Текст книги "Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой"

Часть II

Теперь я расскажу, что предшествовало моему пожизненному приговору, что стало его отправной точкой. Историю ареста и следствия, где все утопало в крови и насилии, где царили пытки, избиения, пресс-хаты и прочие неотъемлемые инструменты уголовного производства, без которых вряд ли справляются следственные органы. Но…

Но сначала была Она… Перед самым сломом жизни было что-то по-настоящему прекрасное, вокруг которого вращались все мои мысли.

Это была Она! Как будто судьба побаловала меня напоследок. Я подумал, что Ей следует уделить пару слов, потому что в моей истории выживания Она играла определенную роль – вспомогательную. Она была прекрасным плюсом в моем отрицательном мире. Не упомянуть о Ней – значит быть не до конца откровенным, в первую очередь перед самим собой. А я не хочу оставлять недосказанностей.

Я всегда Ее знал. Она всегда находилась в пределах досягаемости и случайных встреч. Я часто встречал Ее в клубе или в городе, вскользь отмечая про себя Ее привлекательность. Не западал, а просто отмечал, что вот, мол, – красивая. (Она с кем-то встречалась тогда.)

Прошли годы. Она расцвела. И как-то в клубе, после взаимных улыбок и удачно завязанного под громкую музыку разговора, в моем кармане появилась салфетка с Ее номером телефона.

Прошла неделя, другая. Я наткнулся на салфетку в кармане от своих наушников. Я не забывал о Ней, просто выдалось подходящее время, чтобы позвонить. И я позвонил.

Она отказалась встретиться. Не категорично, а так, с ужимками, оставляя мне возможность настаивать. Я настоял. Минут пятнадцать, а то и больше, я излагал аргументированные выкладки в пользу того, чтобы встретиться. Она этого и добивалась.

Встретились, разговорились, загорелись. Я не спешил. Потом встретились еще. Я стал придумывать дополнительные поводы, чтобы позвонить Ей или увидеться вскользь. Потом кино, клуб, бар, ресторан. Напитки покрепче для пущей смелости. Цокот льдинок в моем виски и в ее роме с колой. Поздние затянувшиеся разговоры в машине. Поцелуй, который Она расценила преждевременным и «наглым» навязыванием своих темпов развития отношений.

Ее глаза обладали удивительным блеском, не оставляющим никого равнодушным.

Волосы, губы – необъяснимо красивы! Она была стройна и высока. Ее улыбка обезоруживала и делала этот мир добрее.

В общем, с каждым днем я убеждался всё сильнее, что Ее присутствие в моей жизни на данный момент необходимо. Я получал удовольствие от процесса ухаживания за Ней. Мне не хотелось торопить события. Она была очаровательной загадкой, которую я не спеша разгадывал для себя. Я тонул в ней, утопал. Искал спасения.

Это длилось месяц.

Была осень 2003 года. Серое небо, как сырая тряпка над головой. Желтые листья под ногами. Запах костров в воздухе. Утренние заморозки, иней на траве. Поднятый воротник легкого пальто и пар изо рта, когда греешь машину по утрам. Казалось, что пейзаж городской осени создан для романтических отношений. На самом деле где тебя прихватит – там ты и пригвожден! Зимой, весной, летом. Неважно! Ты просто встречаешь Ее – и любое время года тебе кажется очаровательным. Для меня это была осень.

И вот на днях состоится Ее день рождения, ее девятнадцатилетие. Я хочу сделать ей приятно и покупаю весьма скромное ювелирное изделие. Хотя фаза наших отношений еще не предполагает таких подарков.

Дарю розы – красивый букет. Веду в мой любимый уютный ресторанчик в центре города, где фоном мурлычет Иглесиас-старший, на столе свечи, а шеф-повар – мой хороший знакомый, который лично приготовил и вынес блюда.

Мы сидим возле окна. Я смотрю Ей в глаза и изредка на проезжающие машины, думая, как мне повезло, что Она рядом.

Потом я отвожу Ее в клуб к подругам. И прежде чем я ее высаживаю, в моей руке неожиданно появляется маленькая бархатная коробочка. Наступает момент, ради которого все затевалось.

