Текст книги "Пока не поздно"

Пашка спал на боку, согнув каленки, подложив под щечку руку, и слюнка прерывистой струйкой сбегала из уголка рта на подушку. Ему снился праздник! Большая лошадь вся в цветах идёт по их двору и машет из стороны в сторону длинной мордой, а от этого лепестки разлетаются в разные стороны, как брызги, и все ребята с визгом бегут поближе подставиться, чтобы на них этот цветной дождь обсыпался… а на лошади сидят девочка и мальчик ну, просто, как он и Зинка! И он толкает Зинку и говорит ей: «Смотри! Там ты!», а Зинка толкает его и говорит: «А это ты!» И они так громко смеются, что лошадь ещё сильнее трясёт головой, и цветной дождь ещё сильнее сыпется на них, и гремит музыка громко, громко и они тоже громко, громко поют:

 
Праздник, праздник к нам идёт!
Нас он за руку берёт!
Праздник, праздник,
Праздник, праздник —
Наш весёлый хоровод!
 

И тут оказывается, что все лепестки на земле, вовсе не лепестки, а конфеты! И все кидаются с визгом собирать их! А конфет так много, что уже некуда класть! И Зинка загибает подол и туда их кидает, но и подол уже полный! Тогда Пашка говорит: «Вот сейчас придёт папка и целый мешок набьёт!», и Зинка ему отвечает: «И нам на целую неделю или на год хватит!»

А Зинка не спала. Не могла. У неё заложен нос, и она чуть задремлет – тут же просыпается… и голова болит… и так хочется, чтобы кто-нибудь пожалел… погладил… и дал попить, потому что до рези сухо в горле… Она соскальзывает босыми ногами на пол… на цыпочках крадётся к столу у окна, но в графине нет воды… в одной ночнушке осторожно, чтобы не разбудить дежурную ночную нянечку, она выходит в коридор… нигде никого… только сквозняк бродит по дому… Зинка крадётся вдоль дверей… где-то тут… а может, тут она спит – дежурная… Наконец, пашкина спальня… она заглядывает… и проскальзывает через приоткрытую дверь внутрь… Вон он спит на боку, подтянув к животу коленки… Зинка стоит и смотрит на него долго… холод поднимается от щелястого пола, и её начинает бить мелкая дрожь… она подходит совсем близко к кровати и трогает Пашку одним пальчиком за плечо, но он спит… «Я только погреюсь и уйду, ладно… только погреюсь… и уйду…» она пристраивается сбоку на проступающем сквозь тощий матрасик железном ребре кроватной рамы, проталкивает ноги под одеяло, прислоняется к Пашкиной руке щекой и чувствует, что начинает засыпать… «Только погреюсь… и уйду… чтобы не попало… я знаю, что нельзя… погреюсь и уйду… а то дразнить будут… я уйду скоро…»

Пашка не чувствует, не слышит – он смотрит сон… но вряд ли Зинка увидит его тоже.

И близнецы тоже спят вместе – они теперь вообще не расстаются. Никогда. Спят вместе и встают вместе, и обедают тоже, и гуляют… и если кто-то берёт Васеньку за руку, сестра настораживается, а если пытаются оторвать от неё и увести, она начинает истерично кричать, и ничем её нельзя успокоить! Только вернуть обратно брата и не разлучать больше… и объяснить им ничего не возможно… они ещё маленькие, и проблемы у них маленькие: поесть – всегда есть хочется, поиграть и погулять, а теперь ещё быть вместе! Вот и всё!

Невозможно им рассказать про брата, невозможно объяснить, что они его навсегда потерять могут и никогда даже не узнают об этом… и чем старше они будут становиться, тем сильнее будут стремиться узнать, кто их мама, и почему они остались без неё… Где бы они ни жили, по какую сторону океана, этот вопрос станет главным в их жизни… и никаким ответам они не поверят, и никогда не залечат эту вечную рану, и снова и снова будут спасаться от мира вокруг, как сейчас, взяв друг друга за руку, положив голову на одну подушку, и сладко прижавшись друг к другу…

Приезд Вилсонов совпал с праздником. Раз в месяц в детском доме отмечали день рождения всех, кто в этом месяце родился. Вкусно пахло чем-то печёным, домашним, теплым… и девочки все ходили вприпрыжку с бантами на голове, казалось эти огромные воздушные сооружения тянут их вверх, и оттого походка становится лёгкой, порхающей…

