Текст книги "Пока не поздно"

– Верно всё, Ирина Васильевна! Верно, – Сиротенко теперь смотрел ей прямо в глаза, он даже подвинулся к столу и упёрся в него грудью. – Должок у меня есть один… тоже ручеёк такой… только невидимый… хрупкий… а на нём всё держится… вся жизнь… моя… и другого, кто за мной… и дальше… В посёлке у нас, где я в детском доме рос, врач был… один на всю округу… на выселках… Отбыл своё, чудом жив остался, вышел на волю, а вернуться не захотел обратно… почему – не знаю… мы ж ещё мальчишки были… совсем… сопляки… и война… жрать нечего… а и обворовывали нас ещё… всё, как положено. Тащили, кто что мог… – Сиротенко замолчал и сглотнул. – У нас большинство-то были дети врагов народа… у кого отец, у кого мать… у кого – оба… А он спасал нас… в больницу клал… да, и больница-то – одно название… а всё же… Диагноз: дистрофия, и всё тут… По очереди клал… и подкармливал там… Если б не он… е-ге! Почему он это делал – тоже не знаю… и никто не знал, и не знает… Рисковал, конечно, могли припаять ему, что он будущих врагов народа выхаживает… Да, видно, то спасло, что других-то вокруг не было! Мы ему, конечно, «спасибо» и обратно в детдом… с сожалением, правду сказать… Да что ему «спасибо»… он за спасибо что ли!? Или из высоких гуманных чувств, вообще!? Я думаю теперь… тогда и вовсе не думал… думаю много лет уж: он долг отдавал кому-то… Вот и всё… Что спас его кто-то в жизни… или близких его… а он отрабатывал… Ты не суди, что я грубо так… слов-то высоких столько понаслушался за жизнь свою, что у меня они из всех дырок прут, а всё никак не кончатся… – Волоскова сидела, сложив по бабьи руки на коленях, не стеснялась, что плачет, и не вытирала слёз… – Я тебе почему сказать могу? Ты сама при детдоме всю жизнь, считай… Я ещё мать твою помню… только сам тогда не имел прямого отношения к этому делу… А теперь в демократию двинулись… и чувствую, что я ещё за свой должок не расплатился… да и за ребят мне наших тоже придётся… Он-то всех спасал, да жизнь после, видно, пропустила мимо дела его… не знала этого… Тут мой однокашник есть… давно не виделись… вспоминали мы с ним всех, да мало кого в живых зачислили, а большой был детский дом… много тогда сидело… Да России людишек никогда не жалко… Вот и полез я в эту комиссию… мне бы о душе уж думать, а я всё пашу, пашу… «за себя и за того парня»… это верно поэт написал…

– А доктор-то ваш что же?.. – подтыкая ноздри скомканным платком, спросила Волоскова.

– Доктор? – Сиротенко замолчал и только жевал губами. – Доктора больше нет… – вздохнул он. – Давно уже… да… Он свой век не дожил… мне-то он тогда казался старым… а ему, выходит, по моему разумению, чуть за тридцать перевалило в те годы… Седой был весь и на лбу грядки – огород сажай… Ну, это другая история… их много, историй… жизнь длинная всё же… Вот теперь ещё одна… история… и что делать – не знаю… – Волоскова вздохнула. Ей уже не казались убедительными её доводы… и вообще хотелось спрятаться куда-нибудь и ни о чём не думать. – И понимаешь, – перебил её мысли Сиротенко и безнадежно махнул рукой, – чёрт его знает, может, сам виноват: прошло бы тихо – и всё… – Ирина Васильевна снова встрепенулась и подалась ему навстречу:

– Иван Михалыч! Дорогой!.. Ну, начните с другого… со следующего… Ну, могут же опоздать бумаги на неделю… Пусть Паша летит с Богом, если свой билет лотерейный вытянул, – она замолчала, чувствуя, что говорит в пустоту…

– Был бы я помоложе… – Сиротенко посмотрел ей в глаза. – Всех бы троих взял… лечил бы… выхаживал… На них много труда надо… Мамаша им такого в организм напустила! Да не хочется их второй раз сиротить… не имею я права… Может, им пофартит ещё… – оба они замолчали надолго.