Она заглядывает внутрь, и ее глаза загораются радостью. Красивые глаза светятся от счастья. Она обрушивает на меня град поцелуев, и в этот момент я понимаю, что мне удалось. Мне удалось сделать на минуту, на час, на вечер Ее счастливой. Ее непредсказуемый эмоциональный всплеск был для меня наградой. Делать человека счастливым, быть способным к этому – это мощное чувство, не сравнимое ни с чем!

Никакое золото, бриллианты, другие материальные ценности неспособны конкурировать с этим чувством. Они всего лишь средство для достижения его. Ради этих минут, ради светящихся глаз своих любимых женщин мужчины готовы сворачивать горы и проливать кровь.

Ее радость была чистой и искренней. Эти минуты запомнились четко, как будто между ними и мной не лежит десятилетие.

Потом она схватила охапку роз и счастливая побежала к своим девчонкам. Мы договорились встретиться позже, когда Она натанцуется и навеселится с подругами. Я прошвырнулся по ночному городу и вернулся в свой ресторанчик. Опрокинул пару бокалов коньяка вместе с шеф-поваром. Она позвонила часа через полтора.

И я забрал ее…

Впереди была целая ночь… Я помню ее глаза, волосы, руки, аромат ее духов. Я был пьян. Но не знаю, от чего больше – то ли от Нее, то ли от коньяка.

Это были последние, самые замечательные сутки, проведенные на свободе.

Через день меня арестовали, и все полетело к чертям!

* * *

Зачем я упоминаю о Ней?..

Важно отметить, что было до ареста, прежде чем я начну рассказывать о том, что началось после. А «до» – была Она.

Она как яркий, чистый кристалл, который блеснул, ослепив глаза, и отпечатался на сетчатке солнечным зайчиком. И куда бы я ни смотрел, этот «зайчик» еще долго преследовал меня.

Прошло уже много лет (по меркам свободного человека – целая жизнь), но я хорошо помню каждый поворот ее головы, движения, походку, все ее милые ужимки, улыбку, обезоруживающий взгляд. Весь ее невероятный инструментарий, способный поработить бо́льшую часть представителей мужского пола. Быть может, Она была тем прекрасным знамением, которое изменило бы меня к лучшему.

Упоминаю о Ней, чтобы было понятно, как больно в одночасье терять свободу и вместе с ней дорогих тебе людей.

Я сомневался, стоит ли вообще рассказывать о Ней. Просто по-обывательски срабатывает защита своего личного пространства. Боязнь приоткрыться, что ли? Открыться, стать уязвимым и потерять налет холеной мужественности. Зная, что твою историю могут читать чужие люди, чувствуешь себя неуютно… Как будто тебя разглядывают спящего голым. И вроде лучше умолчать о Ней.

Но я не перестаю повторять себе, что пишу для себя. А с собой хочется быть откровенным. И говорить хочется только о тех вещах, которые дороги мне. Воображаемый читатель – второстепенен. Мне неохота и некогда думать, как я буду выглядеть в его глазах. Это отвлекает.

Она была милым противовесом беды, в которую я попал. Без нее картина моего противоборства была бы неполноценна. Я рад, что Она была… Маленькой яркой вспышкой она застыла в моей памяти перед пленом. И на протяжении долгого времени мы мучили друг друга ожиданием писем, звонков, сообщений, открыток, фотографий, ожиданием лучшего будущего, в конце концов. Я даже не знаю, как бы сложились наши отношения, если бы меня освободили. Это уже неважно! Это вообще другая параллель. Зато я знаю и помню, как формировались наши отношения в тюрьме. Как они крепли и обрастали милыми деталями, разговорами, словами, паузами и чувством, что ты привязан к этому человеку.

Отношения крепли и рвались, потом восстанавливались вновь. Так образовалась наша с Ней история, что закончилась давным-давно.

