Текст книги "Чёрная кошка, или Злой дух"

* * *

Ночью Гоголь проснулся в холодном поту: ему приснился кошмар. Будто бы сам царь больно хлестал его белой парадной перчаткой по щекам, будучи одет почему-то в крестьянское платье и безглазый, но с формой черепа, как у Чаадаева.

Свеча давно, по-видимому, погасла, а сиделка у изголовья по-старушечьи звонко храпела, перемалывая спёртый воздух, – и тут он бредно забормотал, почти неслышно, почти про себя, лишь бы разогнать невесть откуда подкравшийся, навязчивый страх:

– Я всегда преувеличивал внимание и благосклонность ко мне государя. Одобрение «Ревизора», денежная помощь, разрешение на печатанье первого тома «Мёртвых душ» – всё это, надо признать, вовсе не благорасположение его ко мне, а давление моих влиятельных покровителей, неудобное для государя положенье, чтоб им отказать, и, наконец, его прихоть… Царю наплевать на меня. Ему было наплевать на меня с самого начала, да-с, с самого начала, ещё со времён «Ревизора»: он невзлюбил меня сразу, когда понуждён был сквозь зубы высказать своё одобрение на премьере…

Утром Николаю Васильевичу стало хуже. Последовало несколько кряду обмороков, усилилась резь в желудке, почти пропало зрение. Один раз он разглядел сквозь раздражающий туман слезящихся, напряжённых глаз, или это ему просто показалось, что по потолку ползёт многорукий, мохнатый, жирно лоснящийся чёрный паук, и снова пришла мысль о близости смерти. Это был, несомненно, её приветный знак, она ледяно дохнула ему в лицо и ненадолго отпрянула.

Куда вдруг подевалось время, его время? Он ощущал себя лишь в пространстве: закрыл слепнущие глаза в пределах неродного дома, опостылевшей комнаты, прямоугольника скользкого и узковатого дивана, – а хода времени не чувствовал.

Потом он опять успокоился, заключив, что смерть никогда ничего не решает. Человек погибает и бывает совершенно потерян для остальных себе подобных несколько раньше своей физической кончины. Просто ни сам человек, ни окружающие его не всегда это подмечают. Или не желают подмечать.

* * *

Между тем шансы на спасение убывали с каждым часом. Консилиум принял решение попытаться изменить течение неопознанной болезни радикальными мерами. Признано было необходимым работать каждому в одиночку. Больной передавался на четыре-пять часов очередному медицинскому светилу, имевшему в виду какие-либо собственные методы лечения, после чего поступал на соответствующий срок в распоряжение следующего, – и так до последнего из них, прежде составлявших учёнейший консилиум.

Гоголя непрестанно ощупывали, простукивали, заставляли поворачиваться с боку на бок и Иноземцев, и Овер, и Альфонский, и Евениус… Гоголь страдал в эти минуты физически и морально. Доктора шли, казалось, нескончаемой праздной чередой, и он совсем ослабел.

Пригласили новомодного Сокологорского. Этот дерзко кричал Гоголю в ухо, размахивая длинными, словно необструганными ручищами перед его устремлёнными внутрь очами, удивляя старые стены формулами каких-то диковинных заклинаний. Считаясь изрядным специалистом по части гипноза, Сокологорский добился лишь того, что больной угодил в глубокий, затяжной обморок.

Некто Клименков и вовсе подверг пациента бесцеремонному и унизительному осмотру, дёргал за половые органы, душил его, а потом отпускал, мял и массировал живот своей жертвы с такой мясницкой яростью, что Гоголь громко застонал. На что, выругавшись площадным матом и присовокупив вбежавшим на стоны слугам и сиделкам: «Всё, это не жилец», – Клименков сердито удалился.

Талантливому доктору Тарасенкову оставалось лишь констатировать, что положение больного безнадёжно. С недоброжелательно-горестным изумлением сугубый матерьялист Тарасенков доложил графу Толстому:

– Этот человек настолько верует в Бога, что исступлённым пощением довел свой организм до совершенного изнурения. Медицина здесь, увы, бессильна.

