Текст книги "Пока не поздно"

Через месяц звонков, писем, разговоров что-то стало проясняться, правда, плохо сходились даты, потому что эта Кучина не раз теряла паспорт, нигде не числилась и где была, никто не знал, а расписывалась, очевидно, так далеко от этих краёв, что расспросить кого-нибудь лично не представлялось возможным… Да и кому теперь было до этого дело! «Раньше бы… – с сожалением подумал Сиротенко и вдруг ужаснулся этой мысли: – Раньше! Что со мной? Неужели это сладкое бремя власти и меня раздавило?! Раньше – это когда? Когда был сталинский порядок? Порядок, который меня в Сиротенко превратил?!! Да… бросишь тут курить… тут сопьёшься, пожалуй! Вот что!..»

А месяца через два, когда ему показалось, что он докопался до дна, вдруг ночью, ухмыляясь и изогнувшись над ним, так чтобы упереться носом в его лицо, выпростался из тьмы вопрос: «А может, она сейчас ещё кого-нибудь наплодила?»

И первым делом утром, дождавшись «приличного» времени, он позвонил Волосковой: «Всех, всех проверяй теперь, Ирина Васильевна, – сказал он в конце разговора. – А без этой проверки ни одного дела не подпишу!»

Посреди долгой зимы случился дождь. Не дождишко из пролетавшей тучки, а настоящий, обильный, обложной. Он заштриховал серый день, как опытный ретушер. Сугробы осели, накатанные колеи превратились в ручьи с ледяными берегами, дороги осклизли – ни пройти, ни проехать.

Ирина Васильевна стояла у окна и смотрела сквозь туманный воздух на почерневшие продрогшие веточки, с которых срывались капельки набегавшей влаги… «Зиме – шубку, весне – юбку» – почему-то неотвязно вертелось у неё в голове… «Зиме – шубку, весне – любку…»

«Зачем Сиротенко затеял какой-то поиск? У Паши все бумаги чистые! Мать от ребёнка отказалась, и письмо есть, отца вообще ищи-свищи – всё равно найти невозможно… Да, честно сказать, и, слава Богу… всё равно кроме неприятностей ничего не получится… объявится – начнёт вымогать да кобениться… А так: круглый сирота, диагноз какой надо, по инстанциям всё подписано, все решения, согласие усыновителей, все их бумаги – всё в порядке… Мальчишка бы уехал, а потом делай, что хочешь… Есть у него братья, сёстры, нет ли… какая разница?.. Где их искать? Зачем? Ни они его не знают, ни он их… До него она родить никого не могла – сама под стол пешком ходила… Если уж кто найдётся, то младше… а найтись вполне может… Только когда?.. Кто знает, где её носило, где искать по всей стране… да на это ж годы уйти могут… Найдут – не найдут… Глупо как-то! „Пока не буду уверен, что у него нет ни братьев, ни сестёр, не подпишу…“ Сиротенко, Сиротенко… Стелет-то мягко, а если задержит дело, не отступится?» Он нравился ей, она говорила: «Мужчина!» Для неё это было не пустое слово… когда с мужем расходилась, самое обидное, что ему бросила: «Какой же ты мужчина, если женщину обижать можешь?» Сиротенко – мужчина! В нём какая-то самость есть… «И что он про свою фамилию намекал?.. Да, ладно, чего беспокоиться?! Всё нормально будет! Собрались все бумаги, и он подпишет!..»

Теперь выходило так, что на нём все концы сошлись. «И на кой чёрт мне это надо! Работал бы себе и работал, и не лез бы никуда, и не пел бы опять чужие песни! А почему чужие? Когда мальчишкой был, терпел – деться некуда, а теперь-то сам себе забот напридумывал!» Обычные житейские мысли лезли в голову, толпясь и сбивая друг друга. Что ребята уже выросли, и не нужна им помощь, что дай Бог, так век дожить, чтобы и у них не надо было одалживаться, что на жизнь хватает и зачем тогда лезть наверх непонятно… Он всегда обращался к своей палочке-выручалочке: слову, которое дал себе, и всегда боялся, что однажды сфальшивит, совсем чуть-чуть покривит душой, чтобы прикрыться своей клятвой. Он боялся этого больше всего на свете, потому что верил только одному человеку – Ивану Сиротенко. Случись ему отступить, – зачем жить тогда… а чем выше забираешься, тем труднее оставаться самим собой… он давно это понял.

