Текст книги "Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой"

И Миха все это предоставлял. Как ни крути, я оставался в выигрыше. А дальше – больше. Я сказал Рыбе, чтобы он принес мне трубу. По его лицу мгновенно скользнул анализ поступившей просьбы и вычисление из этого материальной выгоды. Он секунду подумал, глубоко кивнул и шепнул: «Без проблем, но только на пару часов». Да хоть на час, поспешил я обрадоваться про себя, ликуя.

На следующий день в руках я уже держал поцарапанный Sony Ericsson и, мечась по камере, «ловил антенну». Без труда поймав сеть, я позвонил первому – брату, отдал необходимые распоряжения относительно посылок, денег и прочих моментов. Коротко рассказал о своих делах. Обменявшись словами и фразами, которые в тот момент были наиболее уместны, сказал, что буду теперь звонить регулярно.

Потом позвонил маме. Для нее звонок был волнительной неожиданностью. Она безумно обрадовалась моему голосу, переживая, вздыхая, спотыкаясь о многочисленные вопросы, волнуясь за меня своим бесконечно добрым материнским сердцем. Сколько боли я причинил ему…

Мы немного поговорили, я постарался ее успокоить, уверяя, что у меня все хорошо. И при этом я чувствовал угрызения совести за эту вынужденную «белую» ложь. У меня было все далеко не хорошо. Но я чувствовал себя обязанным говорить только в положительном ключе, чтобы хоть как-то успокоить маму. Да и вообще весь дом.

Потом поговорил с сестренкой. Маша – мой прожектор света в тюремной мгле! Мой помощник, секретарь и самое ответственное исполнительное лицо в нашей семье. Сочетание ее быстрого, подвижного ума с красивым лицом и добрым сердцем делает ее недостижимым предметом моей гордости! Она – моя отдушина и родная кровинушка до последней ниточки. Это некогда маленькая девчушка, на которую я мало обращал своего взрослого внимания, которая успела за годы моего плена получить два высших образования, выйти замуж за хорошего и надежного человека, родить двоих замечательных детей, устроиться на работу и обзавестись собственным домом, который она держит в чистоте и мире. Она та, кто повзрослел в мое отсутствие. Она та, кого я люблю больше всех, чьих детей я принимаю как своих собственных. Она та, за кого бы я, не раздумывая, положил свою голову на плаху, если бы этого потребовала ситуация.

Я бы мог посвятить ей целую главу, но не сейчас, дабы не прерывать линию повествования.

Эффект от моего звонка был такой, как если бы я позвонил с того света. В сущности, так оно и было. Я звонил с другой параллели, откуда не звонят и не возвращаются.

Обзвонив всех, я задумался еще об одном звонке. По правде сказать, я только о нем и думал…

Я порывался набрать Ее номер несколько раз. Палец автоматически скользил по заученной траектории кнопок на телефоне. Но как только шло соединение, я давал отбой. Что я Ей скажу? Зачем я Ей звоню? Нужно ли мне это? Нам? Нас уже нет!

Из нас двоих я больше нуждался в ее голосе, чем Она в моем. Мне страшно не хотелось терять связь с тем миром, в котором была Она…

Услышать еще раз Ее голос или то, как Она молчит. Как шмыгает носом в момент, когда плачет. Услышать ее немногословие, ее удивление, почувствовать ее оторопь… тяжелые вздохи в трубке, которые тянутся сквозь тысячи километров. Я понимал четко, что звонить нельзя, не надо! Что так будет лучше и правильней. Что все давно закончилось и ей надо дать забыть меня. Все бесполезно, безнадежно и поддаваться импульсу слабости – глупо!

Я всё понимал. Звонить нельзя, да.

Но я позвонил.

Она была сильнее. Моя тяга к ней была сильнее.

Я волновался, когда пошел первый гудок. В голове пронеслась быстрая, предательская мысль, что еще не поздно, можно отключиться, нажми кнопку – давай! – и будет лишь неотвеченный звонок, за которым скрывался ты. Она об этом не узнает. Только нажми кнопку.

