Текст книги "Чёрная кошка, или Злой дух"

Андрей старался быть по-журналистски объективным и строгим к сильным мира сего, даже из числа своих коллег. Впрочем, по отношению к ним он никогда не бывал злопамятен или мстителен, не то что по отношению ко мне. При этом он считал, что пороки публичных людей непременно должны предаваться огласке, но не для того, чтобы живущие в безвестности современники имели лишний повод оправдать перед собой свои собственные «скелеты в шкафу», а только с тем, чтобы так называемая элита не думала, что она ухватила чёрта за хвост. Поэтому он прямо-таки физически страдал оттого, что в нашей стране невероятно сложно обнародовать в СМИ те или иные сенсационные разоблачительные истории относительно тех или других официальных лиц, покуда эти лица суть ещё официальные, то есть живёхонькие и преуспевающие, ну, например, как главный редактор самой популярной московской газеты, член всяческих престижных общественных союзов, палат и коллегий, ревнитель нравственности и духовности.

Этот очкастый косноязычный дядька, главред, однажды по дороге на эксклюзивную охоту назюзюкался с таким воодушевлением, что, кое-как выпихнувшись из своего навороченного, словно израильский танк, джипа, спьяну или от зашкалившей наглости и ощущения собственной безнаказанности затеял беспорядочную пальбу из мощного дробовика не по глухарям да вальдшнепам, до которых в итоге не доехал, а по проезжавшим мимо автомашинам. Слава Богу, никого не убил; зато этот ярый защитник свободы слова, счастливо избежав тюрьмы, судя по всему навсегда завис на крючке у спецслужб, по первому же телефонному звонку готов оперативно выполнить любую их дружескую просьбу: тиснуть, против кого укажут, заказной пасквиль в своём издании, а то и развернуть, используя весомый личный авторитет среди других главредов, массированную кампанию во всей центральной прессе…

Словом, мой долбаный писун, Андрей, представлялся мне настоящим мастером сочной детали, «жареного факта», но недалёким как мыслитель – он явно не умел увидеть за деревьями леса. Я, естественно, весьма скептически воспринимал тот максималистский пыл (чуть ли не юношеский, когда пена у рта), с которым он обрушивал на голову интеллектуально неподготовленной верной Нины всякие бездоказательные, скабрёзные историйки, и в отличие от неё наматывал, как говорится, только содержательную часть этих россказней себе на ус, делая на их основании безошибочно глубокие, я бы даже уточнил, по-кошачьи дотошные и стройные, умозаключения.

Так, на мой взгляд, неимоверно гордясь своей принадлежностью к цеху, который кто-то с изощрённой пренебрежительностью обозвал «четвёртой властью», наивный Нинкин муж органически неспособен был уразуметь, что его порой справедливые инвективы в тот или иной адрес никак не нарушают целостности привычной картины мира (пусть и оказавшегося на поверку цинично-жестоким, словно сам дьявол, и холодным, как могильная плита), что его печатные выступления, даже самые зажигательные, могут быть на хуй никому не нужны в родной стране и что на его принципиальную оппозиционность государственному строю как таковому всем вокруг, буквально всем насрать… В современной России журналистов злоумышленно опустили до уровня бесправного быдла, презираемых народом маргиналов, этаких шутов гороховых, дозволяя им выговорить, да хоть прокричать, выстраданные ими истины исключительно и только по причине чиновно-боярской уверенности, что эти правдивые сведения по-тихому канут в Лету, не будучи востребованы смертельно усталым и равнодушным социумом.

В душе мой говнюк-хозяин остался, наверное, ныне подзабытым образчиком романтичного большевика (хотя сам себе в этом никогда бы не признался – он ведь, пускай с ленцой и походя, ненавидел коммунистов): мол, раз газета выступила, то кем-то сверху, каким-то высоким официальным начальством обязательно и всенепременно, в установленный законом срок, должны быть приняты соответствующие меры. Ну, сумасшедший, что возьмёшь.