Идут года. Я брожу по замкнутом кругу без событий и воспоминаний. Моя жизнь застыла в одной точке и не развивается. Невозможно вырваться, когда нет новых историй, знакомств, впечатлений. Какие-то куски жизни стираются из памяти в потоке этого скучного и бесконечного однообразия. Отчетливо помнятся лишь яркие и стрессовые ситуации. Хорошо запомнилась Она. Потому что она была ослепительным впечатлением, впечатлением последних дней моей свободы.

Какой след я оставил в Ее памяти?

И оставил ли?

Я не знаю.

У меня сохранилась пара ее писем, фото. Я не избавился от них, но и не храню их под подушкой. Лежат где-то в папке, в общей куче корреспонденции. Иногда я на них натыкаюсь. И тогда воспоминания выползают из своего чулана. Обрастают деталями. И я застываю на несколько минут в легком оцепенении ностальгии. Словом – помню. Вот и всё!

В атмосфере серого, гиблого однообразия, в безжизненной среде очень важно сохранить в чистоте светлые образы людей и отношения с ними, которые помогали и помогают выбраться из этого дерьма. Пусть даже кого-то уже нет рядом. Все когда-то заканчивается: отношения, деньги, жизнь, любовь; мой срок в конце концов тоже закончится. Важно понимать, что все данное нам – временно. Другое дело, что мы оставляем после себя – впечатление, память. Какое оказываем влияние на умы и сердца соприкасающихся с нами людей?

Я встречался с Ней месяц, может, больше. Она осталась далеко позади. Между нами больше десятилетия. Тюрьма потихоньку выедает мою память маленькой десертной ложечкой. Но Она осталась во мне светлым воспоминанием с яркими милыми деталями, которые не стираются. Самое смешное то, что я понимаю, что идеализирую это воспоминание, что наверняка были соринки и погрешности, небольшие отклонения и искажения. Но я не признаюсь себе в этом. Не хочу. Видимо, моему подсознанию так удобней. Оно убрало все шероховатости и выдало мне идеально красивую картинку прошлого. А может, и нет. Может, Она на самом деле была идеальной, и я отчаянно цепляюсь за все прекрасное, что было в моей жизни, потому что это спасительная иллюзия, милое плацебо, которое помогает выжить и душевно не очерстветь. Ведь в сердце каждого человека должна быть тихая гавань, где никогда не штормит и всегда светит солнце. Туда возвращаешься каждый раз, когда снаружи враждебная мгла безвыходных и гиблых обстоятельств.

Поэтому я говорю судьбе спасибо за то, что Она была у меня.

* * *

…Как я говорил выше, это была осень. Погода не радовала своей унылой хмуростью. Цвет неба вызывал грусть. По вечерам хотелось молча выпить. Глоток-другой как награда после очередного тяжелого дня. Но это совсем не значило, что я позволял себе это.

Каждое утро я просыпался, заводил машину и ехал в бассейн, где проплывал свой неизменный километр. После бассейна я покупал себе пару пакетиков апельсинового сока, фрукты и ехал забирать Пашку.

Затем мы мчались по текущим делам. Успевали с кем-то встретиться, о чем-то переговорить, к обеду мы уже были в «Байкал Бизнес Центре». Дальше день протекал по мере его суматошности и наличия горящих дел. Это были либо спланированные, размеренные дни, либо полный хаос – сплошной цейтнот, когда времени не было даже на еду.

Среди этой суматохи у нас всегда находилось время и желание для спорта. Мы увлекались рукопашным боем, который преподавал наш хороший знакомый Олег Евсеев. Помимо этого я посещал каждое утро бассейн и тренажерный зал. Мы бегали по ипподрому, взяли себе такую привычку. Но нашей новой страстью стали лошади. Частое посещение ипподрома не могло не спровоцировать в нас желание попробовать езду верхом… Мы попробовали – и это было здорово! Непередаваемые ощущения и новый навык, который хотелось развивать. Мы знали всех девчонок-наездниц, которые ухаживали за лошадьми, следили за ними и объезжали. Они помогали нам их седлать, и мы уносились галопом по огромному ипподрому. Это невероятное, новое ощущение – чувствовать под собой живую лошадиную мощь, управлять ею! Контролировать ее! После каждого заезда чувствуешь себя «обновленным», по-детски восторженным, энергетически чистым. Я слышал об иппотерапии. Знаю, что за минуту лошадь совершает около сотни разнонаправленных колебательных движений, что является очень полезным для двигательного аппарата. Кроме того, аура лошади очень чистая и сильнее человеческой в восемь раз (читал где-то). А поскольку лошади не присущи такие отрицательные человеческие качества, как ложь, ненависть, зависть, злость, обида, эгоизм, то при взаимодействии с ней мы получаем огромный заряд исключительно положительной энергии. Я это почувствовал, но узнал об этом позже.

