Текст книги "Пока не поздно"

Сон

Паше редко снилось что-нибудь. Редко, да такое, что лучше бы и не снилось! Слава богу, забывалось всё сразу. А тут вдруг предстал он в царском одеянии, стоит в столовке своей возле собственного царского трона, одну руку положил на спинку резную золочёную и смотрит пристально в объектив фотоаппарата на треноге, а Лёшка Кривой крутит там какие-то настройки и глядит в глазок, чтобы получше навести глаз фотографический. Порядка никакого: столы все сдвинуты, плита не разогрета, ноги жмут сапоги, самому жарко – невмоготу, и думает: «За что ж такие страдания?! Таскать эту мантию пудовую, золотом шитую, камнями драгоценными утыканную?! Да за один такой камешек можно неделю пить, а то и месяц! А ежели оправить да загнать, так и вовсе разбогатеть можно! С одной этой мантии полжизни можно прогужеваться и не коптеть тут каждый день в чаду, грязи и ругани…».

Паша начитался перед сном – вот и результат! Нервы и так на пределе – комиссия за комиссией, комиссия за комиссией… и всех ублажи: накорми, напои, успокой и с собой не забудь сунуть… ну и времена! На всех не напасёшься…

Тьфу! Паша открыл глаза, уставился в потолок и стал считать кружки от сучков в доске – у него примета такая: если на доске насчитает чётное число сучков – неудачный день будет. И вот, бывает, остановится он на чётной цифре – нет больше ни одного кружочка, а ему обязательно надо, ну, не хочется, чтобы сегодня именно день скособочило! И давай Паша искать хоть какой-нибудь манюсенький сучочек! Ищет, ищет – нет. Всё. Тогда начинает заново пересчитывать – вдруг ошибся прежде? И каждый раз, уж сколько лет занимается этим, давно бы выучил, на какой доске сколько сучков… ничего подобного – каждый раз как заново, и не по притворству, а на самом деле: считает заново – и всё тут…

Вот и с царями у него такая же история. История-то история, а выучить, кто за кем на престоле русском сидел, он никак не может. Пока читает – всё ясно, а как начнёт сам в уме составлять цепочку, все эти Анны Иоанновны, Леопольдовны, Иоанны Антоновичи, принцессы импортные Цербские и Николаи с Константинами и Михаилами толкутся, толкутся, путаются с князьями великими… ерунда полная… и не поймёшь ещё, почему они русские? Какие такие русские? Екатерина хоть и Великая, а немчура чистая! Мало ей своего княжества захудалого, так она на русский трон взобралась! И Паша так наглядно представлял в своём воображении, как она, пыхтя и тряся толстым задом, взбиралась по ступенькам на подиум и плюхалась на трон… «Как мухи на патоку», – ворчал он беззлобно… Вообще, не нравилась ему вся эта канитель с престолонаследием – убивали ради трона этого, подставы делали, заговоры, бабы фаворитов заводили, мужики развратничали… цари-то цари, да больно неказистые… вот вышли из почтения у народа, их и столкнули… «Ой, и мне несдобровать… – переходил он на себя, – пей, да знай меру, а я-то знаю, как внизу жить, когда в грязь скинут!».

Харламов знал о Пашином увлечении и не зря говорил, что умные книжки мужик читает… он-то, можно сказать, с ним с детства знаком был. Жили они на разных улицах и никогда в драках не были на одной стороне, но врагами не стали, как случалось у некоторых, кто переносил свою мальчишескую неприязнь во взрослую жизнь, совершенно не задумываясь об этом.

Семья Паши жила трудно, всегда он ходил в потрёпанной перешитой одежонке, мечтал пойти в педагогический – историю преподавать, а вышло что?.. Сколько себя помнил, всегда ему есть хотелось, и так он устал от этого чувства, что решил избавиться от него раз и навсегда. И вдруг… двухгодичные курсы поваров подвернулись, сразу же подняли они его на ступеньку выше в обществе! Во-первых, уже после трёх месяцев, когда начались у них практики в разных цехах, заготовочных фабриках, столовых и даже ресторанах, он всегда ходил сытым! Господи, какое это было счастье: есть не хотелось! Но он будто кормил самого себя ещё и за те голодные годы, за недоетое, недопитое, когда организм растёт, и тело требует жиры, углеводы и витамины! Требует – и наплевать ему, есть деньги или их нет, есть возможность или надо идти и стащить, и съесть, и насытиться, потому что не хватает характера терпеть и уговаривать себя, что завтра станет лучше! Многие не устояли. Паша выдержал, но страх и жажда тех детских и отроческих лет не прошли. Теперь он был сыт, ел вдоволь, но не мог удержаться, чтобы не брать про запас! Ну, никак не мог! И других подкормить… не безвозмездно, конечно, тем более что не за свой счёт… да и дома-то стал он большим уважением пользоваться, одно слово: снабженец! Семью спасал!..

