главному принципу – публиковать только самое лучшее. А вашей повести, увы, не хватает психологизма. Приглашаем вас прийти забрать рукопись.

Но Андрей не пошёл, конечно. У него, образно говоря, случилась ментальная трагедия – и чёрт ли ему теперь в каком-то материальном носителе? Что бы это изменило?

Андрюша не был клиническим графоманом, как я ошибочно предполагал. (Устная рецензия специалиста заметно пошатнула мой скепсис.) Но был ли он хорошим писателем? Не уверен. Хотя сам я сокровенную его вещь про Есенина не читал – хозяин набивал текст на своём новеньком ноуте, а затем, скопировав набранное на флешку, относил куда-то на распечатку. Несколько напечатанных экземпляров явно необъёмистой рукописи Андрей держал строго в ящике своего письменного стола и выдавал по одному Нине непосредственно перед её походом в очередную редакцию. Я сожалел, что не довелось мне познакомиться с прозой хозяина, какого качества она бы ни оказалась, – ведь он мне не чужой.

Конечно, я сочувствовал Андрею. Да, писательство даёт ощущение полной свободы самовыражения, свободы личности, но степень полноты этой свободы всё равно зависит от уровня таланта автора. А какой мерой можно было измерить литературные способности Андрея? Я не знаю. Как там у Константина Федина: «Писать надо не так, чтобы печатали много, а так, чтобы печатали долго». Вот роскошный критерий! Правда, тогда прозаику придётся потрудиться дожить до почтенного возраста Мафусаила – иначе истина о нём самом не откроется ему во всей красе.

Настоящая литература, будь то сочинительство её или хотя бы её серьёзное чтение, – это помимо прочего ожесточённое, непрерывное, мучительное самокопание, и не для всякого индивида оно необходимо и полезно. Мне иногда казалось, что этим кладбищенским самокопанием – ну, хорошо, заменю грубоватое выражение более симпатичным эвфемизмом: этим духовным самопознанием Андрей занимается вынужденно, от постылой безысходности, чтобы хитро притвориться перед самим собой, что его личное существование с началом его писательства обрело некий высокий смысл, а не потому что он не может не писать. Вообразил себе малый когда-то невесть что, придумал искусственную страсть и потом расплачивается всю жизнь. Настоящий же писатель – это извращённый мазохист, даже хуже – расчётливый самоубийца. А создание отменной прозы – это такое жестокое самоистязание, такая мука окаянная, что не приведи Бог…

Пропустив столь сокрушительный удар по самолюбию, Андрей снова стал нервным и раздражительным, легко и без повода срывал злость на мне и даже супруге. Он словно весь превратился в какой-то тяжёлый, напряжённый сгусток затаённой душевной боли, а тут ещё некстати возвратилась застарелая беда семейства Котиных – дурные соседи. Впрочем, сомнительную честь быть её неиссякаемым источником смело мог бы приписать себе один Андрей. Если ты одержим безапелляционной гордыней, если презираешь окружающих, искренне мнишь их хуже и глупее себя, зорко не различаешь добро и зло, как дальтоник от рождения не различает цветов радуги, – значит, ты фатально будешь иметь по жизни таких соседей, какие упорно попадались Андрею, где бы он ни квартировал. («Ты бедами серешь», – в редкие минуты прозрения неизменно грустно и точно констатировала Нина.)

Уже сама квартирка на экологически ущербном и обречённо перенаселённом юго-востоке Москвы, совершенно задёшево сданная ему добросердечным старинным приятелем, представляла собой некую скрытую угрозу здоровью и наивным надеждам дотерпеть хотя бы до порога счастливой старости. Однушка выходила дребезжащими, в трещинах и густой саже, стёклами окон на оживлённую автотрассу городского значения, и неумолчный свирепый гул мегаполиса создавал даже у меня вполне достоверную иллюзию, что мы живём не в стандартной, но всё-таки кое-как пригодной для постоянного проживания многоэтажке, а непосредственно на проезжей части и что нужно то и дело держать ухо востро, чтобы успеть увернуться от безмятежно прущего прямо на тебя громадины-грузовика.

Заснуть на такой беспокойной жилплощади возможно было только безмерно уставши. Да и перекошенная скрипучая деревянная входная дверь, ударь я по ней тонким изящным хвостом – глядишь, и отвалится, внушала мысль о тщете любых попыток хоть ненадолго отгородиться от внешнего мира и его неисчислимых проблем. Первый же залётный домушник вскрыл бы наш запущенный и продуваемый всеми ветрами дворец с полпинка. Меня это серьёзно нервировало: образовавшиеся у нас скромные денежные накопления мои недоверчивые к банковским учреждениям хозяева легкомысленно хранили дома. И если бы они лишились этих подспудных сбережений из-за профессиональной интуиции неуловимого квартирного вора, не видать бы мне тогда ни парного мясца, которым меня украдкой подкармливала щедрая Нина, ни ароматной баночной импортной курятины для привередливых кошек, которой по выходным потчевал меня рачительный Андрей. В довершение ко всему чёрный ход на нашем десятом этаже был наглухо заколочен каким-то доморощенным умельцем, и случись пожар – заключившие себя в добровольную западню апатичные жильцы, включая нас, приняли бы отнюдь не справедливую, но очень страшную смерть.

В апартаментах на общей с нами лестничной клетке соседствовали, как мне показалось, на удивление приличные люди, но после вселения невезучего Андрея они как-то быстротечно рассосались. Семья слева жила вроде бы очень дружно, душа в душу, и там мужик, бывший моряк, однажды поздним-поздним вечером помог Андрею справиться с резко заклинившим ржавым входным замком, иначе домой они бы с Ниной, возвращаясь из кино, никак не попали. Мой благодарный хозяин спустя пару дней, на радостях от своевременно выданной получки, уговорил моряка принять в дар бутылку жёсткого на вкус, но пристойного будто бы «Флагмана». Чётко помню, что когда-то я уже пивал эту водку. Но когда именно и при каких обстоятельствах? Получается, ещё совсем недавно я всё-таки был крепким мужчиной? Вот наваждение-то…