Что близнецов он разлучить не даст – это ясно, но если у них есть старшая сестра, о которой они и не подозревают… Можно её оторвать от них? Да они же не подозревают, так что значит: оторвать?! Да не возникни эта корова, никто бы ухом не повёл! Вот и Пашка тоже – уехал бы парень за океан и вырос там в любви и ласке… никто бы не ворохнулся! А так что? Ждать пока проверят? Вдруг у него кто-то есть?! Не отдавать сейчас парня? Был уже такой случай… отказались от мальчишки, а он уже весь превратился в сплошное ожидание, он стремился к ним, к своим новым маме-папе… Даже, когда они не пришли, не поверил… и полетел… полетел на своей вере, но она не смогла удержать его так, чтобы он не разбился о землю…

Проклиная всё на свете, а больше всего себя, он тащился по улице, специально шаркая ногами, чтобы не упасть на скользком, и не понял сам, как оказался у шумящего и парящего кирпичного домика, присыпанного сугробами снега, посреди большого благоустроенного двора. Он всмотрелся, постоял, усмехаясь, несколько минут перед дверью и потянул за ручку…

В жарком помещении, заполненном тремя горизонтальным котлами, гудело, шипело, пахло маслом, горячим сухим железом и влажным свежим паром, который высвистывался тоненькой струйкой из каких-то трубочек… В дальнем углу в распахнутой рубахе сидел на стуле, нога на ногу, человек с очками, задранными на темя. Он обернулся на стук притянутой пружиной двери и пытался разглядеть входящего. Сиротенко пошарил взглядом, глаза привыкли к сумраку, и тогда он медленно, и почему-то боком, направился к столу по широкому проходу вдоль окна и труб, звонко потрескивающих и обдающих жаром…

– Здорово, Федор! – хрипло сказал он, протягивая руку.

– Ё-ё-ё! – почти пропел сидящий, не вставая и не шевелясь.

– Сколько лет, сколько зим!.. – не прокашлявшись продолжил Сиротенко. – Жарковато, однако… – повисла пауза. Только гудели топки котлов и шипел пар.

– А я всё никак отогреться не могу! Ха-ха-ха! – булькая, засмеялся Фёдор. – Никак! В детдоме-то мы вместе намёрзлись, так ты, видать, потом отогрелся, а я всю жисть всё мёрзну, мёрзну – то в зоне, то в тайге этой грёбаной… – он замолчал и стал искать сигареты. – Ты чё пришёл-то? По делу или так, навестить… вдруг? – усмехнулся он, выпуская первую затяжку.

– А не знаю, – мрачно ответил Сиротенко. – Шёл, потом смотрю: стою перед дверью этой, – он мотнул головой назад… Фёдор оторвался от спинки стула, пригнул, чуть повернув на бок, голову и пристально уставился в лицо стоящего.

– Ага! – он будто что-то разглядел. – Садись! – приказно произнёс он и указал глазами на ещё один стул с рваным сидением, из которого торчали выплески грязной ваты. – Не замараешься?

– Да хрен с ним! – махнул рукой Сиротенко. Фёдор посмотрел на круглые часы на стене и, как о давно обещанном, напомнил:

– Счас выпьем!..

– А тут можно? – наивно спросил Сидоренко.

– Можно! – криво усмехнулся Фёдор. – В России выпить всегда и везде можно… Не боись, эта хрень не взорвётся… тут автоматика-къебернетика… и сменщик через двадцать минут заступит… Вахту сдал… вахту принял… Ты, Вань, чтой-то растроенный какой-то, как полинялый… нет?

– Есть маленько! – откликнулся Сиротенко, стащил с себя наполовину пальто, но вдруг опомнился.

– Слышь, Фёдор, я пойду тогда возьму чего-нибудь…

– Не надо! – остановил его Фёдор. – Всё есть! Спокойничек!.. Как в кино, помнишь? «Будь спокойничек!» – он встал со стула, и Сиротенко профессионально отметил, что у него спина ссутулилась, в пояснице он не разгибается и… «Чёрт!» – оборвал он свои диагнозы внутренним голосом… – Ты, Вань, не просто так пришёл… ты не обижайся…. Ты мне тогда так помог… выручил, можно сказать… я никогда не забуду… Ну… теперь так жизнь поменялась… а когда-то, ох! Хорошо мы жили! Да если бы такую закусь тогда достали, Вань, вспомни, так это ж какой бы праздник был ба!