– А ведь я… – она опустила глаза, – …давно хотела Пашку себе взять… как увидела, сразу… И тоже испугалась, как вы…

– Я не испугался, – спокойно возразил Сиротенко. – Я просто посчитал… я считать умею… Знаешь, сколько мне лет выйдет, особо если те, детдомовские, числить год за два!? Сказать страшно… да и правда, что там-то, за океаном, ему лучше будет… крикунов бы этих, что орут «Россия детьми торгует!», пустить бы посмотреть на счастливое детство…

– Ну, – снова встрепенулась Волоскова, – так зачем рубить сук, на котором все сами сидим?!.

– Рубить не надо, согласен… да вот, как сберечь, не знаю…

Ночь лежит над огромным пространством земли. Трудно окинуть даже мысленным взглядом, как она велика, но вовсе невозможно представить, сколько боли и радости, ликования и мучений скрывает её темнота. Самое большое счастье приходит к человеку, когда никто не видит, и уходит он в мир иной под ночным покровом. Озарения великих открытий ярко вспыхивают в темноте и огромные силы разрушений начинают действовать в чернильной ночи… сколько людей проклинают и благославляют её, сколько сердец восхищаются ею, и сколько бегут от неё прочь!..

Для каждого живущего у неё своё лицо, своя душа и свой цвет. Поэтому столько раз она воспета художниками и столько раз повергнута ими…

Человеческий разум нашел возможность избежать её: стоит лишь сесть в самолёт и лететь всё время на запад вместе с солнцем, так чтобы ночная тень была всё время чуть позади…

Том и Дороти летели в обратном направлении над белоснежными тысячами облаков навстречу розовому надвигающемуся пространству…

На Руси издавна говорят «…как тать в нощи…», а может, сама она и есть этот «тать»? Столько судеб и тел она искалечила! Столько неправедных дел творилось и творится на этой земле под её покровом! И нет того, кто сочтёт все злодеяния и реки крови, все рвы с убиенными и камеры с мучимыми, что сокрыты в ней! И нечего поставить в противовес этому, потому что радость не возмещает смерть, потому что шрамы саднят всю жизнь, и надежда, умирающая к утру, не утишает боль, а усиливает её… И сиротство – это ночь на всю жизнь! Никому ничем никогда не прогнать из души эту тьму до конца, не заместить её, не озарить, не оправдать и не объяснить. Ибо нет ничего, что сопоставимо с материнской колыбельной, подоткнутым под бок одеяльцем, испечёным её руками пирогом и благословившим на доброе дело лёгким прикосновением… И никому нет прощения за сиротство: ни людям, ни государствам, ни судьбе, ни Богу…

Спит детский дом. Две сотни детей по сопящим палатам. Какие сны снятся им? Этим мальчишкам и девчонкам… «социальным сиротам»… и кому они расскажут о них, когда проснутся с непрошедшими обидами, не распустившимися надеждами и не сбывшимися мечтами?.. Какую песенку споёт им утро, и какая рука откроет им дверь в новый день?!

Пашке, про которого говорили, что он медленно думает, потому что из-за матери-наркоманки отстаёт в развитии, приснилась здоровенная – «Ух, какая!» – корова, которая на розовой ленточке тянула грузовик без колёс по огромному зеленому лугу. Кузов грузовика был полон жареной на сале картошки, а у самой коровы вместо вымени висели гирлянды эскимо в разноцветных глянцевых обёртках, и все они сверкали ярче солнца, так что смотреть можно было только сильно прищурившись!

Пашка и сжал крепко веки, отчего проснулся! В палате было сумрачно. Утро только ступило носочком на порог и собиралось тихонечко заявить, что пришло, сперва в окно пробным теньканьем синицы, потом в дверь отдалённым стуком вёдер ночной нянечки, потом урчанием мотора грузовичка, привозящего утром продукты…

Рано ещё… рано… можно подтянуть к подбородку коленки и свернуться калачиком, и станет сладко-сладко… он не знал, что это потому, что так лежал он и рос в самом сладком и безопасном месте своей коротенькой жизни… Вставать не хотелось, но Зинкин голосок внезапно возник в его памяти… Зинка всегда всё знала! Пашка быстро вскочил и на цыпочках, не обувшись, помчался в раздевалку проверять: на месте ли подарки? «Куда, пострел, босиком?! – догнал его нянечкин приглушённый голос. – Мать с отцом приезжают, а ты как раз простынешь! А ну, марш назад! Рано ещё!» – и ласковый шлепок вернул его с полдороги обратно.