Гоголь всё чаще впадал в беспамятство. На рассвете двадцать первого февраля он вдруг забеспокоился, стал протяжно звать кого-то и бредить, никого не узнавал. Без четверти восемь началась мучительная, страшная агония, длившаяся около пяти минут.

В последние мгновения невидящий взор его как будто прояснился. Гоголь, казалось, понял, что вот сейчас, вот уже прямо теперь его не станет, – навсегда, навсегда! – но ужас отчего-то не обуял его. Напротив, всё существо его прониклось ощущением никогда ранее в жизни не испытанного довольства и комфорта, и он бессомненно-ясно увидел – обмана не могло быть, – что на него откуда-то сбоку, вроде бы справа, и несколько сверху испытующе смотрит Матерь Божия.

Он безошибочно узнал Её – некогда он видел именно этот Её лик на иконе во вновь отстроенном храме на окраине Москвы. Икона была донельзя старая, без оклада, вся в щербинах и неровностях – натурально, простая доска, мастерски покрытая краской и затем отполированная, – но Женщина, изображённая на ней, была явно живая, Она дышала. Гоголь моментально вспомнил, что ещё подумал тогда, не спятил ли он с ума. В тот раз Богородица с древней иконы смотрела на него так же пронзительно, как и теперь, в его смертную минуту. В Её взгляде купно читались и радость узнавания, и светлая печаль, и чувство полноты жизни. Вместе с тем Она словно требовательно вопрошала пришедшего к Ней своими одновременно по-женски привлекательными и по-матерински внимательными глазами: «А умеешь ли ты любить? Не только как мужчина – просто как человек? Вот как я люблю тебя или как я люблю Его, Сына Божьего. Можешь так любить или нет?» Иисус на той иконе был смышлёный, с таким же внимательным взглядом, как у Матери, – но совсем ещё ребёнок, хотелось плакать и жалеть кого-то, глядя на Него.

Гоголь потом многажды захаживал в тот храм, помолиться столь влекущей к себе Казанской иконе Божией Матери – именно лик с этой иконы и звал сейчас Гоголя ввысь, прочь от земных страстей, – обстоятельно помолиться обретённому некогда на Москве образу, присланному, как общеустановлено, из Казани князю Димитрию на подмогу.

* * *

Все находившиеся у одра увидели, как умирающий с необыкновенной лёгкостью оторвал непослушную голову от подушек, простёр чудесно окрепшую руку куда-то за их спины и отчётливо, как с кафедры, произнёс: «Лестницу, прошу… Дайте мне лестницу… Взойти… Я вижу…» После чего, вмиг обессилев, рухнул на перину и замер, напоследок успев что-то прошептать, очень тихо и маловнятно.

Наклонившийся к Гоголю отец Матвей, как ему причудилось, расслышал прощальные слова Николая Васильевича: «Уже вижу… Её…», прежде чем тот затих, – и потому затем резко выпрямился, в недоуменье оглянулся, как бы спрашивая взглядом у стоявших вкруг, а слышали ли и они, что, отходя, прошептал Гоголь. «Почему он сказал «Её вижу», а не «Его вижу»?» – призадумался, в некоторой растерянности, отец Матвей.

Но внезапно его отвлекло иное немаловажное соображение: до него дошло, или, верней, ему показалось, что Гоголь не испустил дух с заключительною своею фразой, – нет, скорее, он очень крепко уснул. «Свят, свят, свят, – испуганно перекрестился священник, ругая себя за озорную мысль, невольно пришедшую на ум, – а ведь, не дай Бог, живым ещё человека схоронят…» И тут же успокоился: «Да нет, пожалуй, ежели и взаправду не умер, то небось к завтраму-то оклемается».

Чёрная кошка, или Злой дух

Я думала, что буду делать в этом мире совсем не то, что делаю, и раз я делаю не то, что думала, не всё ли равно, что я думала?

М. Башкирцева

1

Меня разбудили визгливые, радостно-возбуждённые голоса. Я открыл левый глаз и спросонья попытался протереть его правой рукой. Но вместо собственной десницы увидел… крошечную кошачью лапку, которую кто-то – неужели я сам? – подносит к моему лицу. Инстинктивно я отпрянул – и кошачья лапка, чёрная, вся в мелкой вздыбленной шёрстке, дёрнулась вслед за мною.

