Текст книги "Пока не поздно"

Командировка

Тягучая, однообразная жизнь в посёлке редко удивляла, да и чем можно было удивить таких бывалых и приспособленных людей. Праздный вопрос! Для хозяек событием было, что «выбросили» свежую рыбу в «стекляшке» или «завезли» парных цыплят «по рупь семьдесят пять». Ну, и что? Что Харламову до этих харчей? А уж Паше – тем более… трудно представить себе, чем их можно было поразить…

Но они жили, значит, преодолевали то, что случалось.

– За границу я уезжаю! – объявил Харламов сразу, как собрались, в пасмурное промозглое воскресенье…

– Ну… «пора в путь-дорогу»… – пропел Столяров и потёр руки.

– Ага… – откликнулся Паша, – Московской области! Нынче собирать капусту… с девушками… понравилось…

– Хм! – ухмыльнулся Хараламов и достал из внутреннего кармана бутылку армянского коньяка три звёздочки. Это было столь убедительным аргументом, что все приосанились и замолчали. – Вот! – торжественно произнёс Харламов и поставил бутылку на стол.

– Толкуй! – скомандовал Иван Иваныч.

– А чё толковать-то? Бурить еду…

– Это в каком смысле, значит, – поинтересовался Паша, – что ли, с делегацией в Бурятию?

– Умник! – презрительно отказался Халамов. – Не! – и даже сплюнул.

– Ты чего-то заважничал очень, – заметил Михал Иваныч, – пришёл-то похвалиться, ну, по-хорошему, конечно, чтоб друзья порадовались, а теперь заважничал… подумаешь… ну, не говори!

– Да! – откликнулся Иван Иваныч. – Мы эти твои звёздочки и так уговорим, без рассказа вовсе…

– Вы чё, не верите? – обозлился Харламов. – Я ж коньяк приволок с чего?

– С чего? – подначил Паша.

– С аванса? – предположил Иван Иваныч.

– Слово докладчику! – объявил Михал Иваныч.

– Подходит мастер ко мне в пятницу… да… – начал Харламов и обвёл всех взглядом, – Константин Михалыч наш… вот…

– Давай сначала промочим! – предложил Паша.

– Хорошая мысль, – подтвердил Иван Иваныч.

– Правильная! – согласился Столяров. Все выпили и снова уставились на Харламова, поплотнее прижавшись грудью к катушке… будто её сдвинуть хотели.

– Вот… подходит и говорит мне, значит… ты, Володька, мол, сейчас благодаря своему замечательному пролетарскому происхождению можешь большой лотерейный билет выиграть. Люблю я тебя, балбеса… за что только? А уж так есть… И потому дал тебе рекомендацию в лучшем виде… устную пока… а надо будет – подпишу, говорит… ну, а я-то ни сном ни духом… ничегошеньки в толк не могу взять… Давайте выпьем!..

– Годится! – подтвердили все довольно слаженно, и, когда выпили, Харламов продолжил: – Меня, говорит, спросили… это мастер, значит, кого, мол, можете порекомендовать для работы за границей в группе специалистов? Ну, ясное дело, он меня и назвал…

– Ишь ты! – восхитился Иван Иваныч.

– А то! – сказал Паша. – Всё лучшее всегда отдавать надо – это международный интернациональный долг… нас учили?

– Вроде! – согласился Столяров. – И куда же тебя?..

– Говорят, в Ирак… я уж по карте глянул – не очень далеко! Часов пять, говорят, лёту… пустыня…

– И с каким талантом тебя туда, в группу специалистов? – с поддёвкой вопросил Столяров…

– А чё я умею? – равнодушно согласился Володька. – Варить да резать!

– Не так правильно: сначала резать, а потом варить! – поправил повар.

– Не-а! – отмахнулся Харламов.

– Что же ты там варить будешь? – заинтересовался профессор. – В пустыне-то. Там, поди, сам сваришься – жарко больно…

– Верно! – согласился Харламов.

– А… – махнул рукой Иван Иваныч, – это всё одна воркотня – ещё не пустят. Прошлое у тебя, правда, замечательное: холод, голодуха, бездомье, ремеслуха – отличное прошлое! Пролетарское. А настоящее? Точно говорю, как про круглый стол узнают – копец!