Пашка нырнул с головой под одеяло, снова свернулся калачиком и неожиданно мгновенно заснул. Он чувствовал, что ему надо сделать что-то очень важное именно сейчас, сию секунду! Но ему снова приснился его бесколёсный грузовичок, только он стоял теперь во дворе какого-то большого дома около длинного стола, за которым сидело много людей и знакомых, и незнакомых, но он узнал, конечно, сразу Зинку и Кити, и Большого Тома и маму-Дороти, и маму-Ирину Васильевну, и маму-Поликсену Михайловну и ещё много-много ребят, сидящих на лавках у стола и болтающих ногами, а большая толстая корова, очень похожая на повара маму-Наташу разносила всем жаренную картошку, лежащую на тарелке огромной золотистой кучей, а сверху в неё была воткнута ножка мороженого, и оно торчило вверх сверкающей палкой…

– Вот это да! – восхитился Пашка, но Зинка, сидящая рядом, совершенно уверенно сказала:

– Знаешь, Пашка, ты теперь всегда так завтракать будешь! Вот увидишь! Это мамка с папкой тебе такой завтрак приготовили!.. А потом починишь машинку, колёса ей приладишь и будешь всем, всем, всем сам картошку жареную развозить… и нам тоже! Каждое утро!.. Понял?!..

После Васиного освобождения Нина не отходила от брата. Если он забирал у неё свою руку на секундочку, чтобы почесаться или вытереть тыльной стороной ладони нос, она тут же хватала его за бок отвисавшей рубашки. Обедали они, сидя рядом, и спать она отказалась идти в свою палату. Она ничего не говорила после шока, а только мычала и крутила головой. На ласковые просьбы: «Ниночка, ну, Ниночка, скажи что-нибудь! Чего ты хочешь?» Она мычала и начинала тихо плакать… Пришлось днём уложить их спать вместе в пустом изоляторе, а когда оба отказались расстаться на ночь, снова оставить там же. Вытянуть из неё хоть одно слово так и не удалось. Утром Наталья Ивановна пришла пораньше и сама отправилась проведать малышей. Они крепко спали на одной кровати, обнявшись и натянув одеяло на головы… Она уселась на соседнюю кроватку, с которой Нина ночью перебралась к брату, и рассеянным взглядом смотрела на детей…

Ей представилась большая комната в коммуналке, где она выросла… её кроватка, а потом кровать у стены, нешумный переулок на Ордынке под окном… Ккогда она просыпалась, перед её глазами всегда сквозь зелень или голые ветки зимой маячил крест на куполе церкви «Всех скорбящих»… такой покой и радость были! Всегда поглаженная школьная форма… подружки, вечера самодеятельности… Про детский дом она знала только, что он вообще существует… мама работала в школе, и она, не задумываясь, пошла в педагогический… «Педагог – это для женщины самая замечательная профессия! Полдня всегда дома! С семьёй!..» – говорил отец, а мама недоверчиво кивала головой и не возражала. Мысли сейчас текли гладко, тихо, казалось, что это вот именно её московская комната, и эти двое спящих в ней, в такой же, как у неё, нет, – в той же самой кроватке… Она оперлась лбом на руку и стала тереть его… «Поторопиться надо… а то совсем без детей останусь… ни своих, ни чужих в сорок заводить не будешь! Сорок – это старуха! Куда детей заводить, да и кто даст… ни рожать, ни усыновлять… Что уж так крест на себе ставить?! – возмутилась она. – Никто и не ставит!.. Но мужика-то нет! Был, да, слава Богу сплыл! Перепугался! Женился, небось… уж, наверняка… А это перст судьбы, может… разучились мы её голос слушать… Нет, не разучились, выходит… надо уезжать, возвращаться в Москву и этих двоих с собой забирать… где жить, есть… и мама ещё помочь может… А вдруг, ещё найдётся сумасшедший, который и усыновит их… ну, женятся же на женщинах с детьми! Боже мой… Васька и Нинка! Сразу два! Васенька и Ниночка…»