Всё ещё туго соображая, я открыл и второй глаз и в сердцах ругнулся: «Блядь!», но прозвучало это почему-то как жалобное «Нм-мм-мя-я-ааа!». А прямо перед собой я увидел с изнанки бортик трухлявой шапки-ушанки, внутри которой я, надо полагать, прежде и спал, а также две смеющиеся громадные человечьи рожи – мужика и женщины, – всячески сюсюкавшие и умилявшиеся мне.

– Ой, какой чёрный симпатяга! – звонко заверещала баба. – Посмотри, Коля, по-моему, это породистая кошечка. Давай подарим Нинке на день рожденья?

– Да, это настоящая ориенталка, – гордо отозвался старческим дискантом некто, как я догадался, державший в руках шапку, где возлежал я. – Двоюродная сестра сиамских кошек! Сто баксов – и эта прелесть ваша! Посмотрите, какие у неё светло-зелёные глазки – всё-всё понимают…

Шапку, служившую мне лежанкой, раскрыли пошире, и мне стало холодно, снежинки, тучно кружась, беззаботно опускались на мою почти лишённую растительности шкуру – и я заорал благим матом. Но вместо семиэтажной родной, русской речи из уст моих опять раздалось истеричное мяуканье.

Итит твою мать! Где разум, где логика? Кошмарный сон какой-то… Впрочем, я напрасно тешу себя тем, что сплю: нет, всё происходит наяву, я не свихнулся – холодрыга, пробирающая до мозга костей, тому порукой, – и однако, я стал… маленьким котёнком. Во байда!

При этом я совершенно не помню, кем я был до того как проснулся на дне старой зимней шапки, понимаю лишь, что ощущаю себя человеком, зрелым мужчиной, – да, у меня мужская душа! Настолько мужская, что мой словарь изрядно отягощён табуированной лексикой – хоть кандидатскую по матерщине защищай. Кроме того, чувствую, что малый я довольно начитанный – в университетах, поди, мудак, обучался?

Как там у Салмана Рушди: «Реальность может обладать метафорическим смыслом, но всё-таки остаётся реальностью». Поэтому надо успокоиться и сосредоточиться. И всё тщательно проанализировать и взвесить. По всей видимости, ситуация после моего пробуждения такова: я мужчина неопределённого возраста, сравнительно образованный, хотя любитель крепкого словца, значит скорее всего русский по национальности, и я почему-то нахожусь в хрупком теле породистого котёнка…

За какие такие грехи? Может, в прошлой жизни был патологическим бабником и заразил не менее шестисот женщин сифилисом вкупе со СПИДом? Или прожил её без смысла, вообще никого не любя, не уважая и не прощая? В Бога не веровал, ближним не помогал? А может, в минувшем своём земном воплощении я подло издевался над животными? Вон в Питере как-то (откуда я мог узнать об этом случае?) притянули к суду начальника военного госпиталя – старшего офицера, который на глазах у солдат срочной службы бросил в топку трёх щенков, а ранее аналогичным способом сжёг заживо нескольких кошек, – может, и я был таким же? Ох, не знаю…

Вот и не верь, блин, в реинкарнацию. Конечно, переселиться в тщедушное тельце совсем юного кота – это всё же пристойней, чем стать баобабом или скунсом преклонных годов, но почему снова не человеком? И отчего я не помню даже мало-мальских фактов собственного прежнего существования?

В романе сильно недооценённого белорусского писателя Владимира Короткевича «Колосья под серпом твоим» рассказывается о загадочной болезни, которой подвержены были лишь жители Полесья. Заболевший погружался в многочасовой сон, близкий к летаргическому, и переживал в сновидениях события своей давно отшумевшей жизни: например, спящему представлялось, что он тевтонский рыцарь, рубит-колет направо и налево всякую нищую чухню, но затем на льду какого-нибудь недопромёрзшего озерца его достают мощным ударом палицы, он слетает с закованного, как и сам, в латы коня, бухается на лёд, пробивает его очугунелой, бездумной башкой и медленно, медленно уходит под воду, мучительно захлёбываясь. Больной при этом умирал вместе с героем своего сна. Болезнь эта, по словам Короткевича, называется мроя. Другое её название ява – поскольку ей подвержены также аборигены одноимённого индонезийского острова. Правда, писатель не пояснил, как удалось узнать о содержании сновидений заболевших этой необычной болезнью, если все они скончались, не пробудившись ни на минуту. Так или иначе, случившееся со мною не совпадает с симптомами, описанными белорусским автором. Я-то, напротив, проснулся, а не погрузился в сон, и не мёртв, а очень даже жив… Трупы не мёрзнут, им всё равно, а я вот весь содрогаюсь от дубняка!