– Ладно каркать-то, – возмутился Паша, – молодец, Володька!

– И что на коньяк перешёл сразу – тоже молодец! Они всегда интересуются, что употребляет человек. Которые уже на бормотухе – в счёт не идут, – авторитетно заявил Иван Иваныч.

– Я и сказал Михалычу, чтоб он не волновался – у меня после стакана рука твёрже становится, а глаз вернее…

– А лучше бы промолчал про свои интимные подробности! – возразил Столяров, и все заржали.

– Да, ладно уж… – обиделся Харламов, – я вам всей душой…

– А мы! Погляди! – разошёлся Иван Иваныч. – Рады очень и гордимся уже!

– Что варить будешь? Скажи лучше! – настаивал Паша.

– Ну, что? – серьёзно переспросил Харламов и задумался. – Всё! – объявил он после паузы. – Трубы, вышки…

– Стой, стой, стой! – поднял руку Столяров. – Какие вышки?

– Сторожевые, что ли? Там зона, может? – забеспокоился Паша.

– Ты бы узнал сначала… может, тебе и ехать не стоит… – продолжил Столяров, – тут поспокойнее будет…

– Потому и предложили, небось, – предположил Паша, – что никто не согласился больше!

– Ага! Много ты понимаешь!.. Буровые! Это геологоразведка едет, понял?

– О, – восхитился Иван Иваныч, – золотое дно! Там нефти до хрена!

– Харламыч! А как же министерство? – подначил Паша. – Мы только губу раскатали… я думал, тебя министром как назначат, ты меня в буфет туда и поставишь…

– Вот это несомненно, совершенно точно: золотое дно, – подтвердил Столяров.

– Ладно, ладно… министерство и без меня развалят… да ещё ждать сколько… а тут… может, и не возьмут, конечно, – усомнился Харламов…

Но на это все так дружно стали возражать и убеждать его, что пришлось его же и посылать за бутылкой, потому что никто не пользовался из них таким убедительным авторитетом в магазине, и это, в свою очередь, тоже было убедительным аргументом, что всё у Харламова получится как задумано.

Закавыка

Опять приснилось Паше, да такое, что никак не мог он утром сообразить: сон это был или взаправду случилось.

Будто сидит он в кабинете большом, как у министра Харламова, селектор на столе, ковёр на полу, бутылка в сейфе, а пить не хочется – вот закавыка: ну, всё наоборот, и ничего вспомнить не может, а сообразить и подавно после вчерашнего. Сидит в кресле и гадает – куда его занесло и каким ветром. Нажимает он кнопочку, дверь открывается тихонько, и секретарша входит. Смотрит Паша на неё – господи, ну, опять Клавка! Только такая намазанная, тонконогая, юбочка выше всех желаний и улыбочка дежурная, на оскал похожая, будто сейчас лаяться начнёт. Вошла и ждёт, а он не знает, что сказать…

– Так что у нас на сегодня? – а глаза от стола не отрывает.

– Ничего, – говорит, – вы не назначали совершенно, Павел Сергеич.

– Тогда пусть меня не беспокоят, – говорит Паша, – я думать буду. У меня проект новый.

Откуда что взялось – сам понять не может: то ли слышал где, то ли сам допёр. Надоело у плиты стоять! Перегрелся, видать… Сколько ж можно? Вон в магазине-то как хорошо – и возможностей у них полно, а тут стой, парься да трухай каждый раз, как комиссия объявится, да умасливай всех. Нет, надо придумать что-то. Вот и придумал. Директором магазина стал, да не простого, как у них, где Машка мешок с сахаром в тамбуре сыром держит, чтоб влаги натянул для весу, а сидит он в гастрономе на улице Ленина, недалеко от набережной. Магазин – квартал! Витрины у него высотой в этаж, продавцы в наколках крахмальных, а улыбаются, а улыбаются! И отдел заказов, конечно, сзади, это для людей по спискам. Машины только шшшш да шшшасть, багажничек открыл, свёрточки сложил и… и следа нет. Быстро, чисто, красиво! Ух, как красиво! В день на упаковку полрулона бумаги уходит… нет, целый рулон! А клиентов всё больше, а звонков-то, звонков – со всех сторон: «Пал Сергеич, не забудьте в списочек довнести, Пал Сергеич, пожалуйста, изыщите возможность…», а ему-то что – товару хватит! А каждая посылочка в бумажечку заворачивается, а каждая бумажечка на весы, а каждая копеечка в копилочку – ясно: уж куда бумажечка сахара дешевле, а масла и подавно! А в рулончике-то под три тонны бумажищи… Ну! Чисто всё. Честно – не подскребёшь. И все довольны. Продавцы вежливые – вес точь-в-точь дают, а весы-то новенькие, австрийские, электронные! А уж покупатели валом валят, на Доску почёта у входа смотрят – а он там в самом верху, один в овале! Только что нимба нет…

