Текст книги "Пока не поздно"

Столяров

Столяров жил аккурат напротив Паши на той же улице, правда, только летом. Это была его дача. Улица отрезала кусок посёлка, примыкавший к лесу, и звалась Лесная, вдоль неё шёл высоченный трухлявый забор, отгораживавший дачный посёлок старых большевиков от мира.

Большевики все перемёрли, наследники передрались, разрезали гектарные участки на лоскуты, понастроили хибарок, понавтыкали в забор калиток и проклинали своих предков, забывших, что бытие определяет сознание: завещаний не оставили, надеялись на коммунистическую мораль потомков… но потомки народились, наплодились, и мораль за ними не поспела.

Михаил Иванович преподавал на кафедре и работал в каком-то сильно закрытом институте. На дачу приезжал на своей машине, и… у него было одно лишь желание… он страдал клаустрофобией… ему надоели вахтёры в глухой, как дот, проходной, тесная, забитая приборами лаборатория, душная многокомнатная квартира, казавшаяся складом мебели и ненужных вещей, забор этот проклятый на даче и сама дача – старая, тесная, с перегороженными комнатами, перестроенными входами, заросшая чёрт-те чем неистребимым и буйным. Он приезжал, натягивал сапоги и уходил в лес – жара не жара, дождь, ветер – всё равно: в лес под открытое небо, к костру на опушке до самых поздних звёзд с записной книжкой в целлофановом пакете, чтобы не размокла от дождя и росы, краюхой хлеба в боковом кармане и плоской фляжкой в нагрудном…

Жена, осторожная и нежная Нюся из интеллигентной профессорской семьи, очень ценила своего супруга, никогда не вмешивалась в его режим, работала переводчиком с испанского языка в большом издательстве, а при необходимости синхронистом на слётах и форумах. Когда муж вкатывал машину на дачный участок, быстро переодевался и направлялся к калитке на заднем дворе, единственное, что она произносила неизменно: «Мишенька, не хлопай калиткой, когда вернёшься, ты знаешь, как я чутко сплю!».

Михаил Иванович дорожил чуткостью супруги и никогда её не тревожил. И домашние не тревожили его, особенно когда он сидел совершенно отрешённо со своей записной книжкой на коленях и карандашом в руке. Что он там писал, всё равно понять было невозможно, во-первых, из-за отвратительного почерка, во-вторых, потому что птичьи закорючки в длинных строчках цифр и латинских букв, очевидно, вообще были доступны только их автору.

Дети Столяровых повырастали, внуки ещё не появились, и тесная семья из четырёх человек постепенно расползалась и делилась, как всякая растущая клетка. Образовывались новые содружества: Петька связался с какой-то замужней женщиной старше его и с ребёнком, что, конечно, очень огорчало его интеллигентных родителей, но поскольку они были таковыми – молчали и горько вздыхали, уважая свободу выбора каждого. Дочь Валентина решила, что без неё театр погибнет, и надумала второй год подряд провалиться на всех предварительных просмотрах, а на возражения родителей говорила, что её любимого актёра Божьей милостью, Георгия Буркова, вообще семь лет не принимали в театральный нигде! И что? Разве он не доказал своё?!

Короче говоря, дача пустовала, а воскресенья были её счастливыми днями.

Максим Степаныч

У старика была астма. Осенью он вывешивал лозунг крупными буквами на заборе: «НЕ ЖГИТЕ КОСТРЫ – ОНИ СЪЕДАЮТ КИСЛОРОД И ВРЕДЯТ ЗДОРОВЬЮ». Целая лекция на горячую тему… но мало кто прислушивался – куда девать листву, сухую траву и мусор после уборки участка? Некуда. Так чего ж?