4

Меж тем жизнь в постылой журналистской семейке настала для меня бекова – меня, образно говоря, ебут, а мне-то некого. Дело в том, что гондон этот штопаный, Андрюша, по ходу моего взросления и укрепления во мне независимого кошачьего характера начал обнаруживать в себе черты откровенного садиста и отморозка. Ну, если попросту, осмелился ограничивать и обижать меня – высшее, как я уже доказал, существо относительно этой придурковатой парочки двуногих.

Не скрою, человек я (тьфу, блядь, пока ещё котёнок, котёнок, конечно!) общительный и эмоциональный, люблю порядок, уважаю субординацию и всегда настаиваю на том, чтобы и так называемые мои хозяева её придерживались, прислушивались к моему мнению, уважали мои привычки и неукоснительно следовали введённым мною несложным правилам поведения и этикета. И что же я увидел от этого урода – Нинкиного супружника в ответ на свои старания сохранять мир и добрососедство на подвластной мне территории?

Перво-наперво самовлюблённый охмудей Андрюха позволил себе недовольничать, что я, будучи главнейшей персоной в доме, о чём он видимо запамятовал, запрыгиваю когда вздумается на холодильник, этакой Пизанской башней возвышающийся на кухне. Ну да, арендованный холодильник уже стар как хуй девяностолетнего негритянского стриптизёра, дверца его бессильно отваливается, даже если просто проходишь мимо, а от моих порой не вполне аккуратных прыжков и подавно открывается, словно слюнявая собачья пасть при виде сахарной косточки. Но это всё же не повод непочтительно хватать меня за грудки и по-хамски сбрасывать – в буквальном смысле слова – с двухметровой высоты на убийственно жёсткий пол. Я ведь ещё очень мал, так и черепушку себе раскроить недолго.

Ну, ладно, не даёшь мне занимать командные высоты в домашнем хозяйстве – хер с тобой. Подожду, пока ты уебенешь куда-нибудь из хаты по делам – должны же они когда-то у тебя появиться, ёкарный бабай! – и тогда уж нагуляюсь вволю по всем столам, шкафам и прочим поверхностям. Но зачем наказывать меня за естественное следование святым образцам чистоты и гигиены? Так, я в любую свободную минутку вылизываю себя, чтоб не пристала к телу никакая зараза. Ну и тем самым проглатываю, очевидно, слабые волоски со своей шерсти, когда вожу по ней влажным язычком. В брюхе у меня со временем скапливается изрядный комок съеденных собственных же волос, и я с некоторой периодичностью, пардон, выблёвываю этот комок вместе с пищей. Что естественно – то не безобразно. Но кретин Андрей, завидев мою блевню на полу или тем паче на обширном мягком кресле, которое я облюбовал для заслуженного послеполуденного сна, вдруг не по-христиански гневается, один газетный лист набрасывает сверху на исторгнутое содержимое моего желудка, а второй сворачивает в подобие полицейской дубинки и пребольно шлёпает ею меня по беззащитной маленькой жопке.

Изверг! Сам живёт в дерьме и других к тому понуждает. Вот, скажем, справил я свои малые и большие нужды в гениальный (чуть не сказал – генитальный) пластмассовый лоток, и что, пускай всё там преет и благоухает, дожидаясь, покуда лентяи-супруги соизволят прибрать за мной? Ну, я как благовоспитанное животное повадился не только лапкой возле лотка подгребать, но и лёгкую (тоже пластмассовую) плошку с водой, выставленную недалече хозяевами для утоления мною жажды, толкать туда-сюда, чтобы вода разливалась по паркету и как бы демпфировала все ароматы, исходящие от моего неубранного сортира. Однако вместо признательности я получил от Андрея словно плевок в душу – он заменил мою плошку, которую столь приятно и нетрудно было двигать, на неподъёмную фаянсовую миску, лишив меня законного и бесспорно полезного удовольствия разбрызгивать воду в санитарно-гигиенических целях.