Такой сон ведь пережить надо. Очухаться от наваждения. Дошлёпал Паша босиком до окна, отодвинул занавесочку: а вдруг правда – прислали чёрную «Волгу» за ним – на службу везти…

Как же! Шелестят на заборе лоскуты фанерные на ветру, малина с крапивой вдоль вперегонки растут, калитка кому кланяется, не поймёшь, и корыто с половиком посреди пятачка глиняного – не пройти, не обойти… «В юбочке она! – озлился вдруг Паша. – Привидится же чушь такая. Да сны-то просто так не снятся! Сны – это отражение действительности, говорят! И раз наснил столько, значит, хоть чего-то, а было, с чего пошло-поехало… разузнать бы…».

До вечера ходил Паша сам не свой, всё про сон думал, а вечером и того хуже: нет и нет с работы Клавки… стал он вспоминать – вроде и вчера припозднилась, а третьего дня? Ну, это далеко больно, как в прошлом веке… «Во, во, во – как в прошлом веке! И магазин такой же, как в прошлом веке… где-то было, читал да картинку видел…». Паша стал уже злиться сильно, что пристал к нему этот сон проклятый, никак от него не отвяжешься, а тут как раз жена подоспела. Уставился Паша на неё, смотрел, смотрел и совсем запутался: где сон, где правда. Стоит Клавка – брови подведены, губки намазаны, юбка, правда, длинная, ничего не скажешь – коленок её круглых не видать, а кофточка – точно как в кабинете была, и сумочка такая дамская – не кошёлка дерматиновая коричневая…

– Где была? – спрашивает, а сам думает: «Ну, как скажет: Пал Сергееич, вы чё? При вас же целый день толклась в кабинете… – значит, точно – умом тронулся».

А она помолчала и говорит спокойно так и с расстановочкой:

– Где надо…

И не знает Паша, что ответить: то ли в раж войти да отвесить ей, то ли в тон тоже покуражиться…

– Ладно, – говорит, – слушай, Клавк, мне тут сон такой… – и давай подряд всё выкладывать… хоть путано излагает, но видит, что понимает она! А хоть бы и просто смотрела – рассказать-то надо, а кому? На буднях не часто друзья сойдутся, да и стеснительно всё же молоть такое – засмеют ещё, а Клавка жена всё же…

– Вот, Паша, – вдруг серьёзно так говорит Клавка и пальчиком грозит, – значит, время расти тебе! Это в руку сон… ты ж такой способный! Сколько книг прочёл – зря, что ли… другие карабкаются, карабкаются… я ж теперь вижу! Даже в детсаду у нас – друг под дружку роют, а за спиной-то… На людях ничего не спрячешь – все шустрят, карабкаются, а мы? Ты тянешь, тянешь, а толку что… Надо нам о себе радеть, тогда и другие уважать станут! А то гляди – все пристроились: Харламов вон в заграницы едет, небось, а Шурка сказывала, Иван её обратно в какую-то школу военную устраивается, учить будет, вольнонаёмным, «Надоело, – говорит, – с тестем цельный день перебрёхиваться»…

– Ладно, – оборвал Паша, – тут и толковать нечего: в руку сон… а ты чего припозднилась, а…

– Надо, – насупилась Клавка.

– Клавк, знаешь, – сказал тихо Паша, осмотрел её пристально и добавил: – Я ведь, если что, и убить могу… и тебя, и его…

– Дурак ты, Паша, – рассмеялась Клавка, – подумай сам: ну, кто мне нужен, когда у меня мужик дома такие сны выводит!

– Да? Тогда это обсудить надо… – и он приподнялся идти в холодильник за бутылкой.