После завтрака в столовой сдвигали столы, расставляли скамейки и в торце её образовывалось пространство сцены… «живой» музыки никакой в доме не было – ни пианино, ни музыкального руководителя, зато хорошая старая радиола умела петь детскими голосами известные песенки, и ребята дружно подтягивали, стараясь перекрыть известный хор… В промежутках между музыкальными номерами выходили наряженные ребята и, как их учили, с огромным выражением и каменными лицами, держа «руки по швам», декламировали стихи, иногда даже новые, или те, что последний раз читали ровно год назад – конечно, совсем забытые, а для некоторых впервые слышанные. И общий хоровод затягивал в свой круг всех: и малышей, и воспитательниц, и нянечек, а именинники бежали к себе в палаты примерять подаренные обновки и угощаться конфетами…

Было весело, шумно, всегда оказывалось, что кто-то из маленьких не понял, отчего ему ничего не подарили, и невозможно было втолковать такому, что сегодня подарили тому, у кого день рождения, а потом подарят ему… слёзы у обиженного не просыхали, и голос его дрожал, тогда и ему дарили что-нибудь для успокоения находчивые взрослые, и сами ребята, вылавливая из своих только что полученных пакетов, конфету, ленточку для банта, открытку, книжку…

Вилсоны после длинной дороги сразу поспешили увидеть Пашу и попали в самый разгар веселья. Из кабинета директора, где их встретила Ирина Васильевна, попросились посмотреть, что происходит, и, к радости ребят и взрослых, весело отплясывали вместе со всеми, а потом против правил раздавали подарки всем подряд – жвачки, конфеты, карандаши и блокнотики, маленькие игры-головоломки, ластики и шариковые ручки… солидные подарки в двух огромных сумках лежали в кабинете и требовали серьёзной делёжки…

Такое начало визита сбило Ирину Васильевну – она и так не знала, как ей быть. Опять оказалась крайней. Буквально вчера утром позвонила Вера, секретарша Сиротенко, передала, что Иван Михайлович срочно улетел в Москву и просил Волоскову заехать за пакетом, велел передать ей лично в руки. Конечно, она бросила все дела, помчалась в город и, несмотря на волнение и нетерпение, с улыбкой, как того требовали приличия, поболтала о жизни с Верочкой, расспросила о доме, о маме, и, не подавая виду, что сгорает от любопытства, легко и неторопливо, покинула кабинет. Только в автобусе, усевшись у заиндивелого окна, из которого поддувало и несло редкие маленькие кристаллики снега, она сдёрнула рукавицы и нетерпеливо с треском потянула за конец прозрачную ленту на конверте, вытащила бумаги, привычно перелистала, нашла нужную страницу и… на положенном месте стояла подпись Сиротенко и вчерашнее число. Она почувствовала, что глаза сами собой увлажняются, защипало в носу и сдавило горло… Ирина Васильевна опустила веки и некоторое время сидела молча, закусив губу… потом вдруг резко наклонила голову, заглянула в большой конверт, сдвинула колени в сторону, пошарила взглядом на полу между сиденьями, снова посмотрела в конверт, даже руку туда запустила – никакой записки не было. Она перевернула все бумаги, лежащие на коленях, – и к первому листу не было приколото записки…

«Осторожный человек Иван Михалыч, – подумала она. – Правильно: решай, мол, всё сама… молодец!.. Опять я крайняя оказалась… Мол, ты так просила, что я уступил – подписал, а дальше… дальше всё сама и решай… а у меня, мол, дела поважнее есть… Понятно. Ладно? Иван Михалыч: так, так так!.. Огромное спасибо!..»

Теперь перед ней были эти двое явно нервничающих, возбуждённых иностранцев, которые наверняка счастливы, что могут с ребятами сбросить своё напряжение и…

«Сейчас кончится праздник… и что я им скажу! Что? Все мои варианты, которые так мучали по ночам никуда не годятся!!! Это мне им сказать?! Или упасть в ножки и просить прощения, или уговаривать ещё двоих малышей взять из другого детдома?! Может, лучше вообще весь детдом усыновить! Господи! Да что же это за наказание?! За что?! Мало того, что в ребячьем горе и тоске всю жизнь проводишь, так ещё такие муки мне на душу!.. Они так счастливы! Я даже завидую им, что они могут так жить: к своим детям ещё чужого взять… от полноты души… правда, правда, не станешь смеяться, когда кто-то рядом плачет от боли… Ну, как быть-то?!..»