У разных заумных философов много чего понаписано, что происходит с человеком после его физической смерти. Но я-то теперь точно знаю, что с ним может происходить. Любая хуйня. Любое волшебство. Ничего мы толком не ведаем ни о жизни, ни тем более о том, что за краем её. Просто связь с Богом никогда не прерывается. И это здорово. Аминь.

Меня ненадолго извлекли из заскорузлой, но всё-таки тёплой шапчонки. Мама, роди меня обратно! Снегом мне залепило лицо, то бишь мордочку, я ору со страху, и тут меня прячут на необъятной груди моей новой хозяйки, или как она там теперь будет называться, в недрах её дорогущей шубы. Видимо, сто долларов – эта моя красная цена, саркастически усмехаюсь я сам себе, пока меня несут в нехилую новенькую иномарку. По-моему, это джип. Блядь, в предыдущих своих жизнях я явно скверно разбирался в автомобилях.

Мы едем куда-то, и я понимаю, что путешествие в шикарном рыдване не останется моим последним приключением на сегодня.

– Ой, как Нина обрадуется! – вдруг громогласно заверила невесть кого обладательница шубы, одной рукой поддерживая меня, а указательным пальцем другой нежно массируя мне холку. Хотя с женщиной никто и не спорил: грузный важный мужик за рулём, очевидно её супруг, молча кивнул, не отрывая взгляда от дороги, а я и вовсе притих, успокоенный нежданной эротической лаской.

У станции метро «Октябрьское поле» – значит, в животное я перевоплотился не в Кислодрищенске каком-нибудь, а в Москве, ну что ж, и то хлеб! – к нам подсела та самая пресловутая Нина. Ни хера она мне не обрадовалась:

– Ну, какой страшненький! Бедный, дрожит весь… Ребята, я ведь серого котёночка хотела, а этот как смоль…

Но потом оттаяла вроде и стала их благодарить. Ничего девушка. Малость за тридцать, наверно, но с ней ещё очень даже можно замутить, и сразу видно, что незлая. Нос чуть с горбинкой – реинкарнация Анны Ахматовой, быть может? Мордатому владельцу то ли джипа, то ли неджипа она, как я понял, приходится родной сестрой, и меня ей прикупили действительно в подарок на день рождения. Значит, это у неё я буду жить, а не у сангвинической толстушки, выложившей за меня толику ненаших денег. Жаль. С другой стороны, не жил я богато – не фиг и начинать.

По пути Нина поделилась с родственниками предположением, что её муж Андрей будет в восторге от меня, поскольку давно мечтал завести кошку. Как так кошку, подумал я. В том смысле, что не собаку, или речь идёт именно о половой принадлежности? Но я-то кот, эй, ребятишки, очнитесь! И вообще уже пора чего-нибудь пожратушки – в пузе урчит-бурчит. Тут я продолжил протяжно и доходчиво, как мне кажется, мяукать.

Наконец приехали. По-моему, это уже не Москва. Все-таки загнали меня за можай. Ладно. Вваливаются всей компанией в однокомнатную квартиру на первом этаже. На пороге – тот самый Андрей, мечтавший о котёнке. На, бля, получай! Ты хотел комиссарского тела?

– О, какой красавчик! – восхищённо завопил хозяин. – Да он едва дышит, давайте его скорее на диван. Пусть согреется.

– Это не красавчик, а красавица, – поправила Нина. – Кошечка, как ты и хотел.