И вот приснилось Паше, что он стоит около трона и фотографируется! И всё как-то смешалось и перепуталось – фотографа оттеснила очередь, которая идёт мимо царя, а он, Паша, запускает руку в мешок, стоящий за троном на плите холодной, и вытаскивает из него, не глядя, что попадается: то курица закаменевшая венгерская в ледяном целлофановом пакете с яркими заиндевелыми наклейками, то кольцо колбасы с бечёвками на пупочках на конце, то банка растворимого кофе – ну, мало ли дефицита вокруг! Достаёт Паша этот дефицит из мешка и безо всякого чувства жадности протягивает следующему по очереди, проходящему мимо него, а тот, осчастливленный им, кланяется ему, царю, низко-низко! И кажется Паше, чувствует он, даже уверен, что нарочно все так низко кланяются не из великого уважения и почитания, а чтобы не видно было, что в их глазах написано и даже безграмотному прочесть можно с полной ясностью!

– Клавк! – слабо призвал Паша. – А Клавк! – и, не услышав никакого отклика, продолжил, будто для кого-то, но получается-то – для самого себя: – Знаешь, мне какой сон привалил?! Иди расскажу, пока не забыл, иди!

– Ладно! – откликается Клавка через несколько минут, когда Паша уже и не ждёт ответа и говорить отпала охота. – Ну, говори!

– А ты дома? – возмущается Паша бесчувственностью супруги, «мне, мол, такой сон… а она…», но потом он вспоминает, что как раз сна Клавка и не знает. Тогда Паша успокаивается и глухо сопит…

– Где ж мне быть? – в свою очередь удивляется Клавка.

– Может, к Тихонову подалась… – предполагает Паша. – Он тебе работу обещал, не забыла?!

– Ты мне сон говорить будешь или что? – перебивает Клавка, чтобы в самом начале прекратить воспитательный поток мужа.

– Ладно. Потом расскажу…

– Чего, потом?

– Да больно длинный сон вышел. Просто с давних времён и до наших дней.

– Ого! Это когда ж ты наснить-то столько успел? – удивляется Клавка.

– А это просто, – Паша приподнимается в кровати на локте, – учёные посчитали, с какой скоростью мозг работает, так что тут сто лет за одну секунду прожить запросто, только надо знать как.

– А ты знаешь?

– Нет. Я не знаю. Но я же не сам сню!

– А кто же?

– Кто же, кто же? Ты что, дура, что ли?!

– Чего? – мгновенно распаляется Клавка, складывает руки на груди и…

– Эх, – успевает только вставить Паша в вопли разъярившейся жены, – такой сон пропал теперь… когда ещё такой увидишь! Да и забываю я их…

– А ты мне рассказывай! – вдруг утихает Клавка. – Я уж не забуду! Ты помнишь, года два назад тоже тебе приснилось, что на велосипеде едешь, а вместо спиц головешки, и где проедешь, за тобой след огненный, как за Змей Горынычем…

– Ну? – удивляется Паша очень заинтересованно.

– Вот те и ну! – возражает Клава. – Я тот сон Шуре пересказала, а Александра ходила в церковь и батюшку спросила растолковать.

– Ну? – опять удивляется Паша такой долгой и интересной жизни своего сна.

– Вот тебе и ну! – укоризненно продолжает Клавка. – А батюшка сказал ей, что это бесовское дело – сны толковать, и беда будет от такого видения.

– Да что ты? – уже с издёвкой перебивает Паша – не нравятся ему всякие поповские речи – он атеист, как в школе учили!

– Да, – будто не замечает Клавка, – и вот у Точилихи через день сарай сгорел, представляешь?

– От моего сна, значит?! – деланно удивляется Паша.

– А то! – восклицает Клавка, и они долго молчат. Потом она вдруг спохватывается: – А знаешь, какая это зараза: вот о чём долго думаешь сильно, всегда сбывается!