Жизнь до сих пор представлялась ей достаточно плоской в негасимом, несмотря ни на что, романтическом свете. Она не размышляла о том, как выхаживать этих детей, сколько денег для этого надо – и где их взять, и на что жить. «Может, и прав он был, когда упрекал: „Это из-за вас, мечтателей, у нас страна колченогая… сколько лет уж! Всё о светлом будущем трепетесь, краснобаи!.. „Работать! Работать надо!..“ Это вас гнать надо!..“ – Вот и ушёл сам… Неужели я до сих пор не успокоилась и люблю его?.. Может, он прав?! Сидела бы при кафедре и писала диссертацию, как предлагали… и при муже была бы, и сама бы чего-нибудь добилась… а так что? Ничего… эх…»

Близнецы зашевелились, перевернулись и снова затихли…

Наталья Ивановна молча ушла к себе в кабинет. Вернулась. Снова ушла. Нашла Дусю и приставила к ним, а если появится Трындычиха, велела тут же предупредить… Она решила, что терять ей нечего – сор из избы, так с грохотом: милицию вызвать, свидетели есть, протокол и всё, как положено, оформить, и в суд! «Тихая-то я тихая, да у всякого терпения кладовая пустеет! Всё!..»

Но никто не пришёл, и грохота никакого не было. Дуся позвала её, когда дети проснулись, она побежала в изолятор и, не входя, через щёлку наблюдала, как сестра помогает брату одеться, а он смотрит на неё такими глазами, что… она почувствовала слёзы в собственных… вдруг, спохватилась, почему она в таком напряжении и так стиснула ручку двери, что больно ладони от врезавшихся в неё ногтей… Нина всё делала молча. Совершенно беззвучно… когда брат был одет, она обошла кроватку, натяула на неё, как их учили, одеяло, взяла Васю за руку, и они пошли к двери, опять не произнося ни слова…

– Ниночка, доброе утро! – девочка смотрела на неё ничего не произнося. – У тебя ничего не болит? – присела перед ней на корточки Наталья Ивановна. Нинка покрутила головой и понурилась. – А ты, малыш? – обратилась она к брату.

– Она боится… – прошептал он.

– Чего боится? – переспросила Наталья Ивановна, так и не поднимаясь.

– Её боится… – опять еле слышно просипел Васька.

– Пошли со мной! Она больше у нас не работает!.. – как бы рапортуя и убеждая себя, громко сказала Наталья Ивановна, распрямилась и протянула им руку… Нинка отдёрнула свою и отвернулась к брату… он нерешительно поднял свою навстречу маминой-НатальИванной, и они медленно двинулись по коридору… – Васе в туалет надо и умыться, а ты со мной побудешь, ладно? – спросила она через несколько шагов и нагнулась над девочкой. Та вдруг отпрянула назад, обхватила брата двумя руками истерично закричала, с рыданием:

– Не-е-ет! Не-е-ет! – и залилась слезами.

– О, Господи! Слава Богу! Слава Богу! – Наталья Ивановна отпустила мальчишечью ручку, большим и указательным пальцами выдавила из своих глаз слёзы к переносице, оттёрла их по-ребячьи ладонью по скулам и щекам и, качая из стороны в сторону головой, как молитву затвердила, чувствуя полное опустошение от внезапно схлынувшей тяжести: – И не надо! И не надо! И не надо!.. – она повторяла это бессознательно долго с одинаковой интонацией и никак не могла успокоиться…

«Что-то случилось,» – сказал Том, как только они приземлились. Долгий перелёт, мелькнувшая за окнами Москва и опять самолёт… теперь машина бежала по совершенно белой, укатанной снегом дороге. Том удивлялся: «Как они тут ездят? У нас бы… – он обнаружил, что очень чувствительный человек. До этих дальних полётов и долгих разлук не было случая обнаружить это. А теперь он скучал по своим девчонкам и с ужасом думал: – Как это могло придти в голову жить без них? Неужели мечта о сыне могла заставить меня расстаться с ними? С Дороти!.. Когда это было? Сто лет назад! В другой жизни! Через час мальчишка уставится на меня своими глазёнками и скажет… ничего он не скажет! Размечтался!.. Ничего он не скажет… он ещё долго будет мучаться с языком… хотя Абигаль говорила, что её девочка заговорила через две недели, а через месяц уже так тараторила, что никто не верил – просто чудо какое-то! Ну, и Паша заговорит! Что наш хуже что ли?! – какое-то ревнивое чвство даже смутило его немного. – Заговорит, конечно, чуть раньше, чуть позже… Дороти, совсем молодцом! Как она умеет держаться! Этому не научишься… Интересно, в кого будет маленький Том? – Он улыбнулся и покачал головой: – Совсем поглупел от счастья… Хорошо, что никто не догадывается, какой коктейль у меня в голове! Вот бы посмеялись… А он похож, мальчишка… ну, не такой рыжий, конечно, но тоже светленький, голова круглая и глаза… ну, глаза точно мои! – Он опять улыбнулся и даже поднёс руку к лицу, чтобы незаметно прикрыть и как бы смахнуть эту улыбку. Но она не стиралась… Он поплотнее вдавился в спинку сиденья, подвинулся плотнее к Дороти и уставился в окно… ехать было ещё почти час… – Как они ездят по такой дороге?..»