– Ты Герпеля помнишь? – неожиданно для самого себя спросил Сиротенко. Бутылка, занесенная над над стаканом, застыла, и Фёдор, покачав вниз-вверх головой, произнёс как-то торжественно и тихо:

– Из наших Абрама Матвеича все помнят…

– Снится он мне стал чего-то…

– А он давно помер! – с удивлением сказал Фёдор. – С чего бы вдруг?

– Не знаю! Тут такая, понимаешь, ситуация получилась запутанная… – он посмотрел на Фёдора, как бы оценивая: стоит ли говорить, и начал всё по-порядку… Он замолкал только на несколько секунд, когда они чокались и выпивали…

– Я тебе, знаешь, Вань, что скажу, – прервал молчание Фёдор, когда Сиротенко закончил и сидел, понурившись. – В России, чтоб ты знал, всё всегда поперёк выходит… как только начинается гладко – жди беды, а когда поперёк – нормально!

– Это ты что-ли такой закон вывел?

– Да хоть бы я! На ком всё держится? На интузьястаххх! Понял… – они уже оба порядком захмелели, говорить стало легко и просто… – И никаких исключений! Вот возьми примеры! Хоть тебя! На хрена тебе всё это надо? Берут мальчишку – вперёд! Небось и деньжат тебе подкинут за содействие! Да ты не тушуйся, в России всё так! Не подмажешь – не поедешь! А ты вот мучаешься, совесть свою пробуждаешь, как там у Пушкина? Чем он любезен там народу? Ты знаешь, я сам стихи писать стал! Вот на хрена, спрашивается? Хошь, почитаю!.. Не, ну это потом…

– А почему Герпель снится? – встрепенулся Сиротенко.

– Вот это классный вопрос! Это правда… он хоть и еврей, конечно, но всё равно русский, потому что тоже был интузьяссс!.. Ну, без этого никак, Вань, ты пойми!.. Эти жа держиморды, которые руководят, они же не могут… а ты можешь… Если пацану отец нашёлся, Вань… ты вспомни, вспомни! Ты за этим что ли ко мне пришёл? Спросить? Я теперь догадался! Да ты вспомни, если ба тебе или мне, или хоть кому из наших сказали, что его отец заберёт, да хоть какой, хоть пьянь, навроде меня! Ты что, Вань, забыл? Как ба мы побежали?! А так что?

– Что? – Сиротенко тяжело облокотился на стол и придвинул своё лицо близко к фёдоровому. – Что, Федь?

– Вань… ты из нас один выбился… только… а другие… сам знаешь… Кого нет уж на свете, и не знает никто, где лежат они, а другие, если живы… через такие муки прошли из детдома необученными и голыми выпущенные… Нельзя быть в России сиротой, Вань! Не приведи Господь!.. Не мучайся ты… И Герпель ба не мучался… а он бы и тех двоих-то близнецов твоих тоже не разъединял, и тожа отправил отсюдова, куда подальше… Пускай хоть в Америке твоей, а людьми станут и по-человечески жить будут, – Сиротенко выслушал, тяжело вздохнул и понурился. – Ты знаешь, – Фёдор ритмично замахал указательным пальцем перед лицом товарища, – что я тебе скажу? Правда, Ванька, я только одному вот завидую тебе…

– Чего мне завидовать? – возразил Сиротенко.

– А тово, что ты можешь доброе кому-то сделать… а я нет… Только озлобился я так за все годы! И не выбился… ни добра от меня, ни… ни хрена… пыль одна… и вонь…