– Это что ж, Точилиха, выходит, так долго думала и хотела, чтоб у неё сарай сгорел? И чегой-то она вдруг задумалась то об этом?

– Вряд ли уж хотела, а Саня ей сон пересказала…

– К чему бы это? – перебивает Паша.

– Так они ж подружки! – возмущённо удивляется Клавка неосведомлённости супруга.

– Ну да, ну да… – качает головой Паша.

– А она ей сон-то и рассказала, и та стала сильно думать об этом, что бы такое значил сон… и вот вышло… р

– Ой, бабы! Ой, как вы устроены! – Паша уселся на постели и стал раскачиваться… но Клавка будто ничего и не заметила…

– Так что ты сны-то мне рассказывай… я их не позабуду – это точно!

– Ещё бы! Тебе делать-то нечего, вот и набиваешь голову невесть чем…

– Чёй-то – невесть?! – обижается Клавка. – Не ничем, а мужниными снами… вот!.. И к чему бы это, что ты царём привиделся? – рассуждает она. – Не иначе зарплату повысят… или в ОРСовскую столовку переведут! Ой, смотри, Паш, не прогадай! Там хоть и больше, конечно, производство, а к начальству ближе – это всегда плохо…

– Верно! – вздыхает Паша. – Вот ведь, теперь и сам думать буду: к чему бы это?

Настроение было кислым, как погода. Листва опала, дожди вымыли ветки до блеска. Казалось, вот-вот подморозит – пахло зимней свежестью, но осень никак не сдавалась, каждый солнечный блик напоминал о тепле, и хотелось подставить лицо редким и коротким лучам, дотянувшимся сюда из ушедшего лета. Бездомные собаки собирались погреться на сухом месте под козырьком у дверей магазина и неохотно удалялись стаей, когда их прогоняли. Слухи разрастались в очереди, ожидающей машины с молоком… вот такие вот бездомные прошлой зимой напали в лесу на женщину, покусали страшно… еле отбилась она… а потому что в сумке колбаса была – на запах прибежали… верно, верно, за колбасой она ездила, с электрички шла через лес-то, вот они и набежали… да, что толку, всю колбасу им и скормила, а то бы саму на куски порвали… Свет, может, проведут на Октябрьской, а то вечером идтить страшно… Счас! Вот… жди… это они грехи просвечивать намерелись… жизнь улучшать, значит… по другой программе в воскресенье Цветков рассказывал про Ипонию, ну-у, чудеса, бабы! Чудеса! Как живут люди, как живут… Кино, что ли? Какой кино? Репортаж… ищо продолжение обещали через неделю… ну, смотреть – как не на земле всё… Оно и есть не на земле – они на островах живут, потому им и легше, доступа всякой заразы к ним мало, а сами себя обеспечивают, и никого не пускают лишних…

– Глянь, глянь, бабы, Харламыч-то тверёзый и с утра уже при параде! Надо жа!

– А Клавка Пашкина всё дома сидит и бухает…

– Да вроде она на работу наладилась!

– Как же, поднимет она зад-то свой…

– Володька без бабы пропадёт совсем…

– Ну, как сказать… вишь, какой стал!

– Володь! Кудай-то нарядился так?

– Ой, бабоньки, родненькие, зеркало души моей! На службу с утра! На службу…

– Чёй-то ты при параде на службу? Али в министры подался?

– Угадали, родненькие! Угадали! Времена меняются – обратно рабочий человек в почёте стал! Теперь, значит, если не слышали, все, кто вкалывал – управлять будут, а которые сверху – те, значит, на производство…

– Ага! Удумал! И так ни хрена нету, а коли всё так переменют, помрём с голоду и врача не дождёмся! Чё они умеют-то? Энти-то хоть бухают, а руки могут, а те что? Тьфу…

– Ладно! Счастливо! Вон Колька фырчит, молоко везёт… другой раз побеседуем…

– Ну, ну, родненькие! Молока-то на всех хватит? Не обпейтесь, родимые!.. Бывайте!..

Гвозди

Гвоздей не было. Стук молотков слышался с разных сторон, а гвоздей не было. В продаже. Ни в «Хозтоварах» у станции, ни на складе «Стройматериалы» в Подельной. Там вообще ничего не было – на огороженном поле с вытоптанной травой в углу громоздился штабель почерневших от зимовок брёвен, и возле серого барака стоял потрёпанный «Иж» с коляской, прислонясь к стойке пожарного щита, на котором висели ржавый топор и багор с обломанным древком.