Дуся постучала и чуть наклонилась вперёд к ручке двери, за которую держалась… подождала, но, не услышав ответа, заглянула в образовавшуюся щелку. Наталья Ивановна сидела, опершись лбом на обе сцепленные руки, поставленные локтями на стол… Дверь скрипнула и директор испуганно глянула вперёд:

– Входи, тёть Дусь, чего ты?! – голос звучал ровно, но глаза…

– Ты, вот что, Наталь Иванна… я тебе сказать хотела… Может, мне ребят забрать на субботу-воскресенне… пусть оклемаются маненько… – Наталья Ивановна покачивала головой в такт говорящей, но ничего не отвечала. – Я говорю, может, им обстановку сменить, знаешь… – продолжила тётя Дуся.

– Тёть Дусь, ты тут уж всю жизнь, правда? А вот книжек у меня умных сколько, погляди!.. – она кивнула головой на полки у стены. – Знаешь, сколько там умного понаписано?! И врачи, и психологи, и педагоги опытные – столько умного понаписали, а как мать заменить никто не придумал!..

– Ишшшь-та! Ты куда? Чего захотела! Мать – она и есть мать… не мне тебя учить… Я етих книг не читала… я без диплома… но я те что сказать хочу… Вот у нас в деревне Федька был… немножко такой с прикидом пацан… но добрый и безответный такой… отца убило, мать вскорости померла, потому что очень тосковала… Короче сказать, в детский дом его не отдали… а ростили все вместе… он, если сказать так – общий был… меня постарше… Я хорошо помню… по дворам жил… видно руки до него не дошли у милиции, и председатели у нас менялись что ни год-полгода… Тихий был, кудрявый – божий одуванец…

– Это ты к чему? – перебила Наталья Ивановна.

– А к тому, что нынче в газете про него прописали, что картинки его, какими он с детства баловался, на все выставки послали, и везде он первый, значит… Ты, небось, сама читала, да не обратила внимания, потому он тебе чужой! А нам вот, мне, к примеру, родной получился…

– Ну, и к чему ты, тёть Дусь, я что-то никак не пойму! – снова перебила директор.

– А ты пойми! Ему все помаленьку тепла отдали. Не враз и не нарочно, а так вот по жизни, помаленьку, по-домашнему… чем было делились… Вот я и думаю… возьму Васютку с Нинкой – у меня поживут, а потом…

– А потом сюда опять вернутся! Или ты думаешь, что их тоже по домам по всем пустить здесь, в городе? Кому, мол, близнецы на время? Поделитесь с ними теплом своим! Да ты знаешь, сколько их теперь, детей таких? А обратно им возвращаться? Я вообще против этого. Так уж повелось – не мне менять! Но я против, чтоб детей на день, на два отрывать в чужую жизнь, а потом обратно… Это стресс для них…

– Чего? – перебила тётя Дуся.

– Стресс! Понимаешь, ну, встряска такая… привыкли и живут!