Соответственно, каждый день у меня не обходился без какой-нибудь физической нагрузки. Такой образ жизни мне нравился. Мы с Пашкой пробовали что-то новое, искали свежих, острых ощущений. Скутер, велосипед, прорубь без бани, планировали прыгнуть с парашютом и т. д. Наверное, это и зовется здоровым образом жизни. Я не курил уже год и радовался легкости, с которой бросил. Выпивал редко, а если хотелось отдохнуть от всего, предпочитал коньяк, виски либо вино (красное). Этого было достаточно.

Я был в расцвете сил. Мне было двадцать четыре года. Я любил жизнь во всех ее прекрасных проявлениях: общение с друзьями, красивые молодые женщины, возможные перспективы, путешествия, кино, клубы, рестораны и все такое. Единственное, о чем жалею, – я не читал книг, не ходил в театры. Как я считал – «не было времени». Чушь!

Просто это не было для меня приоритетом. Я был обычным современным молодым человеком, занимающим свою крохотную клеточку в мироздании. Как и все, как и каждый, мы не строили иллюзий на своем пути к цели, трудности – мы перешагивали их, справляясь с ними своими силами. Иногда, натягивая до предела нервы, прикладывая все усилия, мы шли вперед к намеченным целям – маленьким и большим, временным и долгосрочным. На пути к ним я не всегда оглядывался на закон (который у нас в стране почти не работает), не всегда был добр и вежлив, но по возможности старался быть справедливым к людям, которые этого заслуживают. Я был одним из тех, кто стремился к своему счастью. Шел к нему небольшими шагами. Представления о счастье у всех разные. Очень часто они бывают ложными. Мы понимаем это с годами, что-то корректируем, подправляем либо совсем меняем парадигму этих представлений.

Помимо всего прочего, у меня было много обязанностей как у отца, сына, друга, партнера. Как и любая социальная единица, я нес определенный груз ответственности и забот. Пока меня от них не избавили.

Это произошло 14 октября 2003 года. (Боже, как летит время.) Нас арестовали. И прекрасная свободная жизнь внезапно оборвалась, как обрывается увлекательный фильм на самом интересном месте.

Это было больно не только осознавать, это было просто больно.

В этот день, ближе к вечеру, я, Пашка, Олег и Тёма подъехали к определенному гаражу, в котором стоял мутный Land Cruiser, который надо было отогнать на другой берег и всучить кому-то ключи. Это скорее была разовая услуга, чем род моей деятельности. Легкая, побочная монета. Я отнесся к этому как к приключению с элементом риска.

Знал ли я, что машина была в угоне?

Скорее да, чем нет!

Причастен ли я к этому?

Скорее нет, чем да!

Мы с Пашкой и Тёмой подъехали к гаражу, а Олег был в другой машине, в стороне.

Получилась какая-то заминка с замком, но, посопротивлявшись, он открылся. Пашка с Тёмой зашли внутрь. Я остался снаружи, что-то делал возле своей машины.

И вдруг за моей спиной раздается автоматная очередь. Оборачиваюсь и вижу, как на меня бежит чувак в черном коротком пальто с калашниковым в руках и с очень недружелюбным видом. Бежит, стреляет поверх голов и орет: «Стоять, всем на землю!» – и все такое. Мозгом была проведена мгновенная оценка ситуации, и стало понятно: «мусора». Засада!