Ну, здесь меня, натурально, пробил озноб. Мало что без спросу инкорпорировали взрослого мужика в беззащитную мелкую животину, и подморозили, и оставили не евши, не пивши, так ещё и самкой определили!.. Протестуя, я инстинктивно схватил себя обеими передними лапками за яйца… нету, нет никаких мужских причиндалов!!! Только дырочки… «Корнет, блин, вы женщина?» – обречённо всплыло в моём одичалом мозгу.

И тут после всех диковинных передряг этого чумного дня я не выдержал… ох, ну что там говорить… и как есть обдристался! Жидкий понос полился из моей жопки, как нечистоты из лопнувшей трубы отстойника; я промочил старый пыльный диван насквозь, и он резко изменил окраску – с неопределённо-тёмной на светло-коричневую. Бр-р-р!.. Мне стало так стыдно… Я начал энергично загребать левой лапкой под себя, чтобы как-то скрыть следы учинённого мной нечаянного непотребства, да куда там!.. В спёртом воздухе зимнего жилища неотвратимо повисло характерное для уличного армейского нужника амбре. Мяу, однозначно! Как там у Сталина: «Обстоятельства, в которые мы попадаем, всегда сильнее наших намерений».

Хозяева мои остолбенели, конечно, но быстро вышли из ступора. Запричитали, что ничего, мол, страшного, принялись самоотверженно обтирать меня, обосранный диван и чуть ли не самих растерявшихся гостей. И смех и грех, в общем.

2

Так началась моя кошачья жизнь у Нины с Андреем. Жизнь, наполненная нелепыми перипетиями, гнусными событиями, прелюбопытнейшими открытиями.

Надо признаться, что при всей неестественности существования свободолюбивой кошки в мире и без того интеллектуально ограниченных, да ещё зажатых всяческими условностями людей у неё находится немало поводов для сиюминутной радости, а то и для мгновений абсолютного счастья. Я вдруг открыл, что гибкость моего кошачьего тела, гибкость его позвоночника – это поистине великое преимущество, дарованное Богом созданиям высшим, превосходящим человека в возможности получения физических удовольствий. Ведь отныне я сам себе могу делать минет! Это неописуемо!!! Ну, мужчины-то меня поймут… Ой, блядь, не минет… это для котов, а для кошек это называется куннилингус. Ну да всё равно, значит, тогда женщины меня поймут! Лизать у себя самой промежность и ловить от этого нестерпимый кайф в любое удобное время – пожалуй, такому пониманию смысла жизни могли бы позавидовать миллионы самок человека. Ведь тогда можно было бы не испытывать отчаянного стыда мастурбации, душевных мук от одиночества или от разочаровывающей неполноты сексуальных ощущений! Более того, если пожелаешь, можешь сама себе полизать и анус – извращение, конечно, зато как приятно!

Почему человек в ходе эволюции не догадался развить в себе достаточную гибкость тела? Вся история человечества, возможно, была бы иной – без войн, убийств, лютой ненависти… Ну, посудите сами, коты часто убивают друг друга? А кошки? То-то и оно… Как там у Солженицына: «Мы очень давно и глубоко заражены… убеждением, что человек выше всего. Нет, есть высшие ценности. С ними надо соотнестись и по ним идти как по звёздам».

И вот мне-то, отъявленной «высшей ценности», хозяева после недолгих друг с другом препирательств, однако нимало со мной не соотнесясь, взяли да и придумали имя.

Ох, ёптыть!.. Ну и фантазия у этих современных двуногих… Словом, назвали меня до безобразия пошло: Тина. Да-да, блядь, породистому, грациозному, истинно независимому живому существу натурально приклеили ярлык каких-то отстойных болотных водорослей. Андрей этот, звон-муде, сообщил супружнице своей Нине, что вычитал то ли у Хигира, то ли ещё у какого шарлатана, будто бы гармоничные отношения возможны лишь между теми одушевлёнными особями подлунного мира, у которых клички, то бишь погонялы-имена, хотя бы отчасти совпадают по звучанию. Идеально, мол, если в обозначении имён собравшихся жить вместе тварей Божьих есть одинаковые гласные, а ещё лучше аналогичные согласные. Вот, мол, – вдохновенно вешал жене лапшу на уши болтливый Андрей, – он с ней счастлив в браке, потому что в её имени есть две буквы, «органично, хотя и инверсивно» входящие в состав его собственного имени. Причём одна из них – согласная, что «особенно ценно»! По этому случаю, блин, в приютившей меня семейке было радости полные штаны.