– Эх, ты! – тётя Дуся сокрушённо покачала головой и всё её короткое округлое тело заколыхалось. – Вы, как из жести все, прости меня, нынешние… Гремите, гремите… что сирот не сосчитать – наслышаны… а что тепла в людях на всех хватит – не знаете, а я знаю… Как сделать это – не ведаю… вот ба раздать всех по семьям и… – она развела руки в стороны широко и уронила их так, что они хлопнули по её бёдрам. – Ты скажи мне вот, если б такое постановление или закон издали: детские дома позакрывать, а всем гражданам, по возможности, детей разобрать по домам! Ты бы как, согласилась?.. – Наталья Ивановна смотрела на нянечку, пыталась что-то сказать, но чувствовала, как горло сдавливается и наполняется криком. Она вскочила из-за стола неловко обхватила замершую тётю Дусю, уткнулась ей в плечо и закачалась вместе с ней, бубня сквозь бумазеевый халат:

– Господи! Господи! Я не могу больше… тёть Дусь, не могу, понимаешь… сердца не хватает… Учат одному, врут другое, людей в угол загнали, а они всё о других думают… сами без куска опять сидят, а о других думают… Не могу я больше… – тётя Дуся медленно развернулась, обхватила плачущую руками и, глядя ей в лицо, просто сказала:

– А мы всегда так… привыкли… А ты сердце не надрывай… так тебя надолго то не хватит… Что в книжках пишут – не знаю… верно умное… только надо наоборот всё…

– Что наоборот? – откинулась Наталья Ивановна.

– Наоборот! Не с книжек жизнь сотворять, а наоборот: писать, как живут люди, чтоб другие знали… чтоб не жизнь учить, понимаешь, а наоборот… А так не будет дела… я уж на покой скоро… предстану вот пред его очи, мне вопрос: «Как, мол, там, на земле, жизнь?» Ему хоть и видно всё и ясно, а всё ж интересно от простого смертного то услышать… Народ-то не дурак. Он знает…

– И что ж ты ответишь, тётя Дуся?

– А то и отвечу, что жить трудно… Чего врать-то… жить трудно, потому что садом и гомора: краски смешались, и перестал народ понимать, где чёрное, где белое… а это плохо…

На Россию свалился грипп. Тяжёлый, небывалый, азиатский… Короткое слово «карантин» стало главным распорядителем ближайших недель. В детские дома, сады, ясли никого не пускали, врачи не имели времени спать, воспитатели оставались дежурить на ночь и сокрушались, что почти всю зиму продержались, а тут вот – раз, и докатилась волна к весне поближе!.. Которые поопытнее, на лекарства не надеялись – несли из дома своё, проверенное: чеснок, да лук… Эти ароматы ложились на испарения дезинфицирующей карболки – запах получался тяжёлый! Но ребят выгоняли гулять! «Микроб ничего не боится, но наш ветерок его срезает! Гулять, ребятки!» Пока всех оденут да выведут – глядишь: обед накатил! Обратно! В комнатах проветренно, свежо, а общее – да хоть беда – всегда сближает, и свет уже другой за окном! Другой – весна света! Облака свежеют, небо оттирают от серой изморози, синеву налаживают. Песенка у синички длиннее стала – солнца больше, сил прибавилось, вот и поёт дольше! И клестовые выводки шума прибавили… Жизнь идёт! Только ждать долго… Не умеет Пашка сказать, как он ждёт. Да и некому… только Зинке… а то пока он соберётся да выдавит слово, уже и нет никого, кто мог бы послушать… у всех дела свои… А Зинка сама ждёт… она и не думает вовсе о разлуке: Пашка ждёт, и она с ним! Она привыкла с ним… он такой тёплый, и ладошка у него всегда немножко мокрая, мягкая, тёплая… возьмёт его за руку – и так хорошо ей… Но тут, как раз под этот грипп и загремела Зинка в изолятор… и температуры нет, а нос хлюпает… от греха подальше, лучше в изолятор, а то заразит ребят… И Пашке так грустно… совсем сказать некому… Проверит свои подарки и опять засунет их в секретное место… да все про этот секрет знают… может, потому «богатства» и в сохранности… кто ж возьмёт!