Потянулся второй гудок… Третий…

Еще миг – Она возьмет трубку, будет поздно. Ну!

– Алло… аллоу!..

– Привет, – сказал я негромко, тихо и сдержанно, при этом смотрел на серую, скучную высокую стену в окошке, укутанную в клубы колючей проволоки.

Она молчала секунд десять – я не прервал тишины, – потом произнесла:

– Это ты?

– Да…

Потом последовал Ее длинный вздох, а за ним потянулась вечность длиною в минуту. Мы могли молчать так долго. Шли секунды, минуты, тысячелетия, где-то случались авиакатастрофы, теракты, сходили лавины с гор, гибли люди – неважно. Мы могли молчать, не заботясь ни о чем другом, просто слушали еле уловимый шум тихо разлетавшихся молекул в трубке телефона.

– Я знала, что ты позвонишь. Я чувствовала это.

– Откуда ты знала?

– Не знаю, я просто чувствовала – и всё. Ты всегда звонишь, когда я жду. И сейчас я знала точно, что ты не исчезнешь, не позвонив.

– Ты даже не представляешь, какая это дикая случайность и везение, что я звоню.

– Неважно. Ты же позвонил.

Так снова все завертелось. Ненадолго, но завертелось. Я допивал оставшееся нам время, зная, что скоро все оборвется навсегда.

Рыба приносил телефон уже не на час, не на два, а на всю ночь. А утром, по матрасам, трубу забирали – кто-то из его шнырей. Два, три раза в неделю, вечером, я нащупывал Ее, мою, казалось, девочку – в пространстве сотовой связи. Разряжая батарейку, до ломоты в ухе, до умоисступления и абсурда, до Ее слез и первых тирад, истерик. До всхлипов, вздохов, претензий и глупых упреков, до тихой радости невидимых улыбок, до шепота, вскриков, до глубокой ночи – мы тянули заведомо обреченную, уже отжившую по сути, бессмысленную, но такую дорогую и нужную ниточку отношений!

Зачем? Не знаю! Такие поступки лежат вне разумных объяснений. Если всё в жизни подчинять логике здравого смысла, если лишить ее частички безумия и малого абсурда, то жить станет смертельно скучно!

* * *

Нужно ли говорить о том, что телефонные разговоры стали для меня всем смыслом тех дней. Рыба, с его неограниченными в тюрьме возможностями, стал для меня центральной фигурой, основным, хоть и весьма ненадежным фактором, определяющим мое благополучие и настроение. От него зависело многое, почти все. Весь узкий спектр моих желаний и потребностей сводился к диапазону его возможностей, если не будет глупостью так сказать. Ему нужны были мои деньги, хорошие сигареты, продукты, хороший алкоголь. Мне – его возможность приносить все это, затягивать со свободы запреты. Между нами установилась взаимовыгодная связь, к тому же Мишу к этому моменту перевели в другой корпус, а именно за счет него Рыба и жил. В моем лице он увидел неплохую замену. Важно отметить, что при этом Рыба искусно давал понять, что проявление «заботы» обо мне проистекает не из меркантильных побуждений, а из искреннего чисто человеческого сострадания к моему положению и желания помочь «хорошему человеку», то есть мне.

Я смотрел на эту смешную, хитрую пучеглазую морду, на этот апофеоз лицемерия, кивал, благодарил и делал вид, что верю ему. Лицемерие для Рыбы, для этого выродка гулаговской системы, – вещь обыденная. Я бы даже сказал, это необходимый элемент, свойство мимикрии как средство выживания. Лицемерие въедается глубоко и навсегда, становится привычкой, которую они (львиная часть осужденных), не задумываясь, выносят с собой на свободу, заражая им окружающее пространство и людей. Но сейчас я сказал бы: все справедливо, мне нужны были продукты в карцере, чтобы физически продержаться такое длительное время, потому что на баланде долго не протянешь. Мне ужасно нужен был (больше, чем продукты) тот маленький светящийся атрибутик «счастья», который поддерживал во мне желание жить и бороться с грубостью каждого дня, из которого я слышал важные для меня голоса. Мне нужны были эти блага! Просто необходимы, чтобы продержаться! Это был вопрос физического и эмоционального выживания.