А в имени Тина, безостановочно разглагольствовал далее этот мудила Андрей, присутствуют те же две буквы, что и в именах её хозяев (у Нины так и вообще три), посему кошка с такой кличкой должна-де «мирно ужиться с нами». Кроме того, заметил Андрей, прикольно было бы дать «черномазенькой четвероногой прелестнице» – каково мне, зрелому мужику, слышать в свой адрес этакие фамильярные дефиниции, эх, ебёна мать!.. – имя «великой темнокожей певицы Тины Тёрнер». Выходило, что меня назвали в честь Тины Тёрнер – спасибо хоть, что не Тины Канделаки, уж этого позора я бы точно не пережил…

Мне постелили на полу сложенный вчетверо ворсистый зимний шарф. Отныне это моё спальное место. Рядом дверь на кухню и в крошечную прихожую. Но я ведь не собака какая-нибудь драная, чтобы спать при входе, неусыпно охраняя покой ненаглядных хозяев! И в первую же ночь, едва Андрей и Нина улеглись на чужой облезлой тахте почивать, – как выяснилось позднее, они снимали скромное жильё в подмосковном городишке за сумасшедшую прорву долларов, – я стал во всю свою юную глотку мяукать, чтобы и меня допустили на пресловутую тахту. От входной двери на полу дико дуло, и я никак не мог заснуть на своём колючем шарфике, а потом, мне было несносно грустно ворочаться в бессонном одиночестве на этом импровизированном ложе.

Супруги, говна собачьи, надо отдать им должное, при всей своей абсолютной неопытности по части общения с благородными животными вскоре допёрли, чего я требую, и Андрей, не включая электричества, налетев во тьме кромешной на стул и спросонок негромко матюкнувшись, забрал меня в постель. Как равного. Ну, или как равную – они ведь не догадывались, что я мужчина.

Заснуть, однако, не удалось. Эти придурки уложили меня не между собой, чего я несомненно заслуживал, а с краю, и когда кто-либо из них, некрепко и нервно спящих, поворачивался с боку на бок – особенно в этом преуспел Андрей, словно его шилом в жопу тыкали, как только он, гулко вздохнув, проваливался в сон, – я падал на пол с высоты сантиметров в сорок, вполне травмоопасной для столь маленького котёнка, каким был я. Нина бессознательно-похотливо сопела, всегда чутко пробуждаясь от тупого звука упавшего предмета, и я, ползая по щелястому паркету и пронзительно пища, уже сгорал от острого вожделения – и не только плотского вожделения лично к ней, а вообще, ко всем дамам любых пород и статей, – тогда как сомнамбулический Андрей, будто ленивый зомби, дежурно шарил костлявой ручонкой под тахтой, ища меня, свалившегося, чтобы водрузить опять на опасный край нелепого семейного одра.

От частых вынужденных прикосновений к холодному полу в эту стылую ночь и страха разбиться, быть раздавленным или случайно задушенным сонным вурдалаком Андреем, а падал я с постели в течение ночи раз пять, я в конце концов опять изрядно дристанул – ну, ребёнок же, надо понимать… Им пришлось вставать, отодвигать тахту от стены, и Нина своими прелестными женственными пальчиками истово возила прогорклой тряпкой по моим невинным испражнениям, залившим плинтуса.

Затем, погасив свет и улёгшись, – было уже раннее утро, но хоть глаз коли, зимой на Руси не рассветает, бывает, до обеда, – Нина прошептала, прижавшись к благоверному:

– Может, вынесем Тину в подъезд, пока не привыкли? Жить с ней невозможно – то орёт как ненормальная, то гадит повсюду. А мне через час на работу вставать… Пожалей меня, Андрюш, а?

– Ну, потерпи, малышка. Купим ей лоток, я приучу её делать свои дела туда. Всё наладится, я думаю.

– А если у тебя не получится? Я не могу… Я вся в кошачьих какашках, от меня уже дерьмецом попахивает… – И здесь Нина тихо заплакала.