А гвозди были необходимы. «Где их взять?» – решал Иван Иваныч.

– Паш, помочь не можешь с гвоздями? – вопрос застал Пашу врасплох.

– Иван Иваныч, ты чего? – удивился он. – Откуда в столовке гвозди?

– Да не в столовке… – досадливо отреагировал Иван Иваныч, – а на складе… народ говорит, у Семёныча всё есть… только не всем, понимаешь, даёт…

– А я как же? – удивился Паша.

– А ты, может, Белицына спросишь?

– Ага! К нему так не подступишься… да и откуда ты про гвозди у Иван Семёныча знаешь?

– Шурка сказывала, что Зинка через шурина своего доставала через его свояка…

– Да? – озадачился Паша.

– Ты не сомневайся, – подстегнул его Иван Иваныч, – я заплачу сколько надо… сверху… только бы достать…

– Ну ты даёшь! – возмутился Паша. – А тебе на хрена…

– Да надо, – досадливо махнул рукой Иван Иваныч, – тесть, зараза, въелся…

– А… – понятливо протянул Паша. – И много? – поинтересовался он и прищурился.

– Да не очень, – будто застеснялся Иван Иваныч.

– Не очень – это сколь? – возразил Паша. Иван Иваныч мялся и молчал.

– Ты чё, не знаешь сам? – удивился Паша.

– Да знаю я! – почти выкрикнул Иван Иваныч. – Знаю! Кило тридцать надо… – оба замолчали и смотрели друг на друга.

– Сколько, сколько? – выдавил наконец Паша.

– Сколько, сколько… – расстроился Иван Иваныч, – сам понимаешь… Ещё разрешение на стройку надо… стройка-то тьфу, а разрешение надо и согласование, сам понимаешь! Не знаешь, что ли…

– Ну?.. – удивлённо слушал Паша.

– Вот те и ну! Я пошёл к делопроизводителю-то, к Антонине Ивановне, а она мне, мол, так и не так… короче – намекает, что просто так ничего не бывает, мол, и начальник такое дело без проекта не подпишет, ну, и так далее… А где я ей проект рожу…

– Ну? – опять вставил Паша…

– Вот и ну… короче, говорит так обиняком, мол, мне бы гвоздиков да досочек на тамбурчик небольшой…

– Во даёт! Сама, что ли, достать не может?! На таком-то месте…

– Чё ей свои платить… короче, на гвоздях сошлись… ей десять кило соток и семидесяток пополам…

– А тебе-то, что ли, двадцать кило надо? – удивился Паша…

– А согласование? – возмутился непонятливости друга Иван Иваныч…

– А им-то на хрена гвозди? – совсем обалдел Паша. – Отнеси две в беретиках – и всё.

– Дурак ты, Паша, не обижайся, конечно! Что им поллитровки твои…

– Твои! – перебил Паша.

– Какая разница, – досадовал Иван Иваныч, – твои, мои – наши… А гвозди, сам понимаешь, это гвозди… вот я и подумал…

– Ни хрена ты не думал! – расстроился Паша. – Ну и жисть пошла… ну и жисть… знаешь чего? Пойдём в милицию звонить…

– Это ещё зачем? – перепугался Иван Иваныч.

– Как? – удивился Паша. – А как я тебе Белицына поймаю? У него таратайка… а там секретарь… он носится по улицам… как пчёлка… – усмехнулся Паша… – собирает, что положено… незнамо кем… а мы ей передадим, что, мол, есть дело на Лесной, и просили навестить в мыслимо удобное время…

– И где ж мы звонить будем? В будке, что у магазина, трубку давно оторвали…

– Вот и хорошо, – обрадовался Паша, – как раз и сообщим начальству, что, мол, в случае чего ни пожарных, ни в «скорую» вызвонить нет возможности…

– Да как сообщишь-то, – возмутился Иван Иваныч, – если трубку с проводом вместе вырвали?

– А мы к Зинке, пока магазин не закрыли, у них у директора телефон есть…

– У директора… – разочарованно протянул Иван Иваныч.

– Ну! – сказал Паша. – У него, должно, и трубка при аппарате на месте…

– Паша, – огорчился вдруг Иван Иваныч, – ну, скажи ты мне, что за жисть такая?

