Текст книги "Пока не поздно"

Харламов

– Я сейчас к Бусыгину зайду – у него яма есть, – сказал Харламов и повернулся уходить.

– Какая яма? – удивился Михал Иваныч.

– Так, – вернулся Харламов, – профессор, тебе чего варить надо? Крыло?

– Крыло! Левое!

– Да хуть правое! Мне ж к нему доступ надо, пральна?

– Ну, конечно!

– Вот проварю крыло – и летай соколом!

– Ну, спасибо! Что бы я без тебя делал…

– Ладно!.. – мирно согласился Харламов на такое уважение. – Значит, иду к Бусыгину… у него в гараже и подпол, и яма…

– Володь, ты скажи ему, что я заплачу!..

– За что? – обернулся Харламов.

– Ну… за яму…

– Эх, профессор, – сожалеюще протянул Харламов… – интеллигенция, – он безнадёжно махнул рукой и медленно поплыл к Лесной от опушки. «Заплатить, —ворчал он сам себе под нос на ходу, – да я ему, Витьке этому, столько переварил! И всё за бутылку… а что она, бутылка… бутылка она и есть бутылка… я что с него? деньги, что ли, брать буду? Сосед жа… так он мне бутылку, конечно, за всякий труд – твёрдая валюта, значит! А мне что – отказываться или в магазин за ней бегать? Вот и спаивают, а потом ещё стыдят, как Степаныч… ну, как мне не пить-то! Тут полпосёлка у меня в должниках! Ежели бы за эту работу по натуре, как положено платить – дык я б уже сам на „Волге“ ездил, а на хрена она мне, „Волга“? Что с ней делать-то? Ну, в деревню, конечно, удобно смотаться… а хлопот, а выпить – за рулём пить нельзя… поймает Белицын… и всё… ну, Белицын-то ладно, я ему тоже таратайку варил его… а если чужой… нет, „Волга“… ну её на фиг!».

Харламова знала вся округа – сварщик он был классный. В ремеслуху подался для заработка и отправлял в деревню матери деньги с первой получки и до сих пор. И в техникум поступил после армии, да не доучился – вольная жизнь подвела. Он, когда служил, понял, что горелка в руках его везде и согреет, и накормит… вот и не доучился… что там сидеть, зубрить, когда на халтуру зовут… ну, его предупреждали, предупреждали, что сдавать экзамены и зачёты надо, – всё впустую. Отступился… и, по правде сказать, не жалел никогда… только последнее время задумываться начал: сорок уже почти – и что? Всё по халтурам да по халтурам, в тресте хоть и ценят, а за пьянку не жалуют, зарплату не прибавляют, а куда податься – до работы тут пешком через поле, а если ездить, так вообще никакой радости. Тут вечером пораньше других уже дома, на халтурку сходил, бутылкой запасся и отдыхай себе… только надоедать ему это однообразие стало: каждый день одно и то же, одно и то же – сколько ж можно! Даже бутылка – и то всегда одного сорта: «Московская» в белом берете! Всякие «плодово-ягодные», «Прозрачную» – это Харламов не употреблял.

Женить его пытались и тут, и в деревне… там даже по пьянке девку подсунули, чтоб потом охомутать, а ему ни к чему – спал он всю ночь, ничего не ведал. Да это кого волнует – могли всё ему рассказать, что он с ней в темноте-то делал! И он бы поверил! Такая вот душа у него: поверил бы! Всё равно ж ничего не помнил – пьяный был. Да Дуська эта, дура, заартачилась: «На что мне такой сдался? Всю ночь перед ним стелилась, а он только мычал да отталкивал! На кой фиг мне такой!». Заартачилась – насмерть, а у самой всего-то и достоинств, что зад здоровый… ну, и изба ничего ещё – лет пяток постоит, а там, если не подпереть – рухнет… и так уж скособочилась в сторону берега… на краю стоит.