Я присел, толком не успев ничего сообразить, и в считаные секунды отовсюду налетел СОБР. Паха, не зная, откуда нападают, выбежал из гаража и направился прямо к ним. В толпу вооруженных, агрессивно настроенных людей в масках. Я лег на землю, когда стало понятно, что дергаться бесполезно. А понятно стало с первых секунд пальбы из автомата.

Всё! С этого момента у меня начались качественно новые приключения, повлекшие за собой целый спектр болевых ощущений! Вот именно с этого момента моя жизнь перевернулась вверх дном.

Я не заметил, как на мне уже прыгал собровец, пинал меня тяжелыми черными берцами по корпусу и голове. Пинком в ребра, пяткой по спине, бил прикладом. Тут же подскочил второй. Защелкнули наручники. Продолжили бить, кричали: «Что в машине? Чья машина?» Ломали мне пальцы на руках. Больно! Я думал, что они ломают их для того, чтобы причинить мне боль. Но нет! Они ломали их для того, чтобы сломать! Я закричал во все легкие, надрывая голосовые связки. Я слышал, как кричат пацаны. Я не знал ответов на их вопросы. Им это не нравилось. Били сильнее. Все мои кости хрустели и трещали. Боль разрывала мне мозг.

Прямо перед моим лицом появились чьи-то ноги, кто-то скомандовал: покажи лицо. Не умом, а спинным мозгом я почувствовал, что если я сейчас подниму голову, то последнее, что я увижу, – ботинок, летящий мне в переносицу.

Я не поднимал головы. Он повторил свою «просьбу» ударами приклада.

Я не стал злить его дальше и предпринял осторожную попытку показать лицо. И сразу же в него со всей дури врезался тяжелый ботинок. Смачно так, с хрустом, со шмяком, с оттяжечкой, как бутса футболиста по мячу с одиннадцатиметрового пенальти! На секунду померкла картинка. Железный привкус крови заполнил носоглотку. Поплыл глаз, откололся кусочек зуба. Но я остался в сознании.

Все это случилось быстро, но растянулось надолго. Я слышал, как кричат остальные, и понимал, что мне не одному больно. Это немного успокаивало. Я лежал ничком, в наручниках, плотно упираясь лбом в землю, максимально втягивая голову в себя, стараясь сберечь шейные позвонки. Близко-близко перед глазами лежали желтые листья. Я рассматривал их прожилки, их одинаковую форму. На них тонкими нитями спускалась моя кровь. Мимо проползал муравей. Недалеко (я видел периферическим зрением) лежал использованный шприц. В нагрудном кармане вибрировал телефон. Звонящий абонент даже не представлял, в каком я сейчас положении и почему не беру трубку. Мне очень хотелось взять телефон и объяснить им (ему, ей) причину. Просто очень сильно хотелось прокричать в трубу: «Блядь, ну чё ты звонишь! Мне тут не до тебя! В данный момент меня ломают двое собровцев. Поэтому звони позже!»

Прошло какое-то время. Меня избивали уже не так интенсивно, а так, подходили, попинывали, просили «показать лицо». Затем кто-то подобрал тот самый использованный шприц, что валялся возле моей головы, задрал мне брючину джинсы и уколол меня им в икру! Меня напугала и одновременно взбесила отмороженность этого поступка! Я закричал: «Ты чё творишь?!» Но что было толку.

Меня уже укололи, и если игла была инфицирована, то мне не повезло.

И тут я понял одну вещь. Эти люди в масках, у них нет сдерживающих факторов, моральных ограничений – они не воспринимают меня как гражданина этой страны, как человека или как члена одной с ними этнической группы, нет! Я для них враг! Враг, которому нужно нанести максимальный вред за максимально короткое время! Сломать нос, руку, ногу, ребра, уколоть «вичевым» шприцом. Им плевать, что ты можешь здесь оказаться случайно и быть невиновным.

Раз они тебя задерживают, ты для них враг! Не идеологический или классовый, а тот самый вражеский враг, которого убивают на войне! Просто им команду не давали на физическое устранение нас, а так бы я уже давно не чувствовал вибрирующего телефона в кармане.