Вообще эгоцентризму, несобранности и невнимательности Нинкиного мужа, как я убедился, нет предела. И зачем только она терпит рядом с собою этого козла? По утрам я, например, желая оказать Нине услугу, бужу её на работу громким мяуканьем. Подхожу к делу ответственно, начинаю сразу с высоких, но протяжных нот, затем постепенно ускоряюсь и сокращаю временны`е промежутки между моими призывами. Нина послушно встаёт и, я уверен, только благодаря мне ещё ни разу на службу не опоздала; я для неё просто клад. Но её безбожно раздражительный сожитель, забодай его комар, взял себе за правило в ответ на мои старания швыряться в меня тапками – а они здоровенные, тяжелющие; этакие комнатные бахилы для дебилов вроде него. Да и как бывает меток, снайпер хуев: иной раз, лёжа под одеялом и спросонок даже не продрав зенки, ухватит из-под тахты тапку и вслепую запустит этот опасный снаряд на звук моего голоса – и частенько попадает, гад; ну, совсем нет совести у бездельника. Потом у меня весь день болит голова – ну, угодить в котёнка тапкой это всё равно что заехать человеку кирпичом по затылку…

А недавно я обнаружил, что страдаю клаустрофобией; не люблю, когда закрыта дверь из комнаты в прихожую, заперты двери кухни и ванной. Неуютно мне делается, накатывают такой страх и такая тоска, что я начинаю кричать во всю мощь данных мне Богом голосовых связок. Так этот дурень Андрей, вместо того чтобы раз и навсегда устранить источник этого моего недовольства, в отместку за мои душераздирающие вопли наладился внезапно и неприятно хлопать в ладоши; я тут же убегаю со всех ног (лап, лап, бубённыть!) и прячусь где-нибудь под шкафом, где меня этому узурпатору не достать. Он падает ниц и заглядывает под шкаф. Узрев так близко перекосоёбленную злобой унылую рожу моего деспотичного господина, я начинаю шипеть от ужаса, а также в целях необходимой самообороны. Моего испуганного шипения он вообще терпеть не может, видимо расценивая его как знак ненависти и неуважения к нему, приходит прямо-таки в дикое бешенство и неистовство, волочёт откуда-то длиннющую швабру с жёсткой пыльной щетиной и пытается вытурить меня из моего убежища. Я вжимаюсь в стену, получая нешуточные удары шваброй, но выдерживаю осаду. Уступать своих прав я не намерен! Да и где хвалёная демократия, о которой столь печётся мой нежданный хозяин? Как он смеет ограничивать право индивидуума на свободу передвижения?

И надо сказать, я добился своего – Андрей в конце концов отчасти отступил, с тех пор двери на кухню и в комнату были всегда открыты; а в ванной, так и быть, пусть себе пуритане хозяева закрываются, великодушно решил я. Хотя, впрочем, чего от меня таиться, что я, писающего мальчика никогда не видел? Да и Нину я успел изучить во всех видах и позах. Эх-ма-а-а-а…

Борьбу за неотъемлемые права свободной личности я продолжал неустанно и ежедневно; можно сказать, я пытался сформировать в Андрее качества, присущие настоящему дипломату и либералу. Пустое!.. Долбоёб был неисправим в своих тоталитарных замашках.

А каких титанических усилий и нервов стоила мне многомесячная битва за место в постели рядом с супругами! Они высокомерно купили мне стандартный кошачий домик с утлой подстилкой и зарешеченными оконцами с трёх сторон, чтобы разглядывать меня, как пленённого тигра в зоопарке, и выставили этот продукт современной анималистической мысли в коридор, наивно предполагая, что я как сявка безродная там поселюсь. Балагуев, вот ваш хуй! Я сразу дал понять этим возгордившимся двуногим, что не на того (не на ту) напали. Смело пёр к ним по ночам под одеяло, после чего Андрей неуважительно сгребал меня за шкирку и бесчувственно сбрасывал, под примирительные причитания Нины, на холодный и пыльный аллергенный пол.