Не умел Харламов глотничать, за себя постоять, а мастеру Константину Михалычу, который частенько увещевал его: «Харламов! Тебе завтра ответственный наряд – не пей смотри на ночь, чтоб с утра как стёклышко был!», Харламов послушно кивал головой: «Да, ладно, Михалыч, я ж понимаю – не подведу!». Но с утра от него так несло, что мастер грустно качал головой, глядя на своего рабочего, а наряд не отменял – на замену такого у него не было. Но и Харламов слово держал: работал хорошо – аккуратно и смело. Глаз у него был верный и рука точная. Не дрожала…

– Знаешь что, – предложил ему мастер, – я тебя в город командирую.

– Зачем? – удивился Харламов.

– А как у тебя два с половиной года среднего технического есть – за три месяца пройдёшь ускоренный курс, как отличник социалистического соревнования, да, я те сам напишу, ну, и получишь диплом!

– Зачем? – ещё больше удивился Харламов.

– Зачем? Дура! Да у тебя жисть пойдёт другая! С людьми ты ладишь…

– Это точно, – перебил Харламов.

– Ну, а нам нужны кадры – выдвигать велено! Там и в партию тебя примем.

– Счасссс! – огорчился Харламов. – Кончай, Михалыч, свою агитацию…

Разговор оборвался, но засел в душе холодок от незнакомой и такой огромной перспективы, и последние слова мастера запомнились: «Да с такой биографией и везением ты ж министром через двадцать лет будешь!».

«Это как раз – когда на пенсию идти, – ворчал сейчас на ходу Харламов. – А что? У них, небось, пенсия-то не чета рабочей, чай! Ладно… вроде дома Бусыгин… окошко светится…».

Нюся

Нюся ладошками расправляла складки юбки на коленях и не смотрела на дорогу. Казалось, нет более важного для неё, как изгладить малейшие морщинки материи.

– Ну, скажи мне, что у тебя общего с этими людьми, ну, скажи? – в голосе её чувствовалось нетерпение и слёзы.

– Что общего? – Столяров переложил руки на руле и искоса посмотрел на жену. – Всё… – он замолчал.

– Они же все алкоголики! Это ваше общее…

– Погоди, погоди… ты не путай…

– Что?

– То, что у нас общее, с этим…

– Так что же?

– Страна! – Столяров повернулся к ней и внимательно смотрел в лицо.

– Миша, смотри за дорогой!

– Я смотрю! И вижу там: страна общая, судьба общая, вера общая…

– Вера?! – возмутилась Нюся. – Какая вера? Ты что?

– Анечка, понимаешь, как бы это объяснить: мы верим в одно и тоже! В одно – потому что не верим одинаково одному и тому же, а верим в противоположное! Это, конечно, сбивчиво и бездоказательно, но совершенно определённо и точно! Понимаешь? Ну, считай, что у нас общее неверие! И мне легко с ними. Я отдыхаю с ними, я могу говорить с ними как человек…

– С ума сойти! Ты же интеллигент!

– Да! – усмехнулся Столяров. – Сын расстрелянного кулака, выбившийся в люди от безысходности…

– От чего?

– Оттого, что жить хотел! И не на Колыме… как твой отец…

– Господи! Ну, при чём тут мой отец?

– Вот ты и не понимаешь, что у нас одна страна – на всех одна! А ты заладила: что общего!

– Грубишь?

– Извини! Вкалывал, как зверь, голодал, долбил, учил, себя слушал – больше не у кого было поддержки попросить… и твердил себе, как перед зеркальцем волшебным: «Ты на свете всех умнее», остальное из этой присказки не про меня… а с ними мне хорошо… во-первых, поймут, во-вторых, стучать не побегут…

– А ты откуда знаешь?

– Этого знать нельзя… это можно только чувствовать… и верить…

– Сам же себе противоречишь…

– Да! В институте – нельзя, на кафедре – нельзя, в троллейбусе – нельзя…

– А с ними можно?

– А ты приди к нам на круглый стол в воскресенье!

– Совсем ты с ума сошёл со своими друзьями, клаустрофобией и секретами…

– Приди, приди! Не пожалеешь! – ласково позвал Михал Иваныч.

– Нет уж! Спасибо!.. – она задумалась. Мотор ворчливо вёл длинную нравоучительную беседу, которую любой водитель непроизвольно слушает. Он незаметно убаюкивал, настраивал на безразличный покой. – Знаешь что? – вдруг встрепенулась Нюся. – Раз уж ты так дорожишь своими друзьями, давай пригласим их на обед… ты сделаешь плов… я им Шопена поиграю… А? – она саркастически улыбалась.