В храме было гулко и прохладно. Том машинально вставал, опускался на колени на бархатную подставку и снова садился на скамью, но взгляд его неизменно тянулся вверх к стрельчатым окнам, светящимся синим и красным… «Так же соединяет Он людей на земле, как эти цвета в розетке… – звучащие слова, которые он привычно повторял со всеми, ничуть не мешали его мысли. Тяжёлая тревога угнетала Тома последние дни, и он пришёл молиться в надежде на облегчение, разрешение непонятного чувства. Никакой анализ: «Отчего это?», никакие самоуговоры: «Всё будет хорошо!» не помогали. Он с увлекающей надеждой пошёл в храм, но облегчение не спускалось к нему с небес… Он никак не мог сосредоточиться на молитве, как обычно произносил затверженные с детства слова, и думал о совсем другом… «Какой силой воображения надо обладать, какие программы заложить в каждого, чтобы соединять и разводить людей, какие алгоритмы устанавливают порядок в мире? Вон в той мозаике одно стёклышко повернуто случайной чужой силой под другим углом, и весь рисунок сбивается, и взгляд цепляется именно за эту шероховатость несовершенства, где свет идёт не по принуждённому закону, а вольно пробивается в щель совсем другим цветом, и тоненький жёлтый лучик чётко и стремительно обозначает свою дорогу пыльным светом и ударяется в гладкую стену напротив… вон он дрожит и отвлекает взгляд, и нарушает гармонию… – Том чувствовал, как сам увлекается этим лучиком и вроде бы видит себя со стороны… – Никогда прежде я не рассуждал так возвышенно! – он внутренене усмехнулся. – Что со мной творится вдруг, что вообще происходит со мной? Может быть, я, как этот лучик, пробился в совершенно случайное отверстие, пошёл не как все и не со всеми? Но разве плохое дело я начал? Разве это не угодно Ему? Разве не искренне и не с открытым сердцем я жду этого малыша в своём доме, и разве он уже не пришёл в него? И может быть, одним несчастным станет меньше на свете? Откуда эта тревога? Почему все клеточки, составлявшие мою жизнь, сдвинулись? Может быть, потому что я эгоист и по своему капризу строю свою жизнь и заставляю других подчиняться и тоже перестраиваться? Ну, кто ответит? Как уйти от этого? Вот говорят «сердечный трепет», а я его чувствую просто физически: что-то колеблется вот тут…»

«Agnus Dei, qui tollis…» – заполнило всё пространство до самых вершин сходящихся стен… Звук упруго выливался из горловин матово блестящих труб, отталкивался от каждого выступа, от светящихся витражей и наполнялся цветными глубокими обертонами. Не было ни уголка, ни трещинки, в которые бы он не проник, он вливался в каждого со вдохом и возвращался с выдохом: «Agnus Dei, qui tollis peccata mundi miserere nobis.»

Том почувствовал сначала невероятную тяжесть, которая по мере движения плавного всеохватного звука становилась невыносимой, непреодолимой, и вдруг его подняла на своём гребне мелодия, он ощутил слёзы, катящиеся из глаз и уносящие с собой всё, – тревогу, тяжесть, неосознанный страх, боязнь за близких, сомнения и смущение… и на месте уходящего оказывалась не пустота, а невероятная радостная лёгкость, светящаяся и беспредельная… «Агнец божий!» Значит, всё правильно, значит, все мы приносим жертву не напрасно, приобретаем, отдавая! Значит, всё будет хорошо! Всё хорошо будет!» Он впервые за время мессы перевёл взгляд на Дороти и своих девочек и понял, что они чувствуют то же самое… и им, как ему, необходима была эта молитва и очищение, и они стали ближе друг другу…

Пашка возился у шкафчика в раздевалке. Он хранил тут все свои богатства в узкой полочке под обувью. Туда едва пролезала его ладошка. Сначала он вытащил открытку с медведем, держащимся одной лапкой за гроздь воздушных шариков: земли под ним не было видно, но понятно, что улыбающийся толстячок висит в воздухе. Пашка получил её в подарок на день рождения вместе с прозрачным пакетом, в котором лежали конфеты и печенье… Всё это давно съелось… а медвежонок всё парил и улыбался, и улыбался… углы картонного квадратика закруглились, обтрепались, и шарики стали не такими яркими, но они всё же держали Мишку… Мишаньку… Мишика… Пашка его очень любил и берёг… сколько уж раз ему предлагали за этого Мишку и конфету, и компот… он не соглашался… «М-г, м-г», – происносил он закрытым ртом и мотал головой из стороны в сторону…

Потом он вытащил голубую пластмассовую машинку. У неё не было колёс. Вообще. Зато сквозь затянутое прозрачное окошко виделся руль… теперь, если представить, что Мишка привязал шарики к забору, а сам сел за руль и поехал, то можно с ним прокатиться. Не поедет же его Мишка без него – Пашки! Это же его Мишка! А раз у машинки нет колёс – она вездеход и запросто проползёт по любому снегу, где даже самосвал застрянет и забуксует… Можно прокатиться здесь, во дворе, c горки, и Сашка не будет дразнить его «раззява» и замахиваться, потому что он не успел убраться с дороги в самом низу… А можно – прямо на Северный полюс… и никто его не догонит… можно с Зинкой – тогда совсем не страшно…