У этих людей «синдром врага». Они привезли его на гражданку из горячих точек. И теперь в каждом гражданине они готовы увидеть бородатого боевика и при необходимости или по команде – уничтожить. Они не сортируют и не разбираются. Они слушают свой синдром. Им, как волкам, нужна кровь. Они причиняют боль без разбору.

* * *

Нас продержали на земле долго – часа полтора. Я весь продрог. Боли не чувствовал, видимо, еще действовала адреналиновая анестезия. Но хорошо чувствовал холод остывшей земли. Сглатывая кровавую слюну, я думал: «Что будет дальше?»

А дальше, судя по всему, тюрьма, которой сложно будет избежать. И я мысленно приготовил себя к этому этапу, логически следующему за арестом. Чтобы потом не разочаровываться. Но до тюрьмы было далеко, целых двое суток. И их нужно было прожить.

Нас с Тёмой загрузили в багажник «Патрола», прямо на запаску, разбросанные ключи, домкрат, насос, канистры с бензином и маслом. В багажнике был бардак, и мы, избитые, гармонично его дополняли.

Привезли на Байкальскую в здание УБОПа. Там, на первом этаже, нас всех четверых выстроили вдоль коридора на растяжку, заставляя толкать стену. Простояли в таком положении полчаса. Отобрали телефоны, деньги, ключи. Нагоняли жути. Оскорбляли. Провоцировали. За спиной ходил какой-то здоровенный тип в штурмовой бронированной каске, от него пахло перегаром, и он скверно матерился. Вел себя как быдло. Да он и был таким.

Чуть позже откатали пальцы, засняли на камеру. После этой процедуры нас подняли на третий этаж, развели всех по разным кабинетам, и началось знакомство с молодыми операми ОРЗУ (отдел по раскрытию заказных убийств) и их методами дознания.

Сразу скажу: было больно, долго и мучительно переживать эту ночь! И утро. Не знаю точно, что происходило с пацанами, но со мной приключилась такая карусель.

Сначала поставили у стенки на растяжку, возле двери. Начали кричать на меня, угрожать, оскорблять, давить на психику. Следом начали наносить удары по печени и корпусу. Даже после жесткого приема СОБРом я чувствовал себя достаточно крепким. У меня хватало сил держать удары. Под «держать удары» я подразумеваю не сломаться духом, не начать бояться, соглашаясь со всем, что они тебе предъявляют. А физически это было очень болезненно. Удары наносились сзади, сбоку, снизу, исподтишка, неожиданно, методично, как по груше бьют в спортзале. Я вскрикивал от боли, падал, вставал, снова падал. Когда в очередной раз поднялся в «исходную позицию», которую меня заставляли принимать, мне кто-то из них с размаху заехал ногой в промежность. Дикая боль опустила меня на пол и скрутила в позу эмбриона. Меня пнули еще несколько раз, для убедительности, чтобы я осознал, что они меня не жалеют и что они настроены очень серьезно. И я понял: да, ребята настроены серьезней некуда. Их напор и специфика допроса не оставляли места сомнениям.

Все это время мне не разрешали поднимать голову. Я стоял, пыжась и кряхтя, упершись лбом в стену. Наручники сковывали и давили руки сзади. Ноги широко раздвинуты. «Голову вниз!» – кричали мне. Я был уязвим. И даже не видел лиц своих экзекуторов, не видел ударов, летящих в меня. Я только знал, что у одного из них на ногах светлые замшевые туфли и он заикается. В кабинет постоянно заходили и выходили опера. Каждый считал своим профессиональным долгом меня ударить, пнуть, ткнуть, как-нибудь упиздить. Каждый заходящий задавал мне вопрос, но, не получив удовлетворительного ответа, напускал на себя напускную ярость – и бил.