– А что?! – улыбнулся в ответ Столяров, будто и не заметил гримасы. – Анечка, какая ты умница! Замётано! Годится! – и очень серьёзно, как о решённом, добавил: – Только надо заранее их предупредить… они ведь переживать будут, готовиться…

***

Утром жители посёлка почувствовали тёплый ветер, и сразу обмёрзшая со всех сторон дорога потемнела, в накате появились колеи, заполненные коричневатой снежно-глинистой жижей, собачьи кучи расплылись на снегу, и было совершенно ясно, почему о пропащем или никудышном деле говорят безнадёжно и с отвращением «дерьмо собачье»!

Весна пришла неожиданно властно и уверенно. На катушке огромная снежная шапка почернела, покрылась блестящей коркой и, казалось, не уменьшалась даже под горячим солнцем.

Харламов уехал в командировку в соседнюю область. Ему всё надоело, и он рад был, что начальство так решило, да и деньжат там можно было подзаработать. Паша ходил с палочкой – только что оставил костыли: надо же, на кафельном полу в собственной столовой поскользнулся и сломал ногу.

Дачники появлялись по воскресеньям – проверяли свои жилища, и сразу стекольщикам прибавилось работы – местные выпивохи и шпана не утруждали себя: зачем мучаться отворять двери, когда проще вышибить стёкла кирпичом или палкой в любом доме со стороны двора и пошарить в комнатах – может, консервы остались, или выпивка попадётся, а то и на продажу что-то сгодится. Сторож, охранявший «большевиков», боялся налётчиков и никогда с ними не связывался – все же знали, что это зло непобедимо, в милицию ходить бесполезно, даже если сопрут какой-нибудь холодильник ЗИЛ образца 50 года. «Ну, что тебе эта рухлядь? – скажет участковый. – Он и так бы сдох этим годом – вон, всю опушку засрали металлоломом! Купи новый! Сопрут – поищем! Ить сколько раз говорено: не оставляйте добро в дачах! Нет возможности охранять их! Ну, нет… так никто ж не внимает! А потом…» – и невозможно описать артистический жест и мимику Белицына. Но становилось совершенно ясно, что невывезенный с «большевистской» дачи реликт вернуть вряд ли когда-либо удастся!..

У Столярова всё было в порядке: в большой комнате пустая поллитровка прижимала к столу записку: «Пожалуйста, когда уйдёте, прикройте дверь!». Это было написано почерком профессора, а внизу коряво: «Спасиба» – рукой того, кто употребил оставленную ему хозяином выпивку и закуску.

Простой способ сохранения дачи был передан хозяину его дедом, хотя ни о какой даче тогда и речи не было. Дед в молодости бродил по Руси великой и всегда, где останавливался, по традиции оставлял следующему кусок хлеба и щепоть соли.

Кирпичики

В дверях у Харламова торчала бумажка, прижатая к косяку тяжёлой филёнкой. Володька сразу её приметил и сообразил, что это записка. Поднялся на крыльцо, внимательно оглядел двор, вытянул листок с оборванными краями, развернул его и долго смотрел на две строчки: «Кум зайди помоч надо сам не справлусь. Митя».

«Чего ему? – размышлял Харламов. – Небось, варить надо… три года молчал, и вот те – здрасьте». Но в воскресенье сел на электричку и отправился на знакомую станцию.

Он вышел из вагона, закурил, прикрываясь лацканом полушубка от ветра, и лишь потом поднял голову: ого! Давненько тут не был, значит!.. Возле станции вырос целый город из красного кирпича! Все дома новенькие, а кое-где и на заборы смотреть любо-дорого! Тоже из кирпича, как в Кремле!

У Дмитрия позади его старого и знакомого Харламову дома виднелся угол нового из такого же самого красного кирпича.

– Чёй-то вы все с ума посходили? Замуровались… – спросил он вместо приветствия.

– Да ты проходи, проходи, – протянул руку Митя, – тут целая история. Расскажу сейчас.

Они уселись за стол, и Харламов поинтересовался:

– Чё звал-то? Варить надо?