Том очень боялся, что Паша и не вспомнит их, и придётся всё начинть сначала – искать к нему дорожку, потихоньку, помаленьку… Когда праздник кончился и возбуждённые ребята стали разбредаться, они стояли в потоке и ждали момента встречи с ним… Те взгляды и улыбки, которые они ему посылали, вроде остались вне его внимания… во всяком случае, он никак не выражал своего особого внимания к ним… может, был захвачен общим весельем, а может… кто его знает… И, наконец, когда Ирина Васильевна пригласила жестом Тома и Дороти идти за ней, в коридоре они неожиданно оказались перед несколькими мальчишками и девчонками… обе стороны как-то замерли, не зная, что делать дальше… Том присел на колени перед Пашей, но тот не поднимал глаза и ничего не говорил. Зинка подошла сзади и стала толкать его в бок… он передёрнул несколько раз плечом и вдруг сорвался с места и побежал в раздевалку… все так и стояли замерев на месте, когда он появился вновь со своими подарками и протянул их сразу в двух руках навстречу Тому и Дороти: открытку, смятого-перемятого Мишуту и золотую гайку! Вилсоны растерялись сначала, но вдруг их осенило, и они радостно подставили ладони, Том протянул руку Пашке, чтобы поблагодарить его, но мальчишка мимо руки шагнул к его ноге и обнял её чуть выше колена в обхват двумя руками и крепко прижался к ней щекой… Первой очнулась Зинка, тихо заревела и ринулась прочь… могла ли она сформулировать, что сию секунду потеряла своего самого дорогого человека на всём белом свете, что он один и был настоящий, живой, родной, и хоть она и ждала свою мамку, но на самом-то деле не живую мать, а свою выдумку, спасавшую и защищавшую от смертельной обиды сиротства…

Нет, конечно, нет. Сердце само подсказывает, как жить. И часто разум заставляет поступать по-другому, но редко ведёт дорогой счастья!.. Ирина Васильевна старалась сдержаться и не показать, как она растрогана, возбуждена, растеряна и готова заплакать… А Вилсоны не скрывали своих чувств: Дороти присела на корточки к малышу и гладила его быстро-быстро ладошкой по спине, слёзы текли по её щекам, Том стоял, не шевелясь, разводил в стороны руками – мол, вот как, вот как! – и тоже чуть не плакал… Ребята незаметно отступили назад и растворились, Ирина Васильевна, повернувшись уходить, обратилась к девушке: «Переведите им: я прошу их – пусть идут в мой кабинет, побудут с Пашей – там их никто не будет беспокоить…»

Этот жест, порыв Паши решил его судьбу.

После отъезда Вилсонов Ирина Васильевна тоже начала готовиться в дорогу. Теперь она знала, что делать, да и надеяться ей было больше не на кого, и помогать ей некому – Сиротенко обратно не вернулся. Как он ни сопротивлялся, его уговорили перейти на работу в Москве. Она ещё его не видела, только узнала эту новость – он должен был появиться, чтобы передать больницу, собрать вещи, забрать жену… «Забрал бы меня кто-нибудь! Чтобы самой не решать!.. – она стряхнула с себя эту мысль. – В поезде всё равно не сплю, вот и надумаюсь…»

С вокзала она сразу отправилась по адресу на каком-то колченогом скособоченном автобусе, который подбрасывало на всех выбоинах и ледяных наростах заснеженной дороги, а на остановке он сползал боком к бордюру, и его зад заносило – только берегись. Тяжёлый казённый детдомовский запах, с которым она боролась у себя, ударил ей в лицо – запах заброшенности и сиротства. Никто не встретил её у порога. Дети в одинаковых линялых голубых бумазеевых платьицах с сиреневыми цветочками и клетчатых рубашечках, как у них в доме, проходили мимо и внимательно всматривались в незнакомую тётю. Какая-то сумеречная тоска наваливалась со всех сторон – от тусклой лампочки без плафона, от неровных стен, покрытых масляной грязно-зелёной краской. Она заглянула в столовку, где последние малыши досиживали над остатками пищи, и, так никого не повстречав, отправилась в конец коридора и уселась дожидаться возле двери директорского кабинета… Всполошенная нянечка вдруг появилась (видно дети сообщили, что пришла чужая), расспросила, кого она ждёт и предложила чаю, но не успела принести: Наталья Ивановна появилась скоро, и теперь они чаёвничали вместе в её кабинете, сидя по разные стороны директорского стола и вглядываясь друг в друга… За дверью пролетали знакомые звуки. Утро обещало солнце. И постепенно женщины разговорились, общего было много: и заботы, и трудности, и дела…

– Я вам сейчас дом покажу! Ребят… – предложила Наталья Ивановна и добавила при выходе из кабинета. – Сама иду и будто прощаюсь с ними.

– Что так? – удивилась Волоскова.

– Весной ухожу… дотерплю месяц, два и всё… больше не могу…

– Устали?