– Не, Паш… не могу… не буду я…

– Что так… вдруг… – обиделся Паша.

– Слово дала… – потупилась Клавка.

– Слово? – совершенно обалдел Паша. – Какое слово? Зачем? Кому твоё слово нужно?..

– Батюшке… Паш… и не лезь больше…

Эпизод

Возможно… или что-то вроде того. Правильнее было бы озаглавить: Эпилог, но «Что есть наша жизнь?» – эпизод, не более. Конечно, Столяров был философ, и если Нильс Бор говорил, что строение ядра можно объяснить на пальцах одной руки, или что-то вроде того, то и философия Михал Иваныча была понятна его друзьям – он выражался образно и доступно…

Сколько порожних бутылок стояло под круглым столом у ступицы катушки, никто не считал, да и темно было – не видно, Узбек не стал противоречить и проводить свет на опушку без разрешения. От мысли устроить Харламову пышные проводы отказались наотрез.

– Чё, поминки устраивать? – возразил сам Харламов. – Я ж не навсегда!..

– Два раза в одну реку войти невозможно! – грустно процитировал Столяров.

– А и не надо! Не надо! – подтвердил Харламов. – На кой хрен нам такая река? А? Чё мне в ней жалеть-то? Кроме вас и вспомнить некого… вот деньжищи подъёмные отправлю в деревню, а что… да с этих подъёмных на какую гору лезть? Я их за одну ночь пропью… на хрена мне… утром отправлю, а вечером в самолёт, а там уж служба… солдату везде пайка найдётся…

– Ты вот что, – обратился Паша, – как прилетишь, разузнай там насчёт столовки или магазина, сам понимаешь… а мне и подъёмные не нужны… только Клавку уговорить… туда женатых берут?..

– Даже очень! – обрадовался Харламов. – Меня тоже обженить хотели, чтоб, значит, как по правилам: ехали семейные пары…

– Ну? – заинтересовался Иван Иваныч.

– Чё? Я им сказал, что всю жизнь мечтал жениться на ираковке.

– На ком? – обалдело спросил Столяров.

– На ихней бабе, которая под мешком ходит!

– Ну ты даёшь! – совершенно ошарашенно выдохнул Иван Иваныч. – Так и сказал?

– Да! – очень твёрдо и почти трезво подтвердил Харламов. – Я, говорю, страшно ревнивый, и потому не женюсь никак, а те, которые с мешком на голове, мне подходют, потому что их никто не видит, и я смогу спокойно уходить на работу!

– Да как же ты с ней объяснишься-то? – удивился наивный Иван Иваныч. – Как же без языка-то?

– Если б без чего другого, тогда понятно, Вань! А без языка-то жениться запросто… ты забыл, что ли? У Шурки спроси…

– У Шурки? – Иван Иваныч, видно, уже выбрал свою норму и плохо соображал.

– И поверили? – удивился Столяров

– Лечу же! Лечу… – развёл руки, как крылья, Харламов.

– Летит же завтра! – подтвердил Паша.

***

Я навестил это место недавно. Снова революции пронеслись над страной. Их так не называют, но суть… я не искал моих героев. Почему? Многих нет уже, и я знал об этом… а ещё потому, что не хочу их видеть другими, изменившимися. Пусть они останутся в моём сердце теми непосредственными, искренними, какими были… Мои симпатии к той жизни? Увы! Мне досталось от неё. Лучше ли новая? Это вопрос для написания другой книги… с другими героями. Я не люблю сериалов ни мексиканских, ни русских…

Какие же выводы? Какие выводы! Какие выводы! Столько уже вывели в расход, в распыл, в раздрай, что хватит выводов! Нужны вводы! Вводы!

А катушка лежит на том же месте. Под ней много битого стекла, заросшего травой… Так и не могу понять: для чего бить бутылки? Они же стоят денег – пусть ничтожные копейки… их же делали, старались… земля от осколков страдает… Может быть, когда придёт к людям привычка хранить малое и уважать чужой труд, они станут богаче и начнут жить, а не существовать, и не надо будет революций, перестроек… есть же страны, которые столетиями живут без революций!