– А что? – удивился Паша. – Вань, тебе не нравится, што ли? Иль ты другую видел где? Может, по телевизору? Там у них? Так, небось, тоже врут по телевизору и в кино в ихнем…

– А где ж взаправду?

– А на хрена? Кому эта правда твоя, и в какое место лезет… она, если её наглотаешься, потом из ушей торчат начинает, изо рта сама вываливается – тебе же и хуже… ты, Вань, как из армии своей выскочил, так и не можешь, какой год уж, привыкнуть к нашей гражданке…

– Да что у тебя всё наше, да своё… а выходит навроде всё чужое…

– Знаешь, я тебе чего скажу, ты послушай и не обижайся только… хороший ты человек, и мужик ты стоящий, но у тебя от приказов внутри всё прямое стало, как жерди: не гибкий ты! А так, Ваня, не прожить… не… Гражданка, она совсем другая, чем армия… тут люди сами живут и другим дают, вот и вся недолга… а если философию разводить начнёшь и переживать – умом тронешься… ты живи и не объясняй ничего… себе, себе – не другим… Эх, Ваня… пойдём звонить, коли гвозди нужны… заодно и бутылочку сгоношим, – Паша весело подмигнул и хлопнул друга по спине, – закусь-то у нас завсегда в наличии…

Таран

Собаки пьяных не любят. Даже запах алкогольный возбуждает их – и не на добрые дела, а нюх у этих четвероногих в три тысячи раз острее человеческого. Но бывают в жизни удивительные исключения: Харламова собаки любили и уважали! В любом состоянии! И когда он был сильно под градусом, и в остальное время – весьма короткой трезвости. Но от него всегда пахло…

Бездомные брошенные псы бродили по посёлку. Дачники, накупившие своим детишкам миленьких живых игрушек-щеночков, к концу лета приходили в ужас от перспективы жить в тесной городской хрущобе с неожиданно вымахавшим животным. Они усыпляли свою совесть и утишали детские слёзы байкой о том, что в тесноте и без воздуха пёсик за зиму совсем усохнет и не выдержит, что ему надо жить на природе, на свежем воздухе и свободным… Сыновьям и дочкам, не верившим в это, они обещали, что весной обязательно они встретят своих Тузиков и Шариков снова здесь – могут не сомневаться… К предзимью собаки вырастали, сбивались в стаи и становились опасными для прохожих, особенно чужих, не здешних и поздно возвращавшихся с электрички. Бороться с ними было невозможно. Пытались поселковые власти по директиве сверху организовать отлов и отстрел, да ничего у них не получалось. Кто уж оповещал вожаков и каким образом, но накануне мероприятия в посёлке становилось тихо и бессобачно. Стаи подавались в лес и возвращались только дня через три. А попадались в руки огорчённым ловчим совсем невинные домашние и сторожевые, то ли случайно потерявшиеся, то ли из любопытства высунувшиеся на улицу животные, чтобы поточнее разузнать, куда подевались собратья.

Харламов ходил в любое время дня и ночи по посёлку безо всяких. Большой пегий пёс, плоский, с выгнутым хребтом и патлами на боках, всегда сопровождал его в отдалении, и никакая другая собака без его ведома не могла подойти даже близко, чтобы, не дай бог, не показалось вожаку, что нарушают его власть и монополию.

То ли когда-то в детстве этого пса спас Харламов от зубов соплеменников, то ли от кого-то вскинувшего двустволку, или всегда припасённый для него кусок колбасы в кармане был паролем дружбы – это никому не известно. Не в том дело.

Харламов шёл почти трезвый и грустный по Октябрьской, изредка отправляя кивки проходящим знакомым, когда справа из тоже Октябрьского, но тупика, выскочил огромный пёс и бросился к нему… пятьдесят килограммов веса и два ощеренных клыка приближались с бешеной скоростью, подхлёстываемые визгом и лаем катящейся сзади стаи. Харламов остановился, а пёс не успел притормозить и ткнулся мордой прямо в Володькин пах…

– Ты чё, твою мать, сдурел? – спокойно спросил Харламов, глядя на виноватую морду собаки. – Чё молчишь-то?