В поисках компромисса со мной эти странные человеки (едва не сказал – чебуреки; откуда и почему повеяло на меня таким родным теплом и вкуснейшим мясным духом от этого обрусевшего слова?) примостили с краю тахты, на которой спали, вчетверо сложенный тёплый плед, чтобы я был как бы с ними, но всё-таки отдельно, не нарушая их личное обоюдное пространство. Соглашаться с таким неудобным паллиативом я не очень-то хотел, тем более что зимой в панельно-блочном жилище на первом этаже смерть какой колотун, и упорно пробирался если уж и не под одеялко к хозяевам, то хотя бы на него, сверху, чтобы согреться между их телами. Андрей тоже был маниакально упрям и гнал меня из серёдки постели, а когда я в поисках лучшей доли залезал, как на гору, верхом на спящую безответную Нину, уже чувствуя себя победителем, то он всегда больно щёлкал меня по влажному миниатюрному чёрному носику своим неприглядно-костлявым, как торс гламурной манекенщицы, указательным пальцем. Мне пришлось смириться; сошлись на том, что я буду спать под рукой у доброй Нины, на одеяле сверху с её стороны постели.

Зато соревнование за Нинкино кресло увенчалось полным моим триумфом. Я отдыхал на нём и без того когда мне захочется, так оно оказывалось фактически в моём ведении, даже если Нина присаживалась туда отдохнуть. Я обычно запрыгивал к ней на колени, и она вынуждена была часами безропотно сидеть в одном положении, не мешая мне предаваться неторопливым размышлениям о вечном, но если она позволяла себе ёрзать, как карась на сковородке, то я нередко поступал весьма жёстко: сползал с Нинкиных коленок на подлокотник кресла, а уже оттуда начинал на неё атаку – корректно, но решительно и требовательно похлопывал её несколько раз твёрдой лапкой по плечу, не выпуская когтей, пока она не отодвигалась от спинки кресла ближе к краю сиденья, чтобы я мог умоститься между нею и этой спинкой. Пиздюк Андрей иногда не под настроение пытался что-то там гундосить со своего кресла в защиту супружницы, чтобы я не сгонял её, но он отнюдь не настаивал – второе кресло было, как я понял, постоянно закреплено за женой, и она сама полностью распоряжалась его судьбой.

В мою пользу закончился и другой серьёзный конфликт с Андреем. Он, как и Нина в придачу, крепко ругал меня за то, что я исступлённо, до голого бетона обдираю когтями обои со стен в комнате и прихожей. Ну, боялись они, что арендодатели заставят их оплачивать или делать в квартире косметический ремонт. Но у меня-то коготки растут, ети вашу мать, мне их надо обо что-то точить, я взрослеющий организм! Мудозвон Андрей, не однажды застукав меня за темпераментным обдираловом и дабы навеки отвадить от этого приятного времяпрепровождения, стал брызгаться в меня холодной водой из-под крана. Ох, ну вы звери, господа!.. Окатывать благородное, теплолюбивое животное противной мокротой в самый разгар зимы – это фашизм, это испытание разве что для Порфирия Иванова, но никак не для полуодетой ориенталки. Как же так можно?! Точить когти – это ведь в природе кошки, ну, примерно как для людей пертубертатного возраста целоваться взасос, до самозабвения, с объектом сексуального желания.

Глупенькая Нина купила мне так называемую когтеточку – громоздкое сооружение на подвеске с грубыми, как свиная щетина, искусственными волосками, скрученными в жгуты. Шкрябать по ним не было никакого удовольствия – всё равно это очень мягкий материал для моих когтей, к тому же плохо закреплённая увесистая мотня качалась из стороны в сторону, словно маятник, когда я в экзальтации пробовал её раздербанить.