Ну а Рыбе нужно было удовлетворять свои потребности, что я охотно осуществлял. Все справедливо и закономерно. Он – мне. Я – ему. И в такой ситуации все нравственно-моральные критерии и претензии к поступкам человека, к его мотивации сводятся к минимуму. Они просто опускаются.

Я знал, что он меня обманывает, каждый раз. А он знал, что я знаю, что он меня обманывает. А также он знал, что может себе это позволить, потому что он провозгласил себя поставщиком кислорода, без которого я могу задохнуться.

Он обманывал, но делал это корректно, прилагая весь свой опыт и усилия, чтобы это выглядело цивилизованно и незаметно. Чтобы не оскорбить человека. Но я позвоночником чувствовал малейший подвох, мелкую подлость. Он, сытый, улыбался мне. А я, голодный, загнанный в угол зверь, улыбался ему. Такая вот игра в психологию отношений. Все нормально. Это допустимо. Это в рамках логики и тюремной этики.

Сказать правду, я был в таком положении, что был рад ему каждый раз, когда он появлялся у моего «робота», пялясь своим глазом через «пику» (глазок). И даже в душе был ему благодарен, а в некоторых случаях – искренне! Когда он впервые принес мне маленькую бутылочку разбавленной водки (естественно, за мои «лавэ»), то все сомнения в искренности его поступков тут же улетучились. А уж после того, как этот разбавленный денатурат был мною незамедлительно проглочен, после того, как выпитое произвело во мне взрыв эндорфиновой эйфории, для меня Рыба стал the best person of the whole world!

Он спрашивал, что мне приготовить и что принести завтра, проявляя всяческую заботу, но и не забывая время от времени о чем-нибудь просить. Мне было не жалко. У меня «ПЖ» на рогах. Я готов был платить самую высокую, непропорциональную цену за последнюю возможность прожить, протянуть «по-человечески».

Но больше всего мне нравилось, когда он говорил о том, что все у меня (у вас) будет нормально и что наш приговор отменят в Москве. И при этом придавал своему лицу такой убедительный, значительный вид, что создавалось впечатление его причастности к тайне, в которую посвящен узкий круг знающих людей. Я понимал, что это глупо, понимал, что это пустые слова-ловушки, разводка, попытка задобрить меня, максимально расположить к себе, но охотно обманывался и даже на несколько секунд сознательно верил его словам.

* * *

Как-то Рыба принес мне немного разбавленной (как всегда) водки в бутылке из-под «спрайта» и сказал, что сейчас принесет MP3-плеер, который я заказывал брату и ожидание которого сводило меня с ума. Потому что в нем содержалась моя музыка!

Полный репертуар песен, инструментальных звуков, голосов – на все времена, на каждый случай, под каждое настроение. Для меня, изолированного человека, это был не просто MP3-плеер, это был мощнейший источник, генератор положительных эмоций и вспомогательных сил! Это была моя колыбель звуков, в которой хотелось жить и с которой было бы не страшно умереть. Всего лишь пятьсот песен подборки, которой занималась моя сестренка, сидя по вечерам у компьютера. Это была сборка самых противоречивых по жанру, стилю и по вкусу музыкальных композиций: «Би-2», «Сплин», Эминем, Фрэнк Синатра, Цой, Земфира, Madonna, Dolphin, «ДДТ», Prodigy, «Каста», Linkin Park, Челентано, Никольский, Chris Rea, Вивальди, Шопен и многие другие безымянные и бессловесные композиции. Это был мой праздник. Это был предмет моих ожиданий! Это было то, что мне так не хватало!