– А то! Ух, и догадливый ты, кум…

– Догадливый… – с досадой и укором возразил Харламов. – Поди, три года молчал, а хоть бы навестил… может, я помер уже?

– Ты чего?! – насупился Дмитрий.

– А того! – с обидой протянул Харламов. – Знаешь, обидно тоже бывает… а если я вправду помер? Вон Васька-то вроде повеситься хотел… Зинка прибежала…

– От неё любой повесится… – перебил Дмитрий. – Не то что… он ведь слабохарактерный… – они уселись около АГВ на кухне, и беседа потекла мирно… – Я тебя чего звал-то… – он задумался, как бы получше объяснить…

– Да вы тут понастроили, я смотрю! – удивился Харламов. – Сговорились, что ли? И кирпича где сгоношили?!

– Вот! – обрадовался Митя. – Вот… тут такая каша заварилась! Из прокуратуры понаезжали и разом по всем домам: «У нас сигнал!». А сигнал в милицию накапали, те в обэхээс настрогали бумагу, ну и приехали сами, да следователь из района… и краснорожий этот подхалим Запилюхин… участковый…

– А чего им? Ворованное ищут? Так у себя бы в кармане посчитали, откуда у них столько там…

– Ага… ты бы им и сказал…

– Легко!

– Ладно уж… а они, мол, предъявите чеки на покупку стройматериала, слышь… а какие чеки? Я говорю: вы знаете, где живём? А они мне, мол, не заговаривай зубы и агитацию прекрати, все мы в советской стране родились и живём, поэтому, чтобы соблюсти и сохранить социалистическую собственность, предъявите чеки на стройматериал! Грозно так…

– Они всегда грозно, – согласился Харламов.

– А я им так спокойно, это, говорю: понятно насчёт «родились» и «собственность» – это вы верно, дорогие товарищи, но дело не в том, что в советской стране, а суть, что дом мой третий от переезда! Вот… А они смотрят на меня и ни хрена не смекают, понимаешь?

– Нет, – совершенно ошарашенно сказал Харламов. – Чё им переезд?

– Вот, и они мне, мол, чё нам переезд? Гони квитанцию и чеки, а я им говорю спокойно эта: пошли! А они: мол, куда? А я им, значит: за квитанциями и чеками! Ну, тут они раскипятились, на меня наступать начали, а я им чётко так и уверенно: не могу я принесть эти важные документы – они мне неподъёмные, будьте любезные, пройдите со мной сто метров… ну, они недоумевали сначала, а потом пошли всё жа. Довёл я их до переезда и стою, а они опять на меня – давай, чего притащил, давай показывай… и всё такое… а я им говорю: вы не торопитесь, это следственный икспиримент: вот пройдёт шестидесятый скорый, поднимется сейчас шлагбаум, и поедут машины, они вам чеки-то и предъявят… Они было рты поразевали орать, а тут как раз точно: протарахтел состав, звенеть, гудеть перестало, значит, переезд открылся, и с той стороны машины потянулись… с кирпичом… и на каждом рельсе, как тряханёт, – кирпичики-то из кузова бряк, бряк, какой пополам, у какого кусок отлетел, а какой и целенький… ну, опять загудел шлагбаум… Теперь, говорю, вот расписку мне пишите, дорогие товарищи, я счас вам отпускать дармовой кирпич буду, и пошёл собирать да у будки складывать. А они стоят не шелохнутся… затылки почёсывают и потом ко мне, мол, сколько ж тут собирать надо, чтоб дом построить? А я им – посчитайте! Вот счас тридцать два с четырёх машин подобрал. А завод в три смены продукцию гонит да развозит по области. Хорошо завод работает, план перевыполняет, директор на Доске почёта висит уж давно… ну, говорю, я за три года на дом насобирал, всей семьёй надрывалися и зимой, и летом… вот… да от обходчика ежедневно благодарности получали. Хотите – спросите у Запилюхина… а тот, сука, стоит, глаза на сторону воротит, скотина… значит, ходил всё, собирал с нас бутылки, что, мол, молчать будет, да сам же и навёл, подлый… – Митя вздохнул и поднялся с табурета. – Пойдём, покажу, а потом закусим… – сзади покосившейся избы стоял красивый двухэтажный кирпичный дом под крышей и остеклённый. – Летом закончить надо, а к зиме переехать… – мечтательно протянул хозяин. – Вот отопление надо… трубы есть… всё честь по чести – и квитанции, и чеки, и на арматуру всю… должно хватить… и батареи заготовил, они ещё раза три приходили… теперь-то уж не построишься… через Волыново возить стали… там дорога лучше… да всё равно разобьют, машины тяжёлые… а переезды старые совсем…

– Разобьют, конечно, – согласился Харламов, – а старый-то куда денешь?