Женский плач Андрей, как и я впрочем, переносил плохо. – Хорошо, хочешь, я вынесу её на лестницу прямо сейчас, пока никто не видит, только не реви.

– Ладно, подождём пару дней, попробуй её приучить, – смилостивилась Нина и затихла.

Как заметил долгожитель Беккет в начальном же абзаце самого натуралистичного из принадлежащих его перу человеконенавистнических сочинений: «За неимением выбора солнце сияло над миром, где ничто не ново». День действительно выдался солнечным, морозно-сияющим, и тем большим контрастом выглядело отсутствие позитивной новизны за окном. Когда я запрыгнул на подоконник, за стеклом моему взору предстал привычный уличный среднерусский пейзаж, соответствующий времени года: успевший местами пожелтеть осквернённый человеческой, скорее всего, мочой глубокий снег, а также выделяющиеся на его фоне окаменевшие кучки, во множестве оставленные то тут, то там противно гавкающими четвероногими друзьями homo sapiens. Два нечесаных бомжа и опухшелицая женщина непонятного возраста устроили пир напротив квартиры моих хозяев, заедая уловленными из полуторалитровой банки консервированными огурцами «Тройной одеколон», принимаемый непосредственно из горла`. Они зычно и бестолково галдели. Затем кавалеры по очереди стали блевать. Затем все добавили ещё. Наконец отдыхающим джентльменам захотелось, как я понял, уестествить свою подругу прямо здесь, на виду всего жилого дома – четырёхподъездной посеревшей от ветхости кирпичной пятиэтажки-«хрущёвки». Дама отчего-то мялась – верно, боялась застудиться.

Бляха-муха, в общем, не сахар жизнь в ближнем Подмосковье, особенно на первых этажах многоквартирных жилых зданий, – вполне объективно и здраво, мне кажется, рассудил я. Но пора было исследовать жилище, в котором мне предназначено судьбой провести, может, нескудный остаток своих дней.

Однокомнатная квартирка, которую снимали Андрей и Нина, была, что называется, на большого любителя. Чего стоил хотя бы неизъяснимо пыльный паркет, состояние коего часто заставляло меня недоумённо фыркать, недовольно мяукать и непрестанно вылизывать собственное практически голое тельце. Запомнятся мне до конца тягостных дней и два скрипучих лакированных шкафа для одежды, с надёжно въевшимся запахом вековечной мертвечины – видимо, доставшимся в качестве бонуса от прежних владельцев. И два же массивных, но каких-то неустойчивых, словно колосс на глиняных ногах (в данном случае – на колёсиках; и придумают же херотень!), несомненно импортных кресла. А также заёбанные явно не одним поколением двуногих тахта и диван – их я уже упоминал. И ещё совмещённый санузел – бездарное советское изобретение для помощи в реализации всевозможных, доступных самому испорченному воображению, извращений. И даже колченогий проржавевший насквозь холодильник – мои вновь обретённые хозяева подпирали его табуреткой, чтобы дверца не открывалась самопроизвольно. Плюс железные решётки на окнах – трусливая дань эпохе. И, наконец, чугунные, что ли, обычно едва тёплые батареи отопления на кухоньке и в неуютной комнате – место неспешного отдохновения моему короткошёрстному торсу об эту студёную пору.

Суровой достопримечательностью неухоженной квартиры было наличие в ней бессчётного количества бесплатных незаконных подселенцев – пробегающих или пролетающих по своим делам, питающихся, совокупляющихся, резвящихся насекомых (тараканов, пауков, жучков, муравьёв, моли, мокриц и прочих мандавошек), моим хозяевам, может, субъективно и не слишком досаждавших по причине бесконечного витания последних в межличностных, а то и в общепланетарных эмпиреях, но вот меня полчища этих незарегистрированных кочевников сильно раздражали, и я нередко устраивал на них охоту. Однако извести напрочь всю наглую непрошеную живность, посягавшую на мою территорию, не представлялось возможным: как беззлобно судачили меж собой Андрей и Нина, под древним иссохшимся паркетом их первого этажа находился не фундамент, а якобы сразу сама мать сыра земля (мол, строители схалтурили), и масштабы воспроизводства ею живых мелкоорганизмов намного превышали мои аппетиты полакомиться экзотическими кисленькими витаминчиками.