И вот я проглотил уже содержимое бутылочки из-под «спрайта». Хожу по камере взад-вперед. Жду. Прислушиваюсь к себе, чувствую, как мягкая, ласковая волна эндорфиновой радости побежала по моим мозгам. Накатывает легкая эйфория. Я парю по камере в предвкушении чуда. По моим внутренностям провели перышком, внутри все поет и щекочет от ожидания счастливого момента.

И вот я слышу железные щелчки отмычки, которой Рыба (о, хороший, славный Рыба!) прокладывает свой осторожный путь к моему глазку. Он поднимает стеклышко и, боже, проталкивает какой-то беленький, маленький, обтекаемый предметик!

Потом наушники!

«Дома!»

Рыба шепчет: «Кончится батарейка, отдашь – зарядим». И бесшумно, как вор, уходит.

Я, не веря чуду, сажусь на пол, спиной к теплой батарее, лапаю пальцами, рассматриваю закопченный продукт цифровой технологии с объемом памяти в полтора гига, куда структурированно умещается вся моя музыкальная ассамблея, весь мой спектр эмоций.

Втыкаю штекер в плеер, наушники – в уши. Жму кнопку. Неоновым, синим, сказочным светом загорается консолька. «Меню». «Настройки». «Выбор песен».

Включаю первую попавшуюся. Прибавляю. Вслушиваюсь. Секунда, другая и....

Медленно (адажио?) затянули вступление скрипки, полился знакомый мотив, пауза… И тут неожиданно, не как у битлов, а мягко, с придыханием, вкрадчиво вступил бархатный баритон Синатры… “Yesterdayyyy… all my troubles seemed so far away…”

Черт побери – как меня накрыло, потащило, развезло от счастья! Я провалился куда-то в мягкое, светлое, ясное пространство – время, где царит абсолютная эйфория и любовь!

Мурашки побежали по спине, вверх по затылку. Под сопровождение этих звуков. Из меня полезла последняя сентиментальность. Ток, апогей, катарсис, кульминация счастья! Все перемешалось во мне, я превратился в одну большую положительную эмоцию, катализатором которой стал алкоголь, спровоцировав во мне огромный эндорфиновый приход! Я чуть не заплакал! Знаете, когда наворачивается слеза, но не сморгнулась, застыла, расползлась по глазному яблоку. Так и было со мной. Я превратился в истину, в свет, я полюбил жизнь и – черт меня дери – даже Рыбу! Так меня развезло от музыки и алкоголя, от долгого, продолжительного несчастья, одиночества, дискомфорта и чувства непоправимой беды! У меня не было ничего! Я был раздавлен. И вот мне досталась малость – музыка и немного алкоголя. И всё! Я воскрес!

Но потом все нормализовалось. Приступ «счастья» прошел. Алкоголь утратил свое действие, оставив головную боль после себя. Мой камерный быт обрел прежние серые краски. Музыка со временем стала приедаться. Славный Рыба стал прежним лицемером и продолжал обманывать меня по мелочам, в рамках своего аморального кодекса. В общем, карета – в тыкву, кучер – в крысу, бальная зала – в чердак и так далее по убывающей. Но в тот момент я почувствовал себя – смог почувствовать, несмотря ни на что, – самым счастливым человеком на свете! Ради таких моментов, казалось, и живешь!

Зачем я так подробно рассказываю об этом? Потому что это были значительные для меня моменты, яркие, ослепительные вспышки среди бесконечного мрака. Они были настолько сильны, что с детальной четкостью залегли в мою память. Хорошо запоминается праздник во время чумы. Еще лучше человек помнит боль. Момент, когда ему причиняли нестерпимую боль. Запоминает все нюансы и детали, сопровождающие его страдание. Об этом очень подробно будет впереди. Мне кажется, что все, о чем я пишу здесь, – это только о боли, о страдании и о попытках это преодолеть. Столько боли было пропущено через себя (моральной и физической), что умолчать об этом было бы преступлением.