– Не знаю, – вздохнул Митя, – в деревню везти дорого… а то перебрать бы сруб, он ещё годов сорок постоит…

– Как нечего делать… а ты его обэхээсникам продай, – вдруг заржал Харламов… И добавил уже серьёзно: – Это всё обварить, знаешь, сколько надо…

– Я заплачу, кум, – засуетился Митя.

– Дурак ты, Митька… я не про деньги… тут вдвоём коптеть месяц надо!

– Ну… а ты в отпуск, и я возьму…

– В отпуск… а отдыхать когда! – возмутился Харламов… – Меня вообще Констинмихалыч, мастер наш, в город посылает!

– Зачем? – страшно удивился кум.

– Доучиваться… а потом… через, значит, двадцать лет, чтоб я непременно министром стал!

– Чего? – ошарашенно спросил Митя. – Каким ещё министром?

– Каким, каким? Почём я знаю каким? Ну, тяжёлого машиностроения… не, лучше ликёрно-водочной промышленности! Во, погуляем, Митька, а?! Как думаешь?!.

– Думаю… я вот думаю, что если ба они замяли дело на заводе-то… опять ба кирпичик здесь возить стали…

– Как это? – переспросил Харламов.

– А просто. Гляди – тут от железки до шасе всего три километра, а от Волынова опять жа мимо нас с другой стороны – и выходит все десять. Они на бензине-то и прогорят… а как бы хорошо, – мечтательно протянул он, – я ба ещё на гараж насобирал, а Ванька – тот наладился тёще дом в Григорово отгрохать, чтоб она к ним не переехала!

– Во даёт! – восхитился Харламов. – Это ж надо, какие вы тут все сообразительные.

– Что ты! – обрадовался Митя. – И не говори! Он уже наличники резать начал…

– Дома нет, а наличники, – удивился Харламов.

– Да, – подтвердил Митя, – не догадаешься! Это чтоб тёща-то поверила, что вправду он ей дом отгрохает! А в Григорово, хоть до самого Михнево ищи, нигде таких наличников не сыскать.

– Это правда, – согласился Харламов… – так чего вы надумали?

– Да деньжат собираем Запилюхину, чтоб тот через начальство-то передал директору просьбу нашу… нельзя ж людей так вот сразу… все планы рушатся… а у них всё равно на утруску-то два процента положено…

– Они вот и сэкономят – премию получат…

– Чего премию! – возмутился Митя. – Мы ж им на премию и собираем…

– И много наскребли? – поинтересовался Харламов.

– Довольны будут, – наклонившись к собеседнику, сообщил Митя, – довольны…

Соня

У Сони такой живот, что, когда она надвигается им на человека, спорить бесполезно. Но всё же Харламов сопротивлялся.

– Это не моя спецццалллноссссь, помаешь? – возражал он, чуть раскачиваясь. – А халтурой я не заммаюссссь? Помаешь? Я сварссссщик сыстого разрада… могу подмать его, аргоном варить! Помаешшшшь?..

– Харламов… – медленно выговаривала Соня, складывая руки, сцепив пальцы в замок на животе и бурно волнуясь могучими грудями, – Харламов!..

Дальше следовало внимательно смотреть на лицо припёртого к стене дома Харламова – от того, что произносила Соня, его лицо медленно вытягивалось, трезвело и становилось добрым и приветливым: такого мата ему слышать не приходилось даже в армии!

– Соня! – растягивал он почти ласково. – Сонечка! Если бы я встретил тебя в молодости, то непременно бы женился!.. Хоть ты и еврейка… но вот не встретил и…

– Ещё встретишь! Хорошую гойку! С толстой жопой и большой… – Соня хлопнула себя ладонью по низу живота, но произнесла: – Грудью! Да! – совершенно авторитетно заявила она. – Починишь мне холодильник и сразу встретишь!