После этого из самого дальнего угла он вытащил старую смятую гайку, но она была жёлтая… наверняка золотая, и её можно было расплавить и получить много денег… а на эти деньги… Тут Пашкино воображение заходило в тупик, потому что он не знал, что сколько стоит… а кучу денег представлял в виде огромной сверкавшей горы, из которой монеты надо накапывать лопатой и насыпать в мешок…

И сколько мороженого можно купить на эти деньги! Или лучше жвачки… а потом выдувать ртом пузыри, чтобы они лопались… только нельзя, чтобы мамы видели, а то отберут и самому попадёт… жвачку в доме нельзя… она ко всему прилипает… жвачку не разрешают…

Пашка услышал сзади шаги, неожиданно быстро встал на колени, прижал богатства к животу и полуобернулся… сзади показалась Зинка.

– Я ищу тебя, а ты не откликаешься! – Пашка медленно осел и всё не отнимал руки от живота. – Чего прячешь? – строго спросила Зинка.

– М-мг… – мотнул головой Пашка.

– Покажи! – Зинка рукой медленно оторвала одну Пашкину руку и разглядела угол открытки. – Мишанька что ли? Дай посмотреть! – Пашка отодвинул вторую руку, и открытка оказалась у нее. Она положила её на вылинявшее бумазеевое платье, покрывавшее ногу, разгладила ладошкой, будто стряхнула пыль, и уставилась на Пашку. – Собираешься? – Пашка понурился и промычал:

– М-кг… – что вполне могло означать и да и нет.

– Что-то долго не едут… может, вообще не приедут… вовсе… – Пашка смотрел на неё испуганными глазами, и слёзы сами собой покатились по щекам.

– Чего ты! – испугалась Зинка. – Я просто так… бывает же… Может, они передумали… Нет… наверно, денег на билет не хватает… Это далеко лететь… а денег мало… – Пашка дёрнулся и хотел перебить Зинку, потому что у него в руке золотая гайка, и если её расплавить и сделать кучу золота, то может, этих денег и хватит… Он уже так привык думать, что за ним приедет большой дядя, и тётя, и девочка Кити, он уже даже во сне их сегодня видел и вот сейчас пошёл посмотреть на свои богатства, которые им подарит… даже Мишику, Мишаню… а тут… Он смотрел на Зинку и слёзы снова покатились по щекам…

– Какой ты, Пашка! Я только так сказала, а вовсе не потому, что не приедут… Раз обещали, значит, приедут… зачем им не ехать… они же один раз приехали… Просто я думала, они много денег потратили на игрушки, на мороженое и им сразу на билет не собрать, а вот наберут и приедут, – и тут Пашка не выдержал:

– Я им гайку подарю!

– Зачем? – Зинка даже оторопела.

– Она золотая! Видишь! – Пашка показал на посверкивающую царапину на жёлтой грани.

– Золотая? – усомнилась Зинка.

– Золотая! – подтвердил Пашка. – Только ты никому не говори, а то Сашка обязательно сопрёт.

– И ты её отдашь?! – изумилась Зинка.

– Отдам! – легко согласился Пашка. – А то так денег ни за что не хватит…

– Правильно! – обрадовалась Зинка. – А если останется сдача, они тебе ещё мороженого купят и синие такие штаны, как у Кити были… называются джинсы, и ещё картошки и с салом нажарят…

– Я тебя обязательно позову, Зинка, ты не думай! – Пашка забрал у неё из рук гайку и торопливо стал прятать все сокровища в щель под полочку, на которой торчали ботинками с облезлыми мысками и сбитыми каблуками. – Не веришь?! – вдруг обернулся он. Но Зинки уже не было рядом… мелькнула в дверном проёме её спина, втянутая в сведенные плечи голова, и Пашке показалось, что она тихо плакала.