…Помимо любви, человеком управляет боль! Точнее – страх физической боли! Любовь и страх. Две движущие силы жизни.

* * *

К тому времени мне принесли протоколы судебного заседания – пять тысяч листов! Эта внушительная стопка бумаги служила мне сиденьем днем, а по утрам, когда забирали матрас, подушкой. Также на протоколах было удобно отжиматься.

Я не спеша знакомился с протоколом, делал пометки, на основе которых составлял дополнения к кассационной жалобе… Дни мои были наполнены разной деятельностью. Мозг получал хорошую стимуляцию. Ментальная тоска отсутствовала (именно она больше всего меня мучила в длинных сутках карцерного прозябания). Для дурных мыслей не оставалось времени и места.

Каждый день я отжимался, подтягивался на решетке, делал упражнения на пресс. На прогулке, с наручниками сзади, я бегал и приседал. Я окреп морально и физически. Мне помогала моя музыка, помогала умственная работа. У меня была светлая камера с форточкой и дневным светом, немного хорошей еды, сигареты, изредка алкоголь, в малых дозах, но достаточно, чтобы вызвать острую ностальгию по утраченной свободе.

Был телефон, где звучали родные голоса, в том числе и Ее голос. Были книги, в конце концов. Были цели, надежды, иллюзии и новое желание бороться за жизнь! Просто бороться. Все казалось не так плохо. Приходил Слава, приносил письма, подкрадывалась весна, зачастило солнце. Все живое предчувствовало оттепель. Я так же тянул дни в карцере – одна «пятнашка» за другой. Но это мне никак не мешало получать удовольствие от жизни даже в тех условиях, в которых она протекала.

Мысль о суициде казалась теперь для меня абсурдной и дикой. Я даже не заметил, как перешел ту грань, за которой уже не существовало вынужденной гибели, а были только жажда борьбы и желание проверить свою прочность, заглянув в будущее, и посмотреть, что со мной будет. Посмотреть: что там?

Эта метаморфоза, этот жуткой нырок в безысходную, отчаянную муть дна и обратно, к поверхности света, эти две разные глубины жизни, между которыми я балансировал, говорили мне, что жизнь состоит из разительных контрастов и полноценно прожитой жизнью может зваться только та, которая включала в себя все прожитые в ней качества и состояния. Я понял, что мое «ПЖ» – не бездонный ужас, а лишь отрезок времени, переход к иному, тяжелому испытанию, опыту, который трудно будет изжить и перемолоть в прошлое. Но жизнь сама еще не перечеркнута, и ее однозначно стоит продолжать. Продолжать жить жизнь.

Это был новый этап, новый виток, терновый венок. Долгий путь, требующий нечеловеческих усилий и терпения. И я готов был к нему.

Стерпевший до конца – получит награду.

* * *

Ознакомившись с протоколами судебного заседания, проанализировав семь килограммов бумажного текста, я написал замечания к протоколу, которых имелось в небольшом количестве. Я был слегка удивлен порядочностью судебной канцелярии и судьей, который счел «правильным» соблюсти соответствие между словами, произнесенными в суде, и отражением их в протоколе. За исключением некоторых «опечаток».

Я составил заключительную, со всеми собранными дополнениями, кассационную жалобу – и отправил. То же самое сделал и Слава – мой адвокат.