Я хотел бы побывать там, чтобы спросить, сравнить, поговорить по душам…

Не уверен, правда, что у них можно найти такой круглый стол, за которым всегда будет место даже чужому…

Пока не поздно
(повесть)

Видно совушку по пёрышку,

А сироту по одёжке…

Сирота, что камень на распутье,

Никто не видит, как сиротка плачет…

Русские народные пословицы.

Когда по ночам одолевают сны на одну тему… с продолжением… когда просыпаешься в полной темноте и не можешь ещё перенестись из далекого далеко в реальную действительность, но, преодолевая сердебиение, поднимаешь пудовые веки, беспомощно ищешь не положенные почему-то с вечера на тумбочку карандаш… тетрадку, чтобы записать (а вдруг повезёт!) увиденное… когда потом целыми днями ходишь и доигрываешь, досочиняешь, досмативаешь, достраиваешь ночное видение – это верный признак! Значит, книга, дремавшая внутри тебя, зашевелилась, стронулась с места и уже не даст покоя, пока не выльется на страницы и не освободит твою душу от ещё одного… одного… одного того, о чём ты хочешь рассказать другим людям, живущим рядом… может быть, кто знает, даже потомкам…

Ты не обязан это делать. Никому. Но не можешь не сделать. Долгие годы сочинительства подсказывают тебе, что сопротивляться бесполезно, и тогда, измученный и уже утомлённый этой борьбой с самим собой, бросаешься к своим орудиям производства и начинаешь строчить, не успевая за собственной мыслью… Случается, что это вынужденное действо вызывает в тебе протест и отвращение, но нет сил противостоять ему. Нет. И по мере того, как описываемые люди оживают, начинают действовать самостоятельно, порой вопреки твоей воле, ты всё больше прирастаешь к ним, в кого-то влюбляешься, кого-то ненавидишь, но уже не можешь жить ни без тех, ни без других… и всё долгожданней становится раннее утро, когда все спят! Лишь за окном пробуждается жизнь, неспешно и неохотно, и напоминает тебе, что она – продолжение того, о чём ты пишешь, и иногда невольно вперебивку врывается на страницы… И всё быстрее, быстрее бежит рука, и всё роднее и роднее тебе твоё собственное повествование, которое освобождает тебя от груза многих лет, десятилетий… от груза, порой тяжкого и неудобного… Твой лучший собеседник и слушатель – страница! Она покорно впитывает всё-всё, что ты ей доверяешь, и не противоречит, и не потеряет ни строки, ни слова, ни запятой… И как же не хочется уже тебе с ней расставаться! Со всеми, кем ты населил её! Со всем, что с болью и стеснением, ей передал! О, Господи! Продлись мгновение! Но, увы! Прощайте, мои дорогие однокашники, голодные малаховские мальчишки и девчонки, люберецкие и панковские ремесленники, тишинские беспризорники, московские детдомовцы, маленькие несмышлёныши из далёких краёв России, Украины, Узбекистана, Грузии… уезжающие с новыми родителями далеко за океан… Прощайте, американские папы и мамы, обретшие новых членов своих семей и, надеюсь, вместе с ними – счастье…

Большинство из вас я никогда больше не увижу… и, «отписавшись», то есть переведя вас на страницы, возможно, всё реже буду вспоминать… Но всё равно ваши боли и надежды такой след оставили в моей душе, что никогда она не будет гладкой, обтекаемой для чужой беды и глухой к чужому стону…

«Фитит фитёк», как говорила моя маленькая дочка, под половицей… Этот сверчок – метроном моего внутреннего слуха… Рассвет тренькает тоненьким солнечным лучиком по разболтавшемуся в раме стеклу, птица, сорвав ноту, чистит клюв с двух сторон о веточку и выводит утреннюю побудку чисто и радостно… гремят ложки по дну быстро пустеющих алюминиевых мисок за длинным столом в детдомовской столовке, надрывается полуторка, выбираясь из очередной ямы в бездорожье, плачет мальчишка, боясь покинуть свой детский дом, который вчера ещё проклинал, гудки на захламленной станции, гнусавый голос дикторши в аэропорту, на непонятном языке объясняющий неизвестно что… и запах сиротства и беды, от которого каждый пытается убежать…

Как и куда?

Для меня сейчас – в эту книгу…

Осенняя назойливая муха уже который раз ударялась о стекло, падала на крашеный подоконник, отчаянно жужжа, переворачивалась со спины на ноги и снова, бешенно промелькнув от стены к стене, стремительно разгонялась в направлении окна.