Скандал начался сразу, как только Трындычиха утром вошла в спальню и почувствовала, проходя мимом кроватки Кучина, запах мочи. Она остановилась, сморщила нос, посмотрела на съёжвшегося под протёртым суконным одеялом мальчишку, и гримаса отвращения и ненависти передёрнула её. Одной рукой она выхватила из постели маленькое тельце и молча поволокла за собой. Две морщины, как две канавки, на переносице и вдоль всего лба врезались в Васькино лицо. Ноги его чуть доставали до пола, он летел по воздуху, хрипло попискивая от страха и нестерпимой боли в запястье и плече. Стайки ребят, ещё полусонных, кидались врассыпную и прилипали спинами к стенам. Наконец, из мальчишечьего горла вырвался отчаянный вопль. Трындычиха от неожиданности затормозила, обернулась на орущего, и тут к этому крику присоединился другой – отчаянный, протяжный, перегораживающий дорогу. Посредине коридора стояла Нинка, в застиранном бумазеевом платьице серого цвета с когда-то розовыми цветочками, похожая на мухомор с чешуйчатой ножкой. Она орала, срываясь на сип от перенапряжения голоса:

– Не-е-ет! Не-е-ет! Не-е-ет! – Трындычиха, обернулась, опешила и смотрела на неё несколько мгновений, потом отодвинула рукой в сторону и сама, наконец, подала голос:

– Все вон отсюдова! – и понеслась дальше по коридору со своей добычей. Что произошло в мгновение за этим – понять трудно, но в результате теперь громче всех орала сама мучительница. Ваську она машинально всё ещё держала в левой руке, а правой трясла, что было силы, и чем сильнее встряхивала, тем сильнее орала от боли! На её указательном пальце висела Нинка, мёртвой хваткой сомкнувшая челюсти. Она не могла их разжать, при каждом рывке в её шее что-то хрупало, и боль волной скатывалась к пяткам, она рычала, слюна заливала ей горло… Через несколько секунд Нинка свалилась на пол, Трындычиха впихнула Ваську в туалет, повернула ключ, бросила его себе в карман и ринулась в кабинет медсестры – кровь заливала её толстую руку… За бурей последовала невероятная, казалось невозможная, тишина, и людей в доме будто стало меньше…

– Что случилось? – спросила Наталья Ивановна, когда едва переступила порог и наткнулась на Дусю. Нянечка всхлипывала, и не могла ничего произнести, она комкала платок у полуоткрытого рта и, казалось, хотела его проглотить… Когда кое-как всё выяснилось, директриса кинула на ходу: «Попросите Галину Петровну ко мне в кабинет!» – но обернувшись, поняла, что самой надо искать виновницу скандала… Трындычиха неожиданно вывалилась навстречу с перевязанной рукой. Наталья Ивановна, не глядя, развернулась и направилась в свой кабинет. Сзади неё, не попадая в такт, раздавались грузные шаги Трындычихи. В кабинете, когда они оказались стоящими по разные стороны стола, Наталья Ивановна задушенным голосом выдавила: «Ключ!» – и хлопнула рукой по куче папок, лежащих перед ней. От резкого звука обе женщины вздрогнули.

– А вы знаете, как эта паршивка…

– Ключ! – ещё тише прошелестело в кабинете и следом громово удрило: – Ключ! И вон отсюда! Чтоб вашей ноги больше тут не было! Вы или я!..

– Я! – заорала в ответ Трындычиха и запустила ключом в стол. Наталья Ивановна невольно отшатнулась, подалась вперёд, чуть согнувшись и набычившись, уставилась взглядом в пол и сквозь зубы выдавила:

– Вон, сука! Вон! А то я сейчас… – она медленно подняла взгляд, но в кабинете уже никого не было. Дуся заглянула, поманенная пальцем, вбежала, схватила ключ и ринулась вон…

Теперь Наталья Ивановна сидела одна за столом, навалившись на его ребро грудью. Сердце колотилось, не хватало воздуха, в глазах бегали какие-то чёрные мурашки, и она никак не могла моргнуть… «Боже! Зачем мне всё это надо…» Романтика давно выветрилась из неё. Ещё совсем недавно она мечтала, что поедет в провинцию, в какой-нибудь заштатный детский дом и начнёт работать, работать, чтобы самой видеть, как всё меняется к лучшему, чтобы «улыбки радостно цвели» и было «счастливое детство», как она пела сама ещё совсем, кажется, недавно, девочкой, и верила, что это так будет, потом, что это должно быть, потом, что надо самой это делать – она же педагог с высшим столичным образованием!.. А дальше постепенно всё слабели «крылья песни», она опускалась на землю в страдания сиротства, обездоленности, безысходности… и те, кто мечтал, как она, уже успокоились и смирились, а те, кто грел руки на святом деле, приспособились и притаились…