Всё! Теперь только ждать. Молиться всем знакомым богам, надеяться и верить. Думать о лучшем будущем. Мне оно так необходимо, лучшее будущее. Оно заключается в цифрах. В цифрах, которые рано или поздно кончаются. В цифрах, которыми будет исчисляться мой срок. Которые будут медленно таять, приближая меня к светлому выходу из моего темного тоннеля! Цифры – это мое «лучшее будущее». Только цифры конечны. Буквы – нет. Для любого человека срок длиною в двадцать – двадцать пять лет покажется сумасшествием, отчаянным горем, бедой, концом, шоком! Для меня же это будет победой, моим «лучшим будущим», возможностью вертеться вокруг жизни, с каждым новым годом сужая круги, до полного освобождения…

Разделавшись с «кассухой», я остался без умственного труда. У меня был большой опыт пребывания в карцерах, и я знал, что день тянется мучительно долго, если не стимулировать мозг какой-нибудь деятельностью. Поэтому я всячески старался изыскать возможность найти ему применение. Писал длинные письма Ей, подбирая точные и небанальные слова. Выразительно раскрывал определенные мысли, описывая свое состояние, рефлексировал на бумаге (мне кажется, Она не понимала всего этого и неспособна была прочувствовать, что кроется за нагромождением тщательно подобранных слов. Она жила в шумном, ярком материальном мире, который ее отвлекал. Я погибал в тихом одиночестве неживой камеры). Изредка Слава приносил газеты. Еще реже навещал библиотекарь. Я заказывал ему классиков и серьезную, на мой взгляд, литературу. Попадались достойные произведения. Я уходил в них, не замечая ничего вокруг. Царство слов, мыслей, высоких рассуждений. Затем мне попался обтрепанный, видавший виды Малый атлас мира. Без обложки, с рваными и пожелтевшими листами. Атлас был 1988 года издания. Я ударился в географию. Я решить выучить все страны, их столицы и крупные города, а также запомнить граничащие государства, запомнить визуально их месторасположение на континентах, омывающие их водоемы. Это меня увлекало и отвлекало. Я конспектировал каждый день в тетрадку страны и города. Делал это левой рукой, развивая задушенный в детстве учителем навык. Дело в том, что я левша от рождения, но, как известно, в Советском Союзе нельзя было выделяться из коллектива, и меня насильно переучили на правую руку. Загнали в стадо, отобрав у меня «исключительность».

Так вот, география…

Ну спросите, спросите у меня столицу Гондураса.

Тегусигальпа!

Спросите столицу, например, Лихтенштейна.

Ну?!

Вадуц.

Столица Суринама?

Парамарибо!

Столица Брунея?

Бандар-Сери-Бегаван.

Да, с того времени не все столицы и города удержались у меня в голове. Но тогда, в пустом пространстве молчаливого карцера, мне необходимо было заниматься чем-то, иначе мне грозила бы умственная летаргия.

* * *

Дальше, откровенно говоря, мои дни не совсем интересны для подробного описания, так как все они сливались своею похожестью в одну скучную линию. Я просто не хочу повторяться и боюсь показаться нудным. Но этот год, проведенный в ожидании рассмотрения кассационной жалобы, я все-таки провел не инертно, а с ощутимой пользой для себя.

Во-первых, я набрался сил: волевых, физических, душевных.

Я обрел прежнее жизнелюбие. Я понял, что выход есть всегда. Даже тогда, когда кажется, что его нет. Это вопрос времени и внутренней мобилизации.

Во-вторых, я осознал, что это не конец. Все движется, меняется и проходит. Мое дело – лишь полноценно и осознанно проживать настоящий момент, каждую секунду, минуту, час, день. Бороться до конца, а в конце посмотреть, что из этого выйдет. Это не только растянутый на годы интерес, но даже цель. А с целью ты не пропадешь.

В-третьих, можно извлечь из этого отрицательного опыта массу положительных вещей. Можно сделать себя лучше, мудрее, а мысли – острее, глубже. Главное – знать, чего хотеть, где искать, к чему приложиться. Можно, конечно, не делаться лучше, оставить себя таким, какой ты есть, плыть бестолково по течению замкнутой камерной жизни из года в год, медленно превращаясь в тыкву, в аморфную биологическую массу с ограниченным диапазоном эмоций, потребностей, нужд и мелочных интересов.