Хозяйка кабинета молча, не замечая времени, смотрела на эти безумные попытки вырваться к свету и размышляла о своём. Она не занималась аналогиями, просто думала о своём повседневном, что называли текучкой, потому что текло оно и текло изо дня в день… Река эта никуда не впадала и плыть по ней можно было только в одну сторону – по течению. Зато, чем больше барахтаешься в ней, тем сильнее память стремится назад…

Накатывающийся гул поезда заглушил бесконечный полёт. Часто и тоненько задолдонил стакан на стеклянном подносе с графином воды… сколько она себя помнила, он тут стоял и каждый раз первым оповещал о приближении поезда. Звонил вместо часов – поезда ходили точно. «Это товарный, – ничуть не отвлекаясь, отметила она. – Раньше в три ровно проходил, потом на два тридцать спустили, а теперь-то… с этой перестройкой… Теперь-то уж время не проверишь!» – подумала она… Состав загрохотал совсем рядом, за стеной зелени, отгораживающей близко стоящий к полотну дороги дом.

Она подошла к окну, распахнула створку. Муха вырвалась наружу и бесшумно исчезла в чаще полыни и рыжеющей крапивы… пряный запах увядания ударил в нос и повлёк назад. Запах – самый сильный и верный поводырь в прошлое.

Когда она была девчонкой, они с Веркой здесь, в зарослях, подступавших к забору, у самой насыпи, прятали свои секреты в ржавом железном ящике без дверцы. Как он сюда попал, они не знали, может, сковырнулся с платформы на ходу, и для чего его сварили из грубых обрезков железного листа, им было невдомёк. Но если засунуть руку по локоть в переполовиненную стенку под наклонной его крышей, можно было уложить там в любом углу на сохранение, что хочешь: тряпичную куклу в самодельных нарядах, коробочку с выкопанными черепками, на которых остались следы золотых полосок и киноварь цветов чашек и блюдец, может, ещё царских, кузнецовских времён… фантики от удивительных конфет, неведомо как попавшие к ним, сложенные в плоскую жестяную баночку из под ландрина. На их потертых боках с трудом можно было разобрать волшебные названия конфет: «Мимоза», «Ну-ка, отними», «Красный мак», «Раковые шейки»… Фантики среди ребят ходили вместо настоящих денег… их можно было просто обменять на другие, или получить конфету-подушечку, обсыпанную сахарными кристалликами, дольку сушёной груши из смеси, которая называлась «компот из сухофруктов»… Верка однажды за «Суфле» выменяла треть карандаша с шлифованными жёлтыми гранями и полуоблезшими золотыми словами, написанными нерусскими буквами. От очиненного конца, возле грифеля, пахло замечательным и незнакомым деревом… другой страной, чужой жизнью… А здесь у них…

Каждый раз к осени стены в коридорах подновляли зелёной краской, двери и подоконники – цинковыми белилами, разведенными пожиже олифой, чтоб хватило… Кто-нибудь из ребят обязательно прикладывался неосторожно к пахучей маркой поверхности, и тогда кастелянша тётя Клава орала на весь дом и двор: «Не получишшшь больше хформу, изверггкх! Узять негггдя!» И ее «ггг» так необыкновенно клокотали в мощной груди, что могли поспорить со стуком вагонных колёс…

На самом-то деле, здесь время шло медленно. Попросту, отставало оно на окраине их городка, особенно тут, в детском доме, на стене которого только перебивали зелёную стеклянную табличку… «Детский Дом №3» – оставалось неизменным, а внизу, мелкими буквами, всё время меняли название ведомства, по какому он проходил. Да никто на это не обращал внимания… А она вот всегда думала-гадала: как это буквы на обратную сторону наносят? Красят что ли, по трафарету? Так его ж надо весь наперекосяк вырезать – в зеркало что ли, смотрят… Это у неё с самого детства, как осталось так и не уходило – не то что она сообразить не могла… Она сообразительная… «Ух, девка!» – это про неё так её матери докладывали… и по хорошему поводу, чтоб похвалить и восхититься, и когда жаловались, что нашкодила, чтоб только крутануть головой да рукой махнуть… Все, все замечали, не сговариваясь… вот и выбилась в люди…