Несмотря на возрастающий урон моему здоровью, несмотря на шок от происходящего, я непрестанно болтал сам с собой в воображении, комментируя каждый полученный удар и ощущение боли от него. При этом комментарии отпускались в издевательской форме, глумясь. Совершенно не жалеючи. Подобно комику со сцены стендап-шоу, который, выискав себе жертву из зала, публично принижает ее безжалостными шутками. Так мой мозг, казалось, смеялся надо мной, спасая нас обоих. Это было забавно наблюдать. Снаружи я был таким помятым, избитым, грязным. Лицо мое уже приобрело асимметричную форму. Запачканное в земле, с соринками сухих листьев, с запекшейся кровью на губах и кончике носа. А внутри, в немом пространстве головы, где роятся мысли, шла вздорная болтовня неугомонного мозга. Комментарии типа: «Ну чё ты стоишь?.. Чё ты разлегся тут? Больно, что ли?! Давай, не скули, как баба! Вставай! Сейчас тебе еще вломят, чтоб не ныл!»

Или после очередного удара ты думаешь: «Сука, как больно, ребро сломал, гондон!»

А мозг: «Да ладно, не скули! Ничего страшного, чё, не лучший, что ли?!

Давай вставай, вставай – все только начинается. Ночь будет длинной». Ну и всё в таком роде. Это было забавно. В этом была определенная комичность: смех сквозь слезы или слезы сквозь смех – не разобрать. Но если бы мусора услышали болтовню моего мозга, то посчитали бы, что мне весело, и били бы сильней.

И только позже, когда запас прочности начал потихоньку истощаться, это беспрерывное бла-бла-бла куда-то исчезло. А вместо него уже шел серьезный монолог на тему: как выдержать и не сломаться? Как остановить это? Как продержаться? И, откровенно говоря, было уже не до веселья. Вопросы стояли серьезные. Это были вопросы физического и психического выживания!

От меня требовали признания в похищении этого «крузака», рассказа о его дальнейшей судьбе. Адреса, явки, пароли, имена людей, телефоны и прочая оперативка – их интересовало все. Они были жадны до любых сведений, до любой мелочи.

Я не давал, как им казалось, искренних ответов. Где-то врал, где-то просто тупо молчал. За что сразу получал жесткую серию ударов. Так они «отучали» меня молчать, недвусмысленно давая понять, что молчать – больно.

Когда я заикнулся о своем праве на звонок или уведомление адвоката, то наткнулся на такую агрессивную реакцию и серию тумаков, что мне показалось, что я не говорил о своем законном праве иметь адвоката, а откровенно послал их на хуй!

Чуть позже меня привели в другой кабинет. Его обстановка говорила, что это кабинет начальника. Кресло, телефоны, компьютер, много стульев. За столом сидела худая милицейской наружности личность с зоркими, хитрыми, допытливыми глазенками. Зовут эту личность, как оказалось в дальнейшем, Сявкин Геннадий Андреевич. Мне он сразу не понравился. Скрытный, двуличный, с подлецой человечек. Манера разговора – без вызова, нейтральная, малоэмоциональная. Строит из себя начальника-интеллектуала, строгого, всемогущего повелителя судеб и мастера закулисных интриг, который дергает за ниточки. И за всем этим отчетливо видна его трусливая сущность.

Упреждая события, скажу, что эта личность сыграла ключевую роль во всем, что с нами происходило во время предварительного следствия и в суде. Все наши перемещения в тюрьме, а также этапирование в СИЗО других городов, следственные действия, ломки, пытки, пресс-хаты, карцера, передачи, свидания – все средства, через которые можно надавить на нас, – курировались лично им.

Как позже стало известно, Сявкин ранее работал опером в СИЗО Иркутска. Затем перешел то ли в отдел по розыску угнанных техсредств, то ли в уголовку. И как-то, преследуя угнанный автомобиль, он открыл огонь из табельного по угонщику, за которым гнался, но вместо него попал в маленькую девочку, которая навсегда осталась инвалидом.

Завели уголовное дело. Сявкина поместили в СИЗО, в котором он еще недавно сам работал, но, как всегда случается у мусоров, дело приостановили, замяли, забыли, забили.

Его отпустили. Но здоровья ребенку уже не вернуть… По некоторым сведениям, Сявкин клятвенно пообещал родителям девочки никогда не работать в органах.