Наконец супруги осознали, что я скорее сдохну, чем отступлюсь от принципиального намерения и дальше драть обои, и как-то притащили с рынка, хорошо если не со свалки, деревянный старый, шаткий, уже кем-то беспощадно поободранный стул. И наступило для меня блаженство! Обои были основательно (пусть и не навсегда) забыты: драть когти о поверхность этого нечаянно уцелевшего раритета из убогого мебельного гарнитура было так замечательно-удобно, что я уже через неделю выскреб ими в скрипучем, лоснящемся острыми коварными занозами сиденье сквозную дырку длиной сантиметров шесть…

Словом, если не всё, то кое-что мне удавалось взять от жизни, даже будучи, ебицкая сила, маленьким сраненьким котёнком. Например, я выдрессировал Нину ласкать моё тельце во время приёма мною пищи. Ощущения непередаваемые! Она гладит меня по темечку своими эротичными прохладными пальчиками, потом за ушами, потом шейку, потом спину с животиком и даже хвост… Её прикосновения так воодушевляют, так пробуждают во мне зверский аппетит… Мм-м… Любой, пусть даже самый прелый, сухой корм покажется в такие минуты непревзойдённым лакомством.

С чем сравнить это немножко извращённое, как я предполагаю, с точки зрения отсталой общечеловеческой морали, наслаждение? Ну, не знаю… Мужикам понять меня будет проще: представьте, что вы не спеша сосёте какое-нибудь пенистое чешское или баварское пивко из добротной литровой кружки, заедая хмельной напиток крупными сочными креветками, а в это время в ногах у вас расположилась очень чувственная нагая блондинка, и она тоже сосёт, но не пивко, а ваш балдеющий за её щекой член. Кайф, правда? Вот я вскоре и привык ловить такой кайф при каждом удобном случае – к еде не притрагивался, пока Нина не приходила гладить меня у переполненной плошки. Я ей доходчиво-настойчиво мяукал, даже когда она сидела в сортире, – ну, голод же не тётка, – и моя послушная девочка, моя сексуальная хозяюшка бросалась, едва успев подтереть свою попку, исполнять мою прихоть.

Андрей, подлец, не поощрял, конечно, эти мои хитрые плотские развлечения, ворчал на супругу, мол, та совсем сбрендила, регулярно раздражая у несмышлёного животного эрогенные зоны, когда оно жрёт, и если бы она, скажем, игралась с его, мужниными, яичками (вот, блядь, маньяк-то!), когда он кушает, то он давно бы стал лауреатом Нобелевской премии по литературе. Врал, разумеется. Но Нина, похоже, вовсе не собиралась выводить его на чистую воду, с азартом уличать во лжи, уступив его неприличному желанию, – она не игралась с его разнокалиберными волосатыми яйцами, она слушалась меня.

Радость тактильных ощущений, которую дарила мне Нина, привносила в мою жизнь хоть какой-то смысл, придавала ей вес и значение; я видел, к чему следует стремиться – тактильные прикосновения для существа, которому невозможно самовыразиться вербально, остаются главной его опорой в поисках счастья. Можно сказать, тот, кто не испытывает подлинного наслаждения от тактильных контактов, – тот проживает свою жизнь зря. Существуя в чужом теле, да ещё к тому же не в человеческом облике, я то и дело терялся в догадках, зачем мне ниспослано подобное испытание. Но, может, ё-моё, это и не испытание вовсе, а искушение?

Кстати, парадоксальная вещь: судя по тому, что я узнал об этой чудаковатой парочке, кошку хотел завести именно грёбаный Андрей, но не простодушная на первый взгляд Нина – она боялась животных, и домашних в частности, мол, покусают её или помрут нечаянно, а она потом будет сильно переживать и плакать. Андрей даже как-то за стакашком дешёвого сухого, якобы французского, впрочем хуй его знает, чьей там оно выделки было, – так вот он, засранец, потягивая это кисловатое винцо (я однажды, когда он зазевался, попробовал вылакать пару капель из его бокала – у меня чуть скулы не свело), ненавязчиво парил Нине мозг, что в детстве якобы мечтал стать ветеринарным врачом. Ну, или просто ветеринаром. Наверное, перепутал по малолетству – не ветеринаром, а живодёром?