Ирина Васильевна держала перед собой фотографии «родственников» и всматривалась в их лица, пытаясь найти сходство с Пашиным… «Глаза? Настороженные какие-то… испуганные… У девочки ещё скулы чуть раздаются, а виски сближены… Ох, мамаша… да кто из этих думает о последствиях… А у мальчишки, как у Паши, асимметрична верхняя губа и кажется, будто всё лицо, как картинка в телевизоре, вытянуто по диагонали… Цвет волос?» Фото было чёрно-белое… казённое: анфас, при переднем свете, лицо плоское и мертвенное… И вдруг совершенно странная мысль пришла ей в голову: «Если бы они стали тонуть, не дай Бог, так что, рассуждал бы Сиротенко, можно ли всех троих спасти, а если нет, так и не спасать вовсе?! Ни одного!? Разве не тащил бы он на берег каждого из последних сил?! Что за глупость!? Спасать надо! Что ждёт их здесь – школа для умственно отсталых, койка в страшном интернате и нищета потом, если выживут! Что за глупость! Все эти разговоры, правила, моральные долги наши – ничто не важно, если хоть одного спасти можно! И не надо врать, что ценой другого! Ерунда!.. Пашка уехать должен – и всё! Там такие возможности, такие чудеса творят! Рассказывают же! Съездить бы посмотреть! А лучше не ездить – только расстраиваться! К чёрту… Прилетят родители и пускай скорее сматываются отсюда! Немедленно!.. Пусть попробует не подписать!.. – она вдруг уронила фото на стол, и мысли её резко затормозили… – И что? Что я смогу сделать, чтобы вырвать Пашку… Не те времена, что были… и пожаловаться некому! Не-ко-му!.. Некому – вот и всё… выходит: «Паны дерутся, у мужика лоб трещит» – мелькнуло напоследок… Она чувствовал, что не может больше думать об этом. «Господи, скорей бы приехали!..»

Время умеет растягиваться и сжиматься, течь медленно и незаметно, и лететь стремительно и неудержимо, в минуты и секунды удаётся сотворить столько, что невозможно себе представить, и можно обсуждать случившееся потом многие часы, дни и годы… Долгая жизнь начинается в мгновение встречи со светом и, когда кончается – мгновенно обрывается в тьму… Время пока что поддаётся только памяти – у него ни проводника, ни руководителя, оно независимо и неопровержимо судит, но полагаться на его мнение и решение опасно и неплодотворно…

Сиротенко бывал счастлив теперь всё реже и реже, только когда погружался в своё любимое дело, от которого его отрывали обязанности власти…

Он вдруг, неожиданно для себя, засел писать сыновьям, и не дома, когда жена подойдёт и спросит: «Что ты делаешь, а?» Он пристроил лист бумаги между больничных карт, лежащих на столе вперемежку с межведомственными сводками, официальными депутатскими бумагами и нераспечатанными длинными конвертами… «…ребята, никакая война не бывает справедливой, потому что на войне убивают людей! А это никто не вправе делать, и этим ничего доказать нельзя, невозможно убедить и объяснить… но мир прищурился и смотрит через щёлку на происходящее… Спасайте людей вокруг себя – это труднее и нужнее, особенно в наше время… Я прошу вас… не приносите жертв тому, кто не нуждается в них…»

Он улетал в Москву, оттуда хотел успеть в Питер на денёк повидаться с детьми… Но письмо… всё равно бумаге проще сказать, что-то главное, что не всегда произнесёшь, да и не во всякий момент…

Он писал долго, прерывался и задумывался, а потом строчил наклонным убористым почерком и не мог остановиться, пока не иссякал заряд…

«Мне повезло выжить, когда лучше, чем жить, было умереть, не скурвиться, когда легче было предать, чем выстоять, и не утонуть теперь, когда впору захлебнуться… Я прошу вас не жить, не оглядываясь, – тогда теряешь ориентировку…»

Он внезапно остановился. Не стал перечитывать написанное. Сложил листки. Втиснул во внутренний карман пиджака и совершенно ясно понял, что писал не для них, не для сыновей, а для себя, и улыбнулся: «Года к суровой прозе клонят!..» Назавтра рано утром он улетал в столицу.

Ирина Васильевна решила ничего и никому не говорить в доме о близнецах, но как только выдастся момент, обязательно съездить посмотреть на них. «Да и вообще посмотреть, как люди живут… тем более, что недалеко – ночь на поезде… Три дня выбрать можно! – рассуждала она. – Как в другом детском доме?.. В чужом-то глазу и соринку видно… А вообще-то неплохо бы посмотреть, как наши усыновлённые поживают… О чужих пекусь? А своя дочь где? С кем?.. До своей руки не доходят, сил не хватает… Узнаю что – так поздно!..Убью!… Не убью… время такое, что всё спуталось… Свои, чужие… какие же они чужие, если в них столько жизни вложено! Ну, какие!? Пашка уж седьмым будет!.. Всё равно уедет… – промелькнуло в голове, но она не стала цепляться за эту мысль. – Вот до десяти наберётся, начну проситься… – она знала, что специально посылают людей убедиться в условиях жизни бывших российских детей – так положено! – Вот и я съезжу!.. И Пашу там повидаю! Обязательно! Там! Там!..» – она заставила себя и перестала думать о другой возможности. Даже вслух сказала: «Если из троих тонущих хоть одного спасти можно, спасай! И нечего рассуждать! А потом, даст Бог, и остальным помочь сумеешь! Так вот, господин Сиротенко!.. Это по-русски! А то за моралями за всеми и детей прохлопаем, и дело!.. Так вот!»