Максим Степанович был из раскулаченных. Крепко стоял на ногах. Приехал невесть откуда. Купил в посёлке на перекрестье Лесной и Льва Толстого дом. Как говорят, сам спалил его, получил страховку и выстроил хоромы – куда там! Княжеский дворец. Освоить его он был не в состоянии, то есть жил с дочерью и зятем на первом этаже, а верхние террасы и комнаты использовал для хранения «даров природы» и сушки ягод, яблок и груш…

Торговал Максим Степанович возле местного магазина, стоявшего в ста метрах от дома. С двуколки, возимой им самим, продавал солёные огурчики, маринованные зелёные помидоры и всякую снедь с огорода по мере её поспевания «согласно сезону». От его товара так вкусно пахло, а закуска людям требуется всегда, особенно когда они выходят из магазина от Машки с торчащим из кармана горлышком бутылки в любое время, начиная с восьми утра до девяти вечера. Что с того, что «не положено». «Кем не положено, тому не брать!» – возражала Машка на замечания бдительных клиентов, а участковому делала знак указательным пальцем приблизиться к себе, наклонялась к нему и страшным шёпотом спокойно говорила: «Коля, а ить ты боле не получишь у меня ничего! Пошёл на…». Что не получит Коля, никто не знал – то ли бутылку в недозволенный час, а может, что иное, женское… неведомо.

Максим Степаныч верил в добро. Клиентам отпускал в долг и никогда не забывал и не путал спроса. Он только спокойно приплюсовывал и напоминал, например:

– Матрёна, я те прошлым четвергом три фунта огурцов выдал и нынче, значит, два… – он внимательно смотрел в лицо бабы и продолжал, подытоживая: – Итого пять. Так?

– Ишшобы! Три да два не складу, что ли! – возмущалась Матрёна.

А Степаныч спокойно и уважительно говорил:

– Пять! Здрасте пожалуйста вам! – и выдавал Матрёне треугольный кулёк, свёрнутый из газетного листа…

Иногда он серчал, но, правда, ненадолго, например:

– Володька! – говорил он Харламову. – Ты вот, к примеру, знаешь, что Советская власть меня раскулачила?

– Ну, – возражал уже поддатый Володька.

– Что «ну»? Я, вишь, торгую опять! Поднялся! Наплевал на неё, как я только на себя надеюсь, а не на ету срань… А ты? Всё пьешь и закусываешь в долг! Это как?

– Нормально! – возражал Харламов. – С получки отдам, Степаныч, ты же знаешь!

– Да не о том речь! – сердился Максим Степаныч. – Тебе, дураку, бы деньжат накопить и дело завести, бабу подобрать, что ж ты бобылём-то! Чай, не мальчик уже! Надеешься до пенсии дотянуть и на неё прожить?

– Ну, – опять возражал покачивающийся Харламов.

– Хрен тебе! – уже почти кричал Степаныч. – На ету пенсию, мудачок, только опохмелиться можна, а пить-то не с чего будет – ноги протянуть!

– Шшшшш! – подносил палец к губам перепуганный такими дерзостями Харламов. Но деда уже было не остановить!

– Чё ты шипишь-то? Не боюся я ихнего карцера! Раскулачат опять, а я снова встану! А они не могут! Ни хрена не могут! Просрали всё… эх, обидно… ить…

Харламов быстро трезвел от таких речей, испуганно хватал огурец, пучок укропа и галопом пускался по Лесной к опушке, где было всегдашнее место сбора у лежащей плашмя здоровенной катушки от кабеля, на которой постоянно организовывали «круглый стол» местные любители выпивки на свежем воздухе.

Круглый стол

Катушка от кабеля здесь, на опушке, лежала давно – даже опята облюбовали себе один её бок и каждую осень радовали сторожа детского сада – самого близкого к катушке человека. Одна её плоскость уже вросла в землю и была покрыта многолетним перегноем листвы, а вторая сделалась незаменимым столом для всех окружающих. Доски, из которых был сбит этот стол, от времени сильно посерели, выгнулись и стали неглубокими желобками, так что поставить бутылку можно было только посредине, на ржавую ступицу оси. Постеленные скатертью газеты надо было прижимать осколками кирпича, чтобы не загибали края или не улетали вовсе от любого ветерка, а уж после таких приготовлений на шрифт и портреты ложилась нехитрая снедь, принесённая из дома, чаще всего свеженькая, с огорода, своего или попавшегося по пути.