Сдалась, – грустно призналась Наталья Ивановна

– Кому? – заинтеросованно обернулась к ней гостья.

– Хм… – усмехнулась Наталья Ивановна неожиданному вопросу. – Не знаю… Скорее всего себе… жалко себя стало… поеду к маме обратно…

– А я пашу, пашу… мне ехать некуда, – грустно отозвалась Ирина Васильевна. – Мы тутошние, местные… мама умерла… да и не умею я больше ничего. Всю жизнь при детях… – они замолчали. Заглядывали в двери, отстранялись к стенке, пропуская спешащих в раздевалку ребят, все собирались на прогулку.

– А вот и Кучины, про которых вы спрашивали! – указала Наталья Ивановна. – Похожи, правда? И ни на шаг друг от друга… – она вздохнула и, глядя в лицо собеседницы, сама не зная почему, призналась: – Себе их присмотрела, но… – Волоскова не дала ей договорить и испуганно резко прервала:

– Нет! – она замолчала от неловкости.

– Что вы? Ирина Васильевна? – участливо спросила хозяйка.

– Простите! Я хотела сказать, что их брать нельзя, у них родственники обнаружились… – теперь Наталья Ивановна перебила её:

– Да что вы?! – удивлённо воскликнула она, и, как показалось Волосковой, с облегчением.

– Да! Точно! – убедительно произнесла она. – Так что… – она помедлила и взяла под руку Наталью Ивановну. – Я их к себе переведу, если не возражаете, вам ведь всё равно теперь, – она выделила это слово. – Правда? Вы ведь в Москву тоже собираетесь…

– Да… – неуверенно откликнулась Наталья Ивановна. – А почему тоже?

– Сиротенко в Москву переводят, не слышали?

– Ой! – тихо вскрикнула Наталья Ивановна. – Переводят… а я ему звонить собиралась… да так и не позвонила… Вы с ним знакомы? – Волоскова подтверждающе кивнула. – А я нет… надо же… так и не позвонила… вот как получается… интересно…

– Так что заберу я у вас Кучиных, ладно? – Волоскова в упор смотрела на хозяйку дома.

– Конечно! – согласилась она. – Это очень кстати! Им у вас лучше будет…

– Почему вы так решили? – усмехнулась Волоскова.

– А я вижу. Это не объяснишь, но я же вижу… вижу. Я очень рада, что с вами познакомилась! Правда! Знаете, меня недавно о них спрашивали… Пойдёмте, я вам их дело покажу… и искать не надо… оно на столе… сверху…

Один день меняет жизнь человека. Может быть, ожидаемый, но всё равно – случайный… Каждый год мы торопим весну, и каждый раз она приходит внезапно радостно. Подул под утро ветер с запада, перевалил Уральские горы, наполнил воздух капельками влаги, и враз осели казавшиеся неодолимыми сугробы, на глазах почернели и заблестели ноздреватой коркой. Легла протаявшая чернота кругами вокруг стволов, и одурманил запах сырой земли, потянул к себе, вырвал из нервной суеты, заставил остановиться и почувствовать, как колотится сердце, плывёт голова и что-то непонятное распирает изнутри… не торопись, вникни, улови мгновение, может, удатся сохранить это ощущуние начала на будущие дни… Нет. Куда там!.. Природа так и сделала, чтобы ждали весну, её главный день – начало, и с него начинали новый отсчёт зарождения жизни и любви…

В России, если бумаге приделать ноги, быстро она прокручивается меж валиков многоэтажной бюрократической машины. Ирина Васильевна хорошо знала, где раздастся скрип шестерёнок, и чем их смазать, поэтому в неяркий весенний день, когда напрягшиеся почки уже прорвали блокаду и показали миру зелёные язычки, вела она за руку от станции к своему детскому дому двух малышей, одетых в одинаковые пальто с одинаковыми рюкзачками за спиной. Они дружно обходили мутные лужи, перескакивали ручей, бегущий от недотаявших заледенелых горок слежавшегося чёрного снега. Нинка крепко держала за руку Васю и придвигалась ближе к новой маме-Ирине Васильевне, когда сухой проход на дороге был слишком узок, чтобы брату хватило места. Ирина Васильевна тогда замедляла шаг, делала его чуть шире, освобождая за собой дорогу, но не выпускала тёплую детскую ручку. Она мысленно смотрела в этот момент на себя и детей, как они идут чуть наискось друг за другом, и думала: «Вот он, ручеёк, – о котором говорил Сиротенко, – вот он: идёт за мной! А потом потечёт дальше!.. И никак нельзя, чтобы он прервался! Ведь это в наших силах!.. В наших… конечно… конечно…»