Впрочем, среди мириад малозначащих тварей, словно в Ноев ковчег набившихся в засратую квартирку, встречались и такие, что совсем не против были цинично поохотиться на меня самого. Я имею в виду мышей. Появление на жилплощади несметных орд этих мерзких серых голодранцев с острыми, как бандитская финка, зубищами шокировало даже моих толстокожих, подчёркнуто флегматичных хозяев. Андрей, застав однажды супругу горько рыдающей над изъеденным мышами красиво испечённым ею тортом, пошёл купил на городском рынке самодельную мышеловку. Это хероватое, скособоченное, хлипкое на вид устройство, состряпанное на скорую руку безвестным местным умельцем не иначе как в час жестокого похмелья, состояло из деревянной пластинки и металлического спускового механизма. Мышка пробежала, хвостиком махнула – тут-то ей и пиздец. Хлопок при срабатывании мышеловки раздавался весьма похожий на выстрел из ручного гранатомёта…

Ну, это оружие массового поражения в конечном итоге не оправдало себя. Два трупика чета моих двуногих всё же обнаружила – какие-то неловкие мышата сунули то ли с отчаянной голодухи, то ли из праздного любопытства свои подвижные носишки под бездушный спусковой механизм, где истлевал кусочек позеленевшего импортного сыру, и им перебило шейные позвонки. Но уже третьей утраты дружный мышиный прайд не понёс: в дальнейшем эти противные хитрые звери просто не подставлялись, предпочитая тырить черствеющий хлебушек с щедрого хозяйского стола, а то и не брезгуя скоромной пищей, предназначенной исключительно для моей персоны.

Андрей и Нина тогда порешили на чрезвычайном семейном совете, куда меня опрометчиво не позвали, что уж хуй с ними, с прожорливыми мышами, пущай плодятся, но травить их дустом или ещё какой химотой супруги не станут, дабы случайно не навредить моему драгоценному здоровью. Не знаю, я ведь тоже не на помойке себя нашёл, не кретин какой, чтобы бездумно лизать ядовитые порошки, если бы супруги вдруг разбросали их по углам хибары в намерении извести серых подлецов. Оставлять в доме быстро ставшую бесполезной мышеловку было для моего хрупкого организма куда опаснее, я полагаю, чем изредка тщательно опрыскивать зияющие зловонные щели в полу смертельным крысиным ядом. Играясь и по-детски озорничая, я вполне мог, в самозабвенье пробегая мимо, нечаянно задеть кончиком победно распушившегося чёрного хвоста бессмысленную и беспощадную новодельную гильотину… Бр-р-р, даже представить страшно, что бы в таком случае со мною сталось… Так что, понимая и одобряя гуманные мотивы вердикта моих хозяев относительно неприменения боевых ОВ (может, я когда-то служил в армии, раз так лихо владею терминологией?), я не хотел согласиться с ними по существу.

Признаться, я до столбнячного оцепенения, будто и не мужик вовсе, боялся мышей – я ведь был ещё тощим слабеньким котёнком, да и не кошкой от рождения, а, так сказать, вживлённым в неё человеческим чипом. Куда уж мне одному воевать с целым отрядом хорошо обученных и вооружённых, физически крепких, умело структурированных и идейно сплочённых грызунов!.. Завидев любого из них – с тёмными холодными бусинами внимательно-беспощадных глаз, с цепкими, будто стальными, коготками, а главное, пребывающих во врождённой агрессивной уверенности, что именно они, и только они, суть настоящие распорядители судьбами всего живого на планете Земля, – я терялся, как в прежние времена воспитанный субтильный очкарик терялся от неспровоцированной брани поддатого трамвайного хама; шерсть моя поневоле вставала дыбом. После постыдного морока сиюминутного замешательства я хищно пятился, отступая, и потом со всех юрких лап давал дёру – подальше, подальше, позорно пасуя перед этой высокоорганизованной брутальной нечистью и даже не пытаясь отстоять свою личную еду.