Наверняка в мире были и есть более важные и известные круглые столы, но можно смело поручиться, что более откровенного, открытого и душевного отыскать не удастся, разве что в соседнем посёлке или деревне, где, возможно, и нет такой катушки от кабеля, но всегда найдётся полянка с пеньком на опушке, старый, сбитый для «козла» стол во дворе брошенного дома, заколоченного невесть когда, или ржавый квадратный бок бака, непонятно зачем сваренного из толстенного стального листа и притараненного наверняка трактором на тросе пьяным мастером, спутавшим адрес.

Неважно. Здесь было хорошо. Уютно. И тепло в любую погоду от разговоров и традиционного однотипного горючего.

– Вот ты человек учёный, профессор, и я тебе совершенно доверяю, поскольку у тебя горизонт ширее и глубже… – Харламов замер с полуоткрытым ртом, будто ждал возражения, а на самом деле потеряв мысль. – Ну, ладно… давай… – он разрешающе махнул рукой и, не дожидаясь остальных, поднёс стакан к губам. Но тут неожиданно потерянная мысль вернулась: – А, вот! – он снова поставил стакан, осторожно, чтобы не опрокинулся на выгнутой доске. – Вот ты мне, дорогой товарищ, скажи, как можно человеку доверять? – и он торжественно и предостерегающе поднял вверх указательный палец. Все молчали.

– Ну? – прервал молчание Иван Иваныч.

– Какому? – продолжил Паша. – Какому?

– Вообще! – отрезал Харламов.

– Вообще, вообще, – обиделся Иван Иваныч, – а ты Ильичу напиши, спроси.

– Какому? – серьёзно поинтересовался Харламов.

– А всё равно – хоть тому, что в Мавзолее лежит, хоть тому, что его по праздникам топчет! Правды-то не скажут…

– Ну ты даёшь! – возмутился Паша. – Уже на мертвяков перешёл!

– А ты чё не отвечаешь, академик? – вдруг обозлился Харламов.

– Эй, Володь, знаешь чего? Давай без оскорблений! – обрезал его Иван Иваныч.

– Оскорблений? – возмутился Харламов. – Я ж чего – его жидом назвал, что ли, я со всем уважением – товарищ академик…

– Пошёл ты! – Михал Иваныч отвернулся и сплюнул. – А по сути: он прав! – повернулся он снова лицом к столу и взялся за стакан. – Страну нам доверять нельзя… Давайте, мои дорогие, выпьем! Это так замечательно, что мы снова вместе…

– Невидаль, – хихикнул Харламов, – поставь бутылку – и мы тут как тут! Правда?..

– Ты, Харламыч, мужик хороший, только оченно занозистый, как доска вот эта нестроганная на катушке, – задумчиво произнёс Иван Иваныч.

– И такой жа серый… – хихикнул Паша.

– Ладно, ладно, грамотные, – беззлобно откликнулся Харламов.

– А выпить – это святое, затем и собрались, чтобы отвести душу! – продолжил прерванную фразу Иван Иваныч.

Все выпили и замолчали, прислушиваясь, как тепло медленно спускается вниз к животу, а потом разливается по всему организму…

– А вообще-то Харламов прав, – сказал профессор и поджал губы, будто для того, чтобы больше ничего не произнести и не проговориться… – Прав… вот вы не обижайтесь, но приведу конкретные примеры. Начну с себя. Сказал в институте, что уехал на семинар, а сам? Но ведь невозможно – так жизнь устроили, что подумать некогда, мыслишка одна мелькнула, а тут так хорошо… и что – вру…

– Ну и прально! – одобрил Харламов. – А то такого государственного человека не берегут и думать ему никак не дают…

– Да ладно тебе, Харламыч… Теперь Паша – ему разве столовку доверять можно? А без этого он не проживёт… что он на семьдесят рублей зарплаты сделает?

– Зарплаты! – захохотал Харламов. – Да это подачка… а там бабка есть одна… так я прикармливаю её, а то помрёт навовсе! Точно!..

– Почему? – напрягся Иван Иваныч.

– А у ей пенсия знаешь сколько?.. Не догадаешься! Не тужься! 17 рублёв тридцать две копейки!..

– Так не бывает! – уверенно возразил профессор.