На поверку-то как вышло: Нина меня обожала, да что там, просто боготворила, а Андрей, уяснив, что постоянное житие в одном доме с кошкой сродни воспитанию ребёнка, причём ребёнка неродного, вдруг люто меня возненавидел. Ну, во всяком случае, мне так стало казаться: он крайне редко гладил меня, гораздо реже, чем мне того хотелось бы, когда я по вечерам, изнемогая от скуки и отчаянной жажды любви, частенько принимался орать во всю свою лужёную кошачью глотку, будто недорезанный, требуя к себе достаточного внимания и выпрашивая у незаботливых, самовлюблённых хозяев элементарной человеческой ласки. Как там сказал пророк Магомет: «Бог следит за тем, как вы обращаетесь с животными! Они не обладают речью, чтобы вы могли их понять. Гладьте их нежно, когда приручаете. Выказывайте ко всему на земле милосердие, за что и вам на небесах оно даровано будет». С милосердием-то как раз у Андрея вышла напряжёнка. Он вёл себя со мной как строгий, суровый отец, нет, не отец даже, а непримиримый отчим или равнодушный, отчуждённый, но соблюдающий какие-то абстрактные принципы справедливости фанатичный судья.

Вот я не скрываю, скажем, что люблю полакомиться курятиной, в особенности приготовленной Ниной, – будь то куриный суп, тушёное или жареное блюдо из курицы. Иногда, знаете ли, казённый, специализированный кошачий корм так надоедает… И если мои супруги сели за стол на кухне и приступили к трапезе, а я в это время сплю, свернувшись калачиком, на кресле в комнате, то даже тогда, в легкомысленных объятиях Морфея, я способен унюхать тончайший аромат свежесваренного бульончика. Вскакиваю, прибегаю на кухню в благопристойной надежде насладиться нежнейшим куриным мяском, которое в изобилии плавает в кастрюле, но получаю категоричный облом – Андрей, раздражаясь как правило, обзывает меня попрошайкой и гонит от стола. И только великодушная Нина, быстро наслушавшись моих отчасти сварливых, на обличительных обертонах жалоб и просьб, которые её муж почему-то презрительно именует истошным кошачьим воем, непременно отрывает, можно сказать, от своей порции завидный кусман курятинки. И я его немедленно, пока жаднюга Андрей не спохватился, поглощаю. Не жуя.

Ну, хрен бы с ним, казалось бы, с Андреем. Я понимаю, что по сути-то он не настолько жаден, но он недобрый какой-то. При этом формально он единственный мужчина в доме. Между тем ко мне медленно-робко, как московская весна, но оглушительно и неотвратимо, как старость, подкрадывается половое созревание. Кошки, блин, взрослеют рано. И я хочешь не хочешь начинаю повнимательней присматриваться к Андрею, стремлюсь ему понравиться, по юной своей глупости не осознавая ещё, что между нами никогда ничего быть не может… С другой стороны, это дикость какая-то: я ведь не педераст, чтобы так убиваться по другому мужику, но я кошечка, растущая молодая самочка, чёрт бы меня побрал, и меня просто в силу моих биологических или анатомических, хер их разберёт, или ещё каких отличий начинает тянуть к особям противоположного пола, хотя на самом деле, повторяю, душа-то у меня мужская, кремень, можно сказать… И оттого я безумно хочу женщину… В общем, в голове моей пурген какой-то… Шизофрения на марше.

Но тут один досадный инцидент моментально похоронил мои и без того несбыточные матримониальные мечты в отношении Андрея, будь он неладен.

Штука в том, что мою неказистую сраленку, ну, лоток то есть, хозяева вполне разумно, на мой взгляд, поместили в коридоре – так или иначе, согласно планировке жилища, это центр захудалой квартирки, и я до этого центра, когда мне приспичит, могу с любой окраины добежать и воссесть на свой горшок практически за секунду-другую. Но вот низменно эстетствующему Андрейке однажды шибче, чем обычно, ударило в нос амбре от моих естественных отправлений, возможно не убранных своевременно труженицей Ниной, и изобретательный мужичок придумал рискованную инновацию – переставить мой лоток в ванную. Дверь в которую, я напомню, мы с хозяевами по умолчанию договорились держать запертой.

Всё попервости-то было ничего: они открывали мне эту заветную дверь, едва я начинал метаться перед нею и требовательно мяукать, потом я заходил в ванную, садился на лоток etc. А если случалось такое диво, что им обоим одновременно надо было отлучиться из квартиры, то просто оставляли мне дверь в ванную распахнутой.