– Сонечка! – упрямился Харламов. – Это не моя специальность! – теперь он выговаривал слова так правильно, как немец, изучающий иностранный. – Я сварщик! Слесарить могу… по строительству… а тебе нужен, – он задумался, – холодильник… э-э-э-э… этот… холодильщик… понимаешь?

– Харламов! – Соня активно напёрла на него животом. – Дрей ни кайн бейцум! Не крути мне яйца!

Лицо Харламова совершенно вытянулось и выразило крайнее изумление, даже потрясение – ибо он пытался понять сказанное.

– Какие яйца?

– А за ёр аф мир! – уже кричала Соня. – Ты что, пьяный, что ли?

– Ну!.. – неопределённо согласился Харламов.

– Мне мясо завезли! Ты понимаешь?

– Ну?!

– А холодильник сдох!

– Ну?!

– Так иди и сделай!

– Что? – удивился Харламов.

– Хо-ло-диль-ник! Или я тебе оторву…

– Не надо! – Харламов заслонился скрещёнными руками. – Соня… не надо… это… это нехорошо… я ещё молодой…

– Так я тебе невесту найду! Иди и делай!..

Харламов туго соображал, потом посмотрел на сложенные на животе Сони руки, потом внимательно вник в её взгляд и уронил голову.

– Иду…

– И не пугайся моего живота! Что ты думаешь: у меня там жир? Мясо, которое я жру каждый день? Это я вам привожу мясо! Ты же знаешь, как меня за это все тут уважают… таки уважают… нигде нет такого мяса, как я вам привожу… а в животе у меня одни цорес! Все мои несчастья там за всю жизнь… и ты тоже это знаешь… я же тут всю жизнь живу с вами… и все знают… у меня там мои цорес, и я храню их… на всякий случай… как все… может, кому-нибудь они будут нужны, так я к хорошему куску мяса бесплатно приложу их в довесок! Иди уже, иди, Харламов… я дам тебе закусить, потому что ты же только выпивал с утра и ничего не кушал… разве так можно! Я дам тебе поесть, а потом чини мне этот хренов холодильник, … его мать, потому что я же привезла мяса не себе на суп, а на всех, ты понимаешь? – после такой длинной речи Соня отдышалась и, медленно переступая больными отёкшими ногами, начала поворачиваться, а Харламов, оттолкнувшись задом от стены, стоял и пытался понять: качает – не качает…

– Иду, – согласился он совершенно буднично, сделал шажок вперёд и сразу носом уткнулся в Сонину спину…

– Держись! Разве можно столько пить в твои годы? Ты же ничего не видишь, кроме бутылки! Я ничего не видела всю жизнь, кроме прилавка, ты ничего не видишь… о Готеню… кто же живёт на этом свете хорошо?

– Тсссс! – зашипел Харламов. – Тсссс… это вопрос политический… – и он нетвёрдо поднял вверх палец. – Тссс…

Для Сони это было страшное слово, потому что, говорили, ещё в пятидесятые муж Сони загремел по политической. Никто точно не знал. Зато теперь все знают, что её Милочка была лучшей и в классе с самого первого дня учёбы, а потом и во всей школе, что медаль она золотую получила и что теперь скоро будет доктором – учится в медицинском! А Соню тоже все знают – тут все про всех знают, знают, что, если плохо тебе и денег нет, – она всегда в долг запишет и масла нальёт в бидончик, и мяса шматок завернёт, и никогда не спросит сама вернуть и копейки лишней не присчитает… а за трёшкой к ней ходить бесполезно – на бутылку никогда не отстегнёт, хоть в ногах у неё валяйся, хоть с ножом на неё иди! Она сама тесак возьмёт в руку, упрётся животом в стойку прилавка и скажет даже не громко:

– Ты же меня знаешь? Я же никогда не вру… я тебя разделаю так, что… – но дальше её слова привести невозможно, потому что никто не умеет так цветисто выражаться, и за это Соню тоже уважают! Это же родная русская речь – понятная и непереводимая…