– Ага… не бывает… а я сам ведомость видел… точно… а она одна… всех – кого в войну поубивало, а кто после умер – никого на свете… Жуть какая-то, – огорчился Харламов… – а мы, вишь, бутылок не считаем… нет, я б, конечно, такой закон издал…

– Ой, – смущённо возразил Паша, – сам же мне сказал, что весь день халтурил вчера и баллон ацетилена спалил…

– А я что? Я совершенно согласен! У нас вся жизнь так устроена, что верить никому нельзя! Никому! Этот орденами бренчит так, что вся Россия спать не может…

– Ну… Вот каемся, каемся! – Иван Иваныч вдруг выпрямился, убрав локти со стола. – А как война – соберёмся и вдарим!

– Во-во! Как ты был прапор, так и помрёшь им! Мало мы навоевались? И где твои братья лежат? Сам не знаешь… им и креста поставить некому… а фашист всех своих сосчитал, небось, даже тех, что тут, в Сибири, загнулись… Аника…

– Так мы далеко уйдём, – возразил Михал Иваныч.

– Далеко, если не остановят… – будто подумал Паша.

– Надо работать… терпеть и работать… – возразил бывший старшина.

– Вот. Я тебя и спросил про горизонт… это я не зря, как думаешь?

– Думаю, – согласился профессор. – Да толку мало…

– Значит, не о том думаешь, – как бы только для самого себя произнёс Паша, и все замолчали. – Может, там видать чего, а то так всё опостылело, что… и водка не берёт…

– Изменились времена, – огорчился Михал Иваныч, – вспомните: про Сталина анекдотов не было – боялись, про Хрущёва…

– До хрена, – вставил Харламов…

– Верно, – подтвердил академик, – смеялись…

– А теперь? – прервал всех Иван Иваныч.

– Чё теперь?! – обозлился Харламов. – Лабуда… хрень пустая…

– Вот до чего докатились! – подытожил Паша.

Саша

Эта женщина обладала удивительной способностью. Всё самое страшное, небывало жуткое, даже опасное потустороннее стекалось к ней неведомыми путями и поселялось надолго в совершенно замороченной голове. Она могла говорить только о том, что было страшно и опасно. Убийства, ограбления, ночные нападения, а вместе с ними кошмары, виденные во сне, близкий и неотвратимый конец света перемежались со страшными историями о разводах, смертях, авариях и пожарах у соседей, знакомых и родственников. Летом к этому добавлялись грозы и удары молний прямо в людей, зимой – метели и замёрзшие до полусмерти или вовсе люди, да не где-нибудь в Сибири или тайге, а тут, по дороге от станции…

Поэтому… Иван Иваныч из дома от жены утекал незаметно и надолго – благо работы ему всегда хватало, поскольку был он человек положительный, воспитанный, исполнительный по-армейски и точный!

Зять он был замечательный – крышу починить, забор залатать, дорожку гравием посыпать – да хоть что! Максим Степаныч радовался внутри, а для порядку ворчал… и всё по одному поводу:

– Чего тебе дружки ети!.. Дались, понимашь… коли выпить охота – и дома найдётся с кем, да и закуска всласть!..

Иван Иваныч молчал – не по возрасту ему было оправдываться: пенсию уж выслужил армейскую, и неплохую! На свои, мол, пью… Но старик не унимался:

– Компания, понимашь, нате, пожалуйста… подобрались…

Тут зять не выдерживал:

– Чем плоха?! Михал Иваныч – профессор, и не какой-нибудь! Весь засекреченный! Я-то знаю! И в туалет один не сходит – проводют туда и обратно, и на очко сядет – не отвернутся, а вы «компания»! Да, может, я от него ума наберусь ещё на старости лет!

– Еге! И от Пашки тоже, да?!

– А что Пашка! – начинал горячиться Иван Иваныч. – Он какой грамотный! Такие книжки читал, что я и названия не слыхал! Давеча рассказывал про принца, который на самолёте сам летал! И сгинул в пустыне в Африке… навовсе сгинул! Его с войны искали и обнаружили на глубине в Средиземном море! И теперь гадают, как он мог под землёй такой путь проделать? Потому как на песке след от его самолёта есть, а сам он лежит на дне…

– А тебе-то что с етого прынца?