Обманул.

Еще одна деталь картины, для лучшего представления. Жена Сявкина и жена начальника оперативной части СИЗО – родные сестры. Ему не составляло никакого труда организовать любого вида прессинг в СИЗО и колониях Иркутской области. Что он успешно и продемонстрировал нам в течение следствия.

И вот сейчас он возглавляет отдел по раскрытию заказных убийств (ОРЗУ ОРУ при ГУВД) г. Иркутска. (На момент написания этих строк он угнездился где-то в Краснодаре при прокуратуре.)

Значит, завели меня к нему в кабинет, уже покоцанного слегка, слегка усталого, но еще на адреналиновом «бодряке», готового к длинной ночи. И тут он меня ошарашил еще сильнее, чем все произошедшее со мной ранее. С оттенком неприятного сарказма в голосе он сказал, что мы обвиняемся в убийстве, и вроде даже не в одном.

Он просто тогда еще не был уверен, какой нам выставить счет.

Выражение крайнего удивления с просьбой повторить сказанное Сявкин проигнорировал и сказал:

– Ну что, будете рассказывать?

– Что рассказывать?

– Как планировали и совершали убийство! Вас же не зря сюда привезли, как ты думаешь? Это отдел по раскрытию заказных убийств. Ты же понимаешь, что это значит?

Все не так просто.

– Кого убивали?!! Какие убийства, вы о чем вообще?! – продолжал недоумевать я.

– Ну ладно, ладно. Всё расскажете, не переживайте, – сказал он самоуверенным тоном. Так говорят люди, убежденные в безотказности методов допроса, имеющие в наличии целый арсенал инструментов для подавления человека, которым пользуются силовые структуры. Выдерживают такое – единицы.

Вот теперь я понял, во что я вляпался!

Что ситуация намного серьезней, чем я думал. Что ночь будет очень тяжелой. И что это только начало. Мне потребовалась мгновенная перегруппировка внутренних сил, срочная мобилизация всего организма. Теперь я знал, что надо держаться немного дольше. Просто как-то держаться. Потом, может, будет время отдохнуть, собраться. Но не сейчас! Что странно, я не видел никакого смысла растрачивать слова и силы на убеждение этого Сявкина, что все это чудовищная ошибка и недоразумение. Не видел смысла, потому что его не было. Не было в тех стенах, в его глазах, в его надменном виде. Что бы я ни сказал – все было бы бессмысленным и не удовлетворяющим его профессиональный аппетит. Весь Сявкин был устремлен к результату, результату признательных показаний, за которыми будут посадки и стремительный карьерный рост. Это было ясно сразу, как ясно, что наступит утро. Тратить слова было глупо.

Карты сданы. Игра начата.

«Ante, пожалуйста». – «Спасибо! Ставок больше нет».

Я не знал тогда, вначале, что это большая, опасная, смертельная игра, определяющая всю мою дальнейшую жизнь.

* * *

Дальше все понеслось в ускоренном темпе, как на перемотке пленки.

Меня заволокли в какой-то новый кабинет, где двое начали задавать мне те же вопросы. Я, помнится, что-то им отвечал, тянул время и при этом старался выдать наименьшее количество информации и по возможности меньше раздражать этих дерганых молодых людей. Получалось не очень хорошо, не совсем гладко, как им казалось.

И тогда они меня мяли. Путой, ногой, рукой, туда-сюда, оглушат сзади по ушам, стукнут по голове. Чтоб не расслаблялся.

Когда им сильно не нравились мои ответы, пробивалась бодрая серия в корпус. Падаешь со стула, кряхтишь, мычишь, тянешь время – даже секунды важны для восстановления. Поднимаешься снова. Садишься на «свой» экзекуторный стул, думаешь над ответом, отвечаешь. Неверно! («Чё ты врешь, бля!»)

Снова получаешь, снова валишься на пол. На полу прохладно, на полу секунды тянутся так долго, что успеваешь ими насладиться, перевести дух, переждать боль, отдохнуть.

Душно! Сушняк дикий! Хочется пить и в туалет.