«Сколько из нашей группы остались работать с детьми? Никто! – ответила она сама себе. – Никто… а теперь и подавно… Всё рушится… всё меняется неподвластно и неудержимо… Когда эпоха на переломе – плохо всем… но у одних хватает мужества хотя бы попытаться не поддаться мутному потоку, а других несёт по течению, и они сами стремятся ещё вперёд вырваться, воспользоваться его силой, отчего поток ещё стремительней и непредсказуемей… Зачем? Зачем мне всё это? А что я умею? Я больше ничего не умею, то есть вообще ничего не умею, выходит… И как жить? И зачем?.. Мне не одолеть её… она права, когда уверенно кричит: „Я!“ И что делать? Хоть одного спасти… забрать этих двух несчастных – вот и семья будет, и бежать отсюда: от этого ужаса, от одночества и от самой себя!.. Мне не одолеть её… не одолеть…» Ей стало жалко себя, так жалко! Слёзы сами собой тихо катились из глаз, и, так же как у Дуси, невольно приоткрылся рот, перед ним оказался мокрый скомканый платок, она прижимала его к губам, как все русские бабы, будто не хотела выпустить рвавшиеся наружу рыдания!

Снег ложится на землю. Тысячи миллиардов снежинок. И никто не знает и не задумывается о судьбе каждой из них. Которая раньше растает, какая позже… почему. Придёт тепло, и все они изойдут водой.

Сотни, тысячи детей рождается на земле одновременно, неизвестно что им уготовано, когда они окончат свой путь… но есть на свете близнецы. Их таинственная связь многократно замечена, но не объяснена, а порой мистически интригующа… разлучённые, даже потерявшие из вида друг друга, они чувствуют свою кровную половину на любом расстоянии. Болееют в одни и те же дни, женятся одновременно, даже не зная об этом! В их семьях одинаковое количество детей! Если один из них попадает в беду – другого охватывает беспокойство, ему становится тревожно, нестерпимо плохо… В уставах многих армий записано, что разлучать близнецов запрещено! Они служат вместе, в одном подрзделении, всегда выполняют одни те же задания, и, случалось, один выживал только благодаря тому, что второй пришёл на помощь в критическую секунду, оказался рядом… Да и по неписанным законам разлучать близнецов – Грех!..

А события, происходящие независимо и вдалеке друг от друга, часто лишь по прошествии времени становятся близнецами, благодаря своей одновременности и обнаружившейся связи.

К приезду гостей всё было готово. Назначенный день ожидали с нетерпением каждый по своей причине. Медленно соображавший Пашка – потому, что под влиянием разговоров с Зинкой, всё больше привыкал к мысли, что у него теперь есть папа, мама и сестра Кити… Он хотел скорее их увидеть и подарить им свои самые дорогие вещи, и поехать с ними туда, где они будут вместе жить, кататься с горки, есть жареную картошку, сколько хочешь! И мороженое!.. Ирина Васильевна – потому что стремилась поскорее устроить Пашку, которого все они любили, и чтобы никакие розыски и нововведения не помешали этому счастливому событию… Вилсоны – потому что почувствовали, что уже скучают по мальчишке, которого видели всего неделю, но успели полюбить, и который, фактически, уже жил с ними, в их семье, в их доме. Они всё время обсуждали, как он будет учить язык, в какую школу его отдать, как они вместе будут показывать ему любимые места: рыбалку, пиццерию, парк Брук Дейл с новым футбольным полем, как они поедут покупать ему одежду, как летом отправятся на океан на Сенди Хук и вместе будут прыгать на волнах, или на целый день – в Аква парк и кататься с высоченных водяных горок, а может, на саффари… без него уже не обходилось ни одного разговора!

Незадолго до прилёта американцев Сиротенко позвонил Волосковой.

– Приезжайте! Поговорить надо! – и она решила, что это удобный случай высказать всё напрямую по поводу её тревог и его нововведений, но он опередил: – Ирина Васильевна, а я-то как в воду глядел.

– Вы о чём, Иван Михалыч? – сердце её ударило не в такт, предчувствуя что-то неприятное.

– Дак, вот выходит, что проверять-то надо… У мальчишки вашего родственники объявились! Ближайшие!

– Отец, что ли? – спросила она с досадой и ехидно.