– Мне? Мне… да вот прожил я весь век по команде, и что? Устав зубрил, шагал, стрелял, радикулит заработал – и всего делов: ни специальности нету, ни кругозору – так только, что автомат разобрать, что противогаз натянуть… а теперь у меня общество…

– Общество! – Максим Степанович только сплюнул и головой крутанул.

– Да!.. И дочь против меня настраиваете…

– Это я-то?

– А то!

– Кто ж терпеть будет? Ты бы ей внимания оказал немного, а ты от неё только и бегаешь, что днём, что ночью! А она баба! Понимать надо… хорошо, что дети повырастали и не видют етого! Стыдоба…

– Никакой! – сердится Иван Иваныч. – Вы ба, вместо обвинять, пришли лучше и пообщались с нами…

– Надо мне!.. Я вон у магазина постою часок, пообщаюсь, так на сапоги сразу набью…

Чего с годами только не вылезает из человека – накопится за жизнь, а придёт час – и выходит наружу…

По утрам и к вечерней электричке тащила Саша ведро с цветами на станцию. Устраивались товарки между двух «колей» железных, где по лестнице люди на платформу и с платформы. Оставляла она своё богатство на товарок и исчезала на полчаса. Куда шла?..

Не то чтобы таилась, да и на виду быть не хотела… покроет голову платком – и на рынок, тут же у станции, одни пути перейти только. Рынок-то – одно название! Кусок земли, огороженный валким штакетником, два длинных стола под навесами, и то опять одно название – рухлядь серая… Никто и не торговал тут! Придумали, чтоб причина была…

Стояла здесь церковь Петра и Павла. В тридцатые власть мигнула только – постарались прихожане православные: растащили по доске, по кирпичику, и икон не пожалели – голод, холод, война потом… остались на церковном дворе два домика красного кирпича. В том, что побольше, – склад, а в том, что поменьше, в землю до половины вросшем, – лавка керосинная. Никто уж и не помнил, что в них прежде было…

А всё же святое место. Пришла Саша сюда, когда прижало сильно, прислонилась с тылу к стене кирпичной, что вся в бурьяне утонула по крышу, и молиться начала – перекрестится неразмашисто под концами платка, что на грудь свисают, и говорит с Господом… Постояла, оглянулась, не видал ли кто, и пошла на свою торговлю… Легче стало вроде! А то и поплакаться некому, и поговорить не с кем, не то что совета спросить… мужу не нужна – только постирать да щи сварить, а дети… навестят – и ладно…

Ну, летом – хорошо! А как придёт предзимье?

– Ты куда? – чуть кацавейку накинет – отец тут как тут.

– Надо!

– Знаю я, чего тебе надо! Да взять негде! – ну кому охота такое слушать?

– Больно много вы знаете!

– Вот покрути, покрути задом…

– Что ж я, ломовая, что ли! Чего запрягли меня?! С детства от учёбы отлучили, а я какая способная! Может, человеком была бы! А так Сашка да Сашка!.. А я медсестрой мечтала…

– Тебе виднее… а не отлучал никто… спасал только… а то бы загребли тебя до счёту… кто попроще, да не на виду… тех не брали! Забыла всё! Кабы не я, что бы ты имела?! Думаешь, не знаю… кто ж на карасин молится… собралась бы да сходила к Николе Угоднику, иль тебе лень в путь неближний… заодно и мать навестишь, цветочки положишь…

Зинка

Зинка прилетела вся распаренная в самый разгар разговора, когда Михал Иваныч читал своим собутыльникам лекцию о сути теории относительности.

– Значит, что жа, – выяснял Харламов, – если я, к примеру, полечу на ракете…

Тут Паша не выдержал и тихо зароготал…

– Ну, чего ты? – обиделся Харламов, понимая нелепость предположения. – Я ж к примеру, ну, ты полетишь…

Тут уж все разом вместе с Харламовым заржали в голос и как по команде опёрлись локтями на катушку и склонились над ней головами к центру, сотрясаясь и подёргиваясь…

– Ой, – отвалился первым Харламов, – с вами только пить да пить, а об серьёзную гипотезу – никак невозможно поговорить…

Вот именно в этот момент и появилась Зинка, и все обернулись к ней и замолчали разом. Она закусила угол платка, закачала головой из стороны в сторону и тихо застонала.