Наталья Ивановна позвонила с утра в дом и, узнав, что Трындычиха, слава Богу, не появилась, предупредила, что сначала поедет по делам и будет только к обеду. Она сидела дома у стола в ночном халате, неотрывно, не мигая, смотрела на серое заоконье, перерезаное чёрными трещинами веток и неспешно соображала: «Две недели положено… за месяц предупрежу… к лету буду дома! Мама обрадуется… мама… мама… у всех семьи, родственники, дети… а нас двое… Надо к маме, чтобы, как учили: «Не было обидно за бесцельно прожитые годы…» Другие как-то живут медленно – ходят на службу, в магазин, детей рожают, всё подряд, без всплесков, постепенно – день за днём… А как только ухватишься за высокую идею, обязательно всплески, встряски, заморочки. Очевидно, не приспособлен человек к такой жизни, ему другое предначертано… как обычному стаду… бежать от опасности, а не лезть на рожон… Только почему-то вся история человечества именно и состоит из того, что оно лезет, и лезет, и лезет вверх за какими-то химерами, а в результате? Что в результате? Стали люди счастливее или умнее, чем в те давние времена, когда создавали шедевры, непревзойденные и питающие мир до сих пор? Да нет, конечно!.. Пойду в Пушкинский! В Третьяковку! К Образцову на Садовой… с мамой!.. Как в детстве… пусть я опять сама буду ребёнком! Пусть пляшут куклы и в фойе пахнет зефиром и лимонадом. Я так устала – всё! Сдаюсь! Проиграла!.. Больше не могу! Не хо-чу! Слава Богу, слово это не забыла! Не хочу, не желаю!.. Не хочу и не желаю… Ещё есть время… наверстать ничего нельзя, но есть ещё время пожить без потрясений… В библиотеку, в музей… ну, правда, – каждому своё! Поняла и хватит! Хватит с меня всех этих Трындычих… хватит…

И этих мне не надо… их чтоб выходить… их чтоб выходить надо много денег… много… Ничего мне не надо… ничего не надо…»

Трындычиха целый вечер прождала Николая. Убрала в комнате, накрыла стол, жаркое сунула под подушку, бутылку в холодильник… и опять ждала… Сначала смотрела на часы каждые пять минут… потом сбегала в телефон-автомат напротив подъезда с заледеневшим полом застывшей мочи, от которого воняло, как в нужнике, и долго слушала длинные безответные гудки… потом сидела у окна, пока сиреневый свет не стал впитываться в пространство, сереть и совершенно не сгустился в темноту… Тогда она вернулась к столу, подпёрла щеку одной рукой, другой бессмысленно разглаживала льняную цветастую скатерть, и долго сидела, вспоминая, очевидно, что-то хорошее, пока не почувствовала, что по лицу текут слёзы… «Куда деваться? Ну, куда? В деревню обратно – так там жить нельзя, не на что… одни старухи остались да пьянь подзаборная… а здесь куда? Орать-то орала, а хрен столкнёшь её! На глотку не возьмёшь! Она образованная, с дипломом… и никто не поможет, не продвинет… Николай и тот отмахнулся… „Угомонись!“ – это сказать легко! Что я других хуже!?. Выходит хуже!.. Хуже…» – Ей так обидно стало и жалко себя, что сдержаться не было никаких сил… Поревев с полчаса и посмотрев на черноту незанавешенного окна, она решительно встала, опустила тяжёлую штору, умылась, накинула пальто и прямо в тапочках отправилась в соседний подъезд к соседке Верке… «Если нет её, одна напьюсь! – она знала, что Николай уже не придёт сегодня, а может, и вовсе не придёт больше… Что-то ныло внутри, не было ни обиды, ни проклятий, только сожаление и покорность: – Пусть идёт, как идёт… и как будет, так и будет…»