– Не-ет. Не отец, да и был ли он?! – шутка не получилась. Волоскова молчала. – В другом детском доме близнецов проверяли… и выходит по всему, что одна мать у них…

– У близнецов? – опять ехидно отприровала Волоскова. Она будто оборонялась.

– Ирина Васильевна! – в растяжку произнёс Сиротенко. – Ирина Васильевна, у близнецов-то одна мать… но выходит, и у Леснова Павла она в матерях числится… Так вот…

– Зойка?.. Не может быть… – откликнулась она упавшим голосом и почувствовала, как дурнота подступает к горлу. – Иван Михалыч…

– Ну, что Иван Михалыч, – досадливо прозвучало в трубке. – Приезжай, поговорим… – он помедлил и добавил переходя на «вы» и официальный тон: – Вы ж хотели поговорить! Начистоту – правильно догадываюсь?! – голос его опять смягчился. – Можно сегодня, хочешь завтра… нет, завтра не могу…

– Сегодня, – решительно перебила Волоскова. – Хотела поговорить. Сегодня. Обязательно. Боже мой, – думала она по дороге. – От чего зависит судьба! Что он там выкопал, этот Сиротенко? Какие бумажки и справки? Наверное, ошибка!.. А если бы они вообще возникли на неделю позже, когда Пашка уже уехал? И что теперь делать, что делать? Раз вызывает – бумаги не подпишет… Нет!.. Всё, что угодно… Господи… – мысли так путались, что она не могла логично рассуждать. Какая-то лавина чувств, соображений, доводов, приходящих на ум нелепых уловок – комок! Ком! И она в самой середине, опутанная всем этим, когда уже не видишь, что по сторонам, и начинаешь делать глупости, потому что не соотносишь из-за слепоты поступки с последствиями… не можешь соотнести… – Всё, что угодно, но Пашка уехать должен!» – решила она твёрдо уже в самом конце недолгого пути в город.

Зато разговор получился долгим, трудным… Сначала коротко в кабинете, потом в кафе, где можно было не оглядываться, а в конце, заполночь, в квартире Сиротенко… Ирина Васильевна не хотела идти, мол, неловко, поздно, но Сиротенко взял её под руку и молча повёл: «Тут рядом! А жену беспокоить не будем – чаем сам обеспечу!» Разговор действительно был не как начальника с подчинённым, но двух людей, попавших в тупик лабиринта и не находящих выхода, который им обоим необходим.

Настал момент, когда Ирина Васильевна решилась. Она говорила коротко, резко…

– Если правила придерживаться, не разрывать семью, не отдавать Пашку… скандал! Агентство на дыбы встанет: деньги уплачены и потрачены, люди приедут! Как им объяснить всё, если не сказать правду? А если сказать, то как повернётся язык произнести: «не разрывать семью»! Намекать на что-то… А детские дома-то, которые с этой программой связаны, только-только чуть поднялись… телевизоры цветные купили… приобули ребят, приодели… А если не отдавать Пашку… кончится ручеёк, что оттуда к нам бежал… – она мотнула головой куда-то назад… Он уж второй раз если потечёт – по другому руслу… желающих много откликнется… Семён найдёт… стоит ли жертв таких… – Сиротенко сидел, опустив голову, и слушал, не пребивая. – А случай помните совсем недавний… в соседней области?.. Ситуация очень похожая… приехали тоже американцы, посмотрели девочку, которую еще заранее выбрали, и во время визита вдруг мальчишку себе приглядели и решили его тоже усыновить! Всем объявили, и мальчишке, конечно! Стали тут готовить документы на обоих. Улетели будущие родители, а когда прибыли они во второй раз – за девочкой, мальчишку брать отказались. Сами отказались. Почему? Ничего объяснить толком не могли… обстоятельства, мол, изменились, да дорого… Их уговаривали, совестили, да силой-то не заставишь! И улетели с одной девочкой… без него… А мальчишка… мальчишка-то поверил, что у него есть отец с матерью… что ему доводы всякие!.. Из окна выпрыгнул… не перенёс обмана… Кого винить? Что не уследили? Да разве за душой уследить можно!?. И что получается теперь? Пашку не отдавать?.. Как ему в глаза смотреть… как жить с ним рядом и чем потом лечить его уже однажды искалеченную душу? А с прилетевшими как быть? А что объяснить агентству? Да, боже мой! Кто с нами вообще после этого захочет иметь дело!?