– Ты чего? – откликнулся Иван Иваныч. – Случилось чего?

Зинка закачала головой сверху вниз, подтверждая, что что-то случилось.

– Говори жа! – приказал Харламов.

– Васька учудил чего… – и она заголосила с подвывом.

– Ты скажи сперва, а потом выть будешь! – рассердился Харламов.

– Может, глотнёшь, чтоб успокоиться, – предложил Паша.

– Не, не, что вы, что вы… смотрю – нет да нет его, а он сарай разбирал… пошла проведать, – и она снова завыла туго и со всхлипом…

– Ну, – не вытерпел Харламов.

– А он там верёвку на стропилу приладил… и ящик рядом… да, видать, свалился с него и храпит теперь на земле прямо-о-о-о-о…

– Ну, ты гляди, что придумал! – возмутился Харламов.

– Пошли! – вдруг приказал Михал Иваныч и двинулся первым. Пашка и Харламов потянулись следом, а Иван Иваныч взял Зинку под локоть, приговаривая:

– Ну, ты успокойся, Зин! Успокойся… ладно?..

Васька лежал, подвернув под себя левую руку, уткнувшись носом в песчаный пол сарая и сладко похрапывая. Все столпились в дверях и смотрели на белую хлопчатобумажную бельевую верёвку, на которой хозяева привязывали бодучую козу Маньку к колышку на полянке за забором. На конце действительно была морским узлом завязана петля, примерно в полутора метрах от пола, так что затянуть её было невозможно, да и ясно было, что, во-первых, повеситься на такой высоте впору только карлику, а главное, на здоровенного Ваську нужен, по крайней мере, дюймовый канат, но не такая бечёвка…

– Ну, чё с ним делать? – спросил Харламов.

– В дом внесём, и спит пускай, – откликнулся Иван Иваныч. – Это он, видать, для оглобли петлю приладил, чтобы рычаг был… вон, в углу бак стоит… так чтоб подважить… одному не поднять его.

– Э… – разочарованно процедил Паша.

– Да, видно, вы зря так расстроились, – согласился Михал Иваныч.

– Зря! – заголосила Зинка. – А он грозился уж сколько раз! Я, говорит, от тебя повешусь!..

– Ну! Грозился! – разочарованно протянул Харламов. – От вас, баб, хоть куда полезешь!

– Точно! – очень убедительно согласился Паша, вспомнив Клавку. – Хоть куда!

– Да я, если хочешь знать, когда поддам, вообще так вру, что лучше Пеле играю! Вот у ребят спроси! Грозился!..

– Хорошо вам! – не унималась Зинка. – Вы вместе пьёте, а он-то один бухает!.. Втихомолку…

– Ты б ему компанию составила! – предложил Паша.

– Ага! – вдруг окрысилась Зинка. – Что я, дура, что ли…

– Ну, вот… разве с тобой отдохнёшь? – расстроился Иван Иванович… и моя то же… все вы, бабы…

– Да, а уж вы-то ангелы! – стала зло наступать Зинка, и все повернулись уходить, но она, заметив это, жалобно застонала: – Вы куда ж, ребята! Не уходите! В дом-то занесите его, я ж одна не справлюсь! Он, как навалится, такой тяжёлый! Ну, пожалуйста! – все остановились и смотрели на неё, оценивая, как это, действительно, Васька до сих пор не раздавил её. – Я вам бутылку поставлю – вон меж досок нашла, он только почал её…

Все молча смотрели то на лежащего Ваську, то на женщину…

– Нужна нам твоя бутылка, – возмутился наконец Харламов, – давай, Пашка, бери его за ноги и попёрли, чего человеку зря на земле лежать…

И Василий торжественно поплыл из своего сарая в дом с таким почётом, какого трезвому ему бы ни за что бы не добиться…