Она усмехнулась, отошла от окна и посмотрела на карточку в рамке на стене. Вот она среди ребят, в третьем ряду, рядом Верка, и Люба с другой стороны… Аккурат над головой матери оказалась… какой это год-то? Шестьдесят шестой? Или седьмой… мама, когда умерла? Мысль её сбилась, перескочила и повела совсем в другую сторону. Всю жизнь её мать тут проработала. С нянечки начала. После войны замуж вышла, потом она, Ирка, родилась. А мать росла, поднималась в должностях да и осталась тут – кормиться-то надо как-то… Отец ушёл за копейкой и… поминай, как звали… А дочь выросла при детдоме, с ребятами… и в школу тут ходила… Потом их перевели в городскую, с шестого класса… А мама до директора дослужалась… теперь она вот на ее месте… оказалась… «По наследству!» Она усмехнулась и одёрнула полы пиджака… помедлила в задумчивости, высунулась из окна, притянула к себе створки, оставила их незамкнутыми и пошла к столу. «Ладно, – произнесла она вслух и опустила руки на стопку папок. – Авось, повезёт… Оно всегда нас выручало – „авось,“ – додумала она. – Просто, как живое… или живой… Авось… мужик такой, мужчина, на которого положиться можно… где он бродит?! Черт его носит ни весть где? Да уж лучше так, чем какое-то – „оно“… Авось… среднего рода – ни то, ни се… нет! Авось – это мужик! Авось, ну, шевельнись, шевельнись, помоги давай! – Она улыбнулась, поглядела на себя в зеркало и покачала головой: – Э-эх, Ирина Васильевна, Ирина Васильевна, не живётся тебе, не живётся… Да уж ладно, что кому на роду написано!»

Так она неподвижно сидела, оперев на стол локти… – такой, значит, день сегодня выдался – задумчивый… редко это случалось… Неожиданно муха снова ворвалась в комнату сквозь оставленную щель!

«Ну, надо же!» – хмыкнула хозяйка кабинета. Муха, делая невероятные виражи, носилась по замкнутому пространству и то ли не могла снова найти вход, через который залетела, то ли не желала воспользоваться предоставленной возможностью. Она словно предвидела, что на дворе завтра польют дожди, туман под утро станет изморозью, потом холод и вовсе скуёт и оцепенит весь мир, и ей не будет другого такого тёплого и сытного угла, как за шкафом с личными делами детей в этом директорском кабинете… «Хм! – усмехнулась опять Ирина Васильевна. – Надо ж!.. Все мы так – рвемся, незнамо зачем, в закрытые двери! А как выход найдётся, рискнуть боимся! Хм!..»

Повод для таких раздумий был нешуточный…

На Пашку запрос пришёл. Вчера еще Семён позвонил, и она почувствовала какое-то необычное волнение, что-то похожее на ревность шевельнулось и стало, как наждаком, изнутри драить, и под ложечкой засосало…

«Чегой-то его вдруг? Ему уже шесть… почти! Таких больших усыновлять не любят, вообще-то…» Да и привыкла к нему. Все привыкли… пять лет он у них, поди? Больше! Ему ещё года не было, когда перевели из дома ребёнка… И мать его она знала… Мать! Это название одно, что мать… Мать-перемать… Четырнадцать лет… да уж почти четырнадцать ей исполнилось, когда родила… Значит, с каких пор она к мужику в руки попала…

На улице росла – вот и попала. Мать – пьяница, отца и вовсе не видела, кто он был-то? Только что портки носил – вот и весь его облик… Может, здешний, тоже пропойца, а может, за бутылку мать кому проезжему услужила… И дочь так же, значит… то ли по рукам пошла, то ли кто сманил её, подкормил и приспособил, пока не понесла – тешился, а потом выгнал… Она же с Настей в детский сад ходила… потом они в разные школы определились… Да-да-да, почему-то эта Зойка в заводской район подалась. Далеко ведь! А жили они тут, по соседству, через улицу, и она попадалась иногда на глаза: рослая девка, красивая – чулочки со стрелочкой, беретка, каблучки… ей лет двенадцать было… Ну, а как перестройка сюда докатилась, у многих жизнь перевернулась, да не у многих удержалась-то… скорее обрушилась… От вольницы мозги поплыли…