Беда стряслась, когда этому выблядку Андрею самому некстати захотелось, причём захотелось-то по-большому… Санузел, опять же напомню, был в хибаре совмещённый. Естественно, чтобы всё прогрессивное человечество в лице жены Андрея и аналогичное кошачество в моём лице не имели возможности наблюдать, как этот выдающийся журналист что-то из себя выкакивает, он от нас обоих, а также от моего природно-чуткого обоняния отгородился чахлой дверкой, будто Великой Китайской стеной. А в это время, как назло, и меня крепко прихватило, правда по-маленькому. Я проорал пару раз возмущённо перед дверью, за которой дремал на толчке мудрствующий срун Андрей, да и помочился недолго думая в том углу коридора, где прежде красовался мой лоток. Запашок там, пусть давно неуловимый для человека, мне-то, что и говорить, оставался по-прежнему родным и знакомым.

Нина в ужасе замерла, увидев дело ссак моих, заливших чужой паркет, тогда как гнев успешно испражнившегося Андрея был страшен и деятелен: он схватил тапку и со всей интеллигентской дури звезданул мне по физиономии, ну, то бишь по усатенькой симпатичной, невинной мордочке, а затем, не дав опомниться, грубым рывком за шкирман устремил меня высоко в воздух своею жёсткой мальчишечьей пятернёй, после чего, вконец одуревшего, резко опустил на пол и издевательски ткнул моим утончённым носиком непосредственно в растёкшуюся лужицу моей же мочи… Унижение, доложу я вам, знатное! Да ещё на глазах у подчинённой мне Нинки!

Но страх я пережил даже больший, чем унижение или боль: я вдруг сообразил, а сообразив, испугался, что вот прям-таки сейчас, в сию минуту, Андрей меня прибьёт, ну, совсем, насмерть, и я так и не узнаю тайну своего пребывания в тщедушном кошачьем теле и вообще на этом свете. Каким-то неимоверным образом извернувшись, я вырвался из лап палача и юркнул в ванную, которую Андрей не успел закрыть; в три погибели согнувшись, я забился под ванну и замер. Врёшь, сука, не возьмёшь! Русские не сдаются!..

Было темно, сыро и так грязно под этой вонючей ванной, что я не выдержал, зажмурился и от души чихнул. Открыл глаза – и увидел перед собой маленькую, узкую дыру, она вела куда-то вглубь дома, к каким-то неведомым коммуникациям. По мерзостно-липкой, осклизлой трубе я в запредельном, воистину животном ужасе лихорадочно пополз, лишь бы оказаться подальше от рук разъярённого Андрея, и дико при этом закричал. Откуда-то сверху доносились уже далёкие и приглушённые голоса моих хозяев, звавшие меня обратно; эти голоса были коварные, как у сирен; я им не верил.

Не помню уж, как я выбрался на поверхность… Уткнулся во что-то твёрдое, скользкое, тошнотворное, решил, что задохнусь в этом закутке, если не поверну назад, и тихо-тихо, задом наперёд стал выгребать из этой гнилой канализационной системы. На миру и смерть красна, в отчаянье подумал я.

Бить меня, вернувшегося на свет Божий, хозяева не стали; Андрей и сам, кажется, струхнул, но убоялся он, по-моему, не столько того, что я там застряну, сколько запаха разложения, если бы я преставился в этой недостижимой дыре. Тем не менее я был полон решимости отомстить Андрею и в последующие дни и недели стал регулярно, как бы в забывчивости, ходить по малой нужде мимо лотка, который был водружён на прежнее место, в коридор. Естественно, моча постепенно пропитала старинный паркет насквозь, она въелась в него на века, не помогли избавиться от терпкого аромата ни антигадин, ни ещё какие-то порошки, которыми супруги не скупясь удобряли пол. Ох, господа, как сладка месть!.. Словно сок из лона любимой женщины. Но она же, месть, и безмерно опасна для благородного мстителя, словно убийственный ботулизм, притаившийся в небрежно закатанной банке с аппетитными консервированными грибочками.