– Уррр… – загудел пёс и нерешительно замахал хвостом. Стая, видно, сообразив, что вышла оплошка, сделала вид, что ищет что-то по канавам по обе стороны улицы и скрылась в высокой траве…

– Вот до чего дошло, – сокрушался Харламов, – свои не узнают… а… это ж как измениться надо, чтоб свои не узнавали… а? Я тебя спрашиваю, – обратился он к собаке, – скажи мне: чё, не узнал? Ты сильно-то не задавайся, я тя люблю, конечно, и ночевать пускаю, а ты так? – собака виновато опустила голову, и мотался не весь её хвост, а только самый кончик. – Я те, Руслан, так скажу: непорядок это… что ж мне теперь весь век в кирзе да телогрейке ходить! Что ж мне – уж и костюм не положен?! Да, хошь знать, меня в министры потом изберут, так и вовсе драть меня будешь… – тут раздумья совсем захватили Харламова, и он позабыл даже вынуть руку из кармана и протянуть приятелю обязательную подачку. Он и двинулся дальше с одной рукой в боковом кармане пиджака. Руслан шествовал сбоку, и нос его находился на уровне этого дерзкого, одуряюще знакомого запаха… Вдруг Харламов остановился и снова перевёл взгляд на собаку. – Знаешь что… а погоди! – он вспомнил о колбасе. – Держи! – кусок исчез мгновенно в хамкнувшей пасти. – Пошли. Я те так скажу… может, не по Фомке шапка? Сперва собаки не узнают, потом друзья перестанут… и что? На хрена мне вся эта музыка, а? Молчишь? Костюм надел только – друзья отвернулись! Ну, и на хрена мне это надо? Ну, чё…

Всё же совершенно ясно из всего предшествующего человеческого опыта, что без друзей, их понимания и поддержки в жизни ничего не добьёшься! А куда ближе друг, чем Руслан? Собака ж врать не станет – она не умеет, и расчёта у него никакого… профессор – тот, конечно, сразу меня подбодрил, мол, станешь жить по-другому, мастер… ну, ему тоже свой человек нужен, что в посёлке, что в министерстве, а уж Демьянычу – и говорить нечего, а тебе как? Ну, стану я министром – тебе ж только хуже! Когда я тебя увижу? А колбаса, она и есть колбаса… да министры, может, и не жрут колбасу, шут их знает! А икру если… что в ней толку… её ж в карман не положишь…. да, брат, ты своим-то скажи, чтоб на меня не кидались… пусть повременят, обвыкнутся… я, может, дальше поссовета и не пойду… ну его на фиг, министра… это ж до него пока доберёшься, ой! Как представлю: и покусают всего, и пометелят, да ещё жив ли будешь по нонешним временам! Так что ты своим шелудивым объясни доступно: мол, Харламов не решил ещё, куда гребсти! Вот… ну, и всё такое…

Добавил в этот вечер Харламыч капитально. С расстройства. И когда зашёл его покликать Иван Иваныч, сам не зная почему – от тревоги какой-то внутренней, Харламов даже не мог добраться, чтоб открыть ему. Сосед сам вошёл к нему, стал уговаривать поесть чего ни то, хотя в холодильнике не нашёл ничего. Вот уж как есть – ничего! Тогда после долгих уговоров потащил его к себе – не пропадать же человеку с голоду во второй половине двадцатого века, когда партия уже почти выполнила Продовольственную программу, и вся страна наелась до отвалу… Ковыляли они долго вдоль заросших заборов. Руслан плёлся в пяти шагах сзади и перекидывал голову с боку на бок, будто хотел получше прислушаться, что бормочет его друг. А тот точь-в-точь повторял терпеливому старшине в отставке все свои сомнения относительно дальнейшей карьеры и судьбы.

– Ты меня узнаёшь? – он поворачивался к Иван Иванычу лицом и, чтобы не упасть, хватался за лацкан его пиджака.

– Ты чего, Харламыч, узнаю, конечно, – терпеливо подтверждал попутчик.

– Слава богу! А вот лучший друг – не узнал! Представляешь?

– Ну?!

– Чего «ну»?! Где он там? – Харламов оборачивался и манил собаку пальцем, но она не приближалась, а только пристально смотрела и мотала головой. – Вишь? Опять не подходит, а то чуть не сожрал… а ещё лучший друг!

– Пошли, пошли! – торопил Иван Иваныч.

– Пошли! – соглашался Харламов. – Представляешь: не узнал… Руслан мой… не узнал давеча…