А мальчишку она прямо в роддоме бросила, и в графе отец прочерк оставила… боялась, наверное, что отомстит ей тот, кого впишет – его ж тягать бы стали… или откупился он. Отца нет, мать малолетка, от родительских прав отказалась… А потом она исчезла из города вовсе. Выписалась и через неделю исчезла. Всё. Милиция городская у себя в поиск поставила, а дальше её пропажу разглашать не стала – обычное дело. Не она первая, не она последняя. Чего шум поднимать? А вдруг объявится? И так бывает. Да ещё права качать начнёт: «Где мой ребёнок?» Да, вот шесть лет почитай – ни слуху, ни духу… Пашка… Пашку жалко… А может, и повезло ему, что мать не забрала с собой и не изломала с первых дней всю жизнь… Что ему светило-то? А тут его все любят…

«Вот что! – она поняла, отчего так смутно ей на душе и скребет внутри. – Заберут и всё! А привыкла… раньше было даже подумывала себе его взять…» Славный мальчишка получился и на вид, и характером… Только пугал иногда: как забьётся в угол и замолчит – всё! Не вытянешь слова! Любимым мороженным не заманишь… сидит волчонком, зубки острые, ротик щелью и глаза серые, как стеклянные, делались. Из-под чёлки соломенной смотрят в одну точку… Чего ему там в гены напустили? Не на трезвую голову его делали…

«Да… – протянула она про себя, – чтой-то я так с одного звонка поплыла… Может, и не возьмут ещё… А правду сказать, – хорошо бы взяли… и ему хорошо… всем хорошо…»

Она оперлась руками на стол, встала и прислушалась: муха всё так же неутомимо носилась по кабинету. «Ну и чёрт с тобой! Поганка! Вот привязалась!»

Ирина Васильевна стянула створки окна до конца, туго опустила шпингалет в закрашенное гнездо, повернула его в сторону, прислушалась и посмотрела на часы – это приближался скорый…

«Пора домой,» – она вышла в коридор и крикнула Клавдию, остававшуюся на ночь, чтобы предупредить, что уходит.

Старый дом потрескивал в любую погоду. Похоже, это про него сказано: ломит старые кости. Зимой в растресканные брёвна набивался снег, таял даже в крепкий мороз на прямом солнышке, вода внутри щелей застывала по ночам от лютой стужи, и лёд распирал стенки, в теснину которых попал. Высушенные годами брёвна откликались, и звук разносился по всему дому… Летом дом тоже трещал не хуже – то чуть проседал на фундаменте с одной стороны и кряхтел, как старик, опускавшийся на стул, то усыхал долго и неравномерно после весенних затяжных дождей… Да мало ли отчего кряхтит и охает всё на свете старое и солидно поношенное.

Но был в этом доме, а попросту сказать, старой двухэтажной избе, особый дух, состоявший из давних запахов, теплоты самих стен, набравших за долгие годы и слёз ребячих, и смеха, пропитанных надеждами, горечью огорчений и радостью ночных снов…

Когда-то строил это жилище богатый купец для своей семьи. С большими гостинными, буфетными, биллиардными, спальнями и библиотекой, гостевыми и комнатами для прислуги. А подвалы приспособлены были и для винного погреба, и для кладовых.

Когда перевернули большевики жизнь в столицах, новое долго ещё катилось за Уральские горы да, наконец, и тут разлилось бездумным безобразием вольницы и беззакония. Купец, конечно, сбежал, прихватив лишь то, что меньше весило и больше стоило: золотишко, да камешки – он ещё надеялся вернуться, видно, да не вышло.

Дом разграбили дочиста! Даже сукно с биллиардных столов пообдирали… хорошо, что ещё красного петуха от дури не подпустили. Постоял он пустым недолго. Новая власть отдала его сразу под приют для беспризорников, а потом так и вышло по этой линии служить дому: недолго интернатом для ребят, вышедших из исправительной колонии, а потом уж детским домом… Большие комнаты перегородили – спален понаделали, на втором этаже решётки железные снаружи оставили, чтоб ребята не вывалились ненароком, а на первом поснимали, обои переклеили, да новую грубую мебель завезли, но неведомо как – сохранился уют и жилой дух в этих стенах… и хорошо тут дышалось…