Андрей теперь свирепствовал вовсю: при любом удобном случае, то есть главным образом при обнаружении последствий моих диверсий, он нещадно, уже всей моей породистой мордахой, а не только нежной кнопочкой сверхчувствительного носика, возил меня по пахучим лужам, которые я оставлял рядом с лотком. В какой-то необъяснимой злобе хозяин мог отныне и поддеть меня, как футбольный мяч, мысом своего ботинка, когда возвращался с улицы и если я не успевал спрятаться, а следы моих преступлений опять были налицо.

Но избивать кошку ногами – это уже слишком… Между тем Андрей всё чаще позволял себе это бесчинство (правда, не в присутствии Нины – при ней он лицемерно со мною сюсюкал и с притворной приветливостью гладил меня по кумполу). Зато я во время его выходов в люди разгуливал по пустой квартире где хотел, нарушал все мыслимые и немыслимые запреты, запрыгивал и на шкафы, и на книжные полки, и на обеденный стол, и на холодильник, и на телевизор, везде оставляя свои чёрные и мелкие, как перхоть, волоски – я начал интенсивно линять.

Андрей – злой чел, в этом меня долго не смог бы разубедить никто, даже сам Господь Бог. Как там у Дидро: «Жизнь злых людей полна тревог». Так и Андреева житуха преизбыточно была насыщена испытаниями, и досадами, и треволнениями.

Например, он страшился лишний раз высунуться из квартиры – столь противна была ему быстроглазая старуха, жившая на той же лестничной клетке. Едва он выходил или, наоборот, заходил, вставляя ключ в замочную скважину, как эта седовласая, словно сама смерть, фурия высовывала своё сморщенное личико профессиональной доносчицы из приоткрытой соседней двери и, замерев, упоённо соглядатайствовала за процессом открывания-закрывания Андреем входной двери, отчего он потом всегда сомневался, закрыл ли он её или в спешке, вызванной желанием поскорее избавиться от изучающего пронзительного взгляда полубезумной соседки, забыл это сделать.

Ещё семейству Котиных досаждали соседи сверху, а также сбоку – с того же первого этажа, но из другого подъезда. Эти боковые вечно, иногда и за полночь, воевали и ругались меж собой, словно голодные псы за территорию, и оглушительное лаянье их несносных собачьих голосов бедняга Андрей перекрывал только запредельным звуком вынужденно включаемого в этом случае телевизора или тем, что на ночь вставлял себе в уши пару американских, похожих на пластилин, берушей. Нина, соответственно, тоже теряла в такие часы покой и сон. Сосед же сверху был похвально невыносим потому, что мог в любое время суток захуячить в бетонную стенку толстым сверлом своей супермощной дрели и одуряюще сверлить, по всей видимости бесцельно, из одной любви к процессу, в течение нескольких часов кряду; я подозреваю, что этот трудолюбивый сосед с давних уже пор пребывал безработным и таким экзотически-варварским способом тщетно боролся с депрессией, коей подвержен был безвозвратно.

Но самая жесть, конечно, это были квартировладельцы – одиозные арендодатели четы моих незадачливых кормильцев-поильцев. Халупа, отродясь не ремонтированная, находилась в собственности вроде бы только у одной хозяйки – некоей Элеоноры, расчётливо-жеманной, бесполезно молодящейся безмужней сорокалетней суки, неумело косившей в сраном и сонном подмосковном городишке под чопорную европейскую аристократку. Я чувствовал, что у неё безумная течка, если сказать по-кошачьи, хотя она мне как мужчине была неинтересна. Так вот эта претенциозная дура всегда являлась пред очи Андрея и Нины в сопровождении своей «родной подруги», как она выражалась, – злобной, агрессивной стервы неопределённого возраста с весьма поэтичным именем Татьяна. Две инфернальные гарпии сомнительной, как я подозревал, сексуальной ориентации буквально затерроризировали моих несчастных супругов своими внезапными еженедельными посещениями и многочасовыми обстоятельными нравоучениями.