Я бросил курить, стал больше заниматься спортом. Налег на книги. У меня появился литературный вкус. Я открыл для себя замечательную книгу, которая помогла мне пересмотреть ценности, отсеяв все лишнее и наносное, изменив мое мировоззрение… Книга «Семь навыков высокоэффективных людей» Стивена Кови, всем известная. Говоря о ней сейчас, я чувствую себя дешевым агитатором, но, тем не менее, она действительно повлияла на мое сознание (может быть, потому, что я долго был с ней наедине) и помогла разобраться в себе, во всем происходящем.

За этот год меня наконец-то подняли на общее положение. Я оставил позади шесть месяцев беспрерывных карцеров. Хоть Рыба и грел меня моими же продуктами, все равно это нелегко – находиться в пустой, скучной, продуваемой сквозняками камере, когда ничего нельзя и ничего не можно, когда всё забирают и ничего не отдают. Когда лай собак, крик людей и шмоны.

Карцер – это всегда струна натянутого нерва и жесткого дискомфорта.

Рыбу к этому времени перевели на другой корпус. Вместе с ним порвалась та невидимая нить, что связывала меня с миром, где были все мои, где была Она. Я не помню, о чем был наш с Ней последний разговор. Я перешел на письма. Она писала реже, чем я. Она писала меньше. Она отдалялась. Но она писала. Пока Ее письма были как свежий ветерок, ворвавшийся в затхлое, душное помещение. Но разве имела Она представление об этом?!

Но главное – за это время мне удалось разжиться ободряющей информацией касаемо условий содержания, в которых мне придется скоро очутиться.

Что пугает человека?

Неизвестность!

Во-первых, я не знал, куда меня увезут, но я знал, что «командировок» по стране для «пыжиков» всего шесть. Это «Белый лебедь», «Черный дельфин», «Пятак» (он же Огненный остров), «Полярная сова» (п. Харп), еще одна в Мордовии и Ивдель под Екатеринбургом.

Все страхи и ужасы, формируемые телевидением и слухами о «Дельфине» и «Лебеде», вся жуть тонкими, но убедительно-страшными потоками вытекает из тех мест. Вытекала и пугала общество. О «Дельфине» я рассуждал как о кромешном аде, не меньше. И тут через наш централ идет человек оттуда (Серега Чуваш) и говорит: «Забудь, Миха, все поменялось. Избивать перестали, так, иногда могут прописать, но в целом уже не убивают, как раньше. Стало легче».

Есть повод для радости, да, но неизвестно еще, куда меня определят. Позже я узнал, что всех «свежевыпеченных» пыжиков увозят на Харп. Но там тоже не сахар. Буквально после Чуваша мимо проезжал один осужденный, прямиком из Харпа. От него-то я узнал, что Харп – это место, куда не нужно торопиться. Там избивали каждый день, за любую провинность, находя повод. Там избивали так, что люди обсирались. И это была уже нехорошая новость, потому что он сказал, что меня увезут именно туда.

Ожидая день рассмотрения кассационной жалобы, я наслаждался каждым часом своего времени в СИЗО, подобно тому, как смакуют коллекционный коньяк, зная, что бутылка скоро закончится. Каждое утро я радовался тому, что я еще здесь. В относительно нормальных условиях. Могу спать, есть, слушать музыку, меня никто не дергает и не издевается надо мной.

Я много размышлял о будущем. В перерывах между чтением книг, прогулкой и тренировками. Я лежал на шконке под вечер, когда солнечный свет прошивал насквозь воздух моей камеры. Я любил это время. Особенно после тренировки. Когда во всем теле приятная дрожь, кровь, обогащенная кислородом, бежит по венам, по набухшим мышцам и ты находишься в состоянии блаженной неги, которая склоняет к внутреннему созерцанию. Я ложился, включал медленную, глубокую композицию и, наблюдая за сказочным хаосом сверкающих пылинок в свете солнца, размышлял над своею жизнью, над будущим, над текущим моментом… Мне нравилось это время! Это состояние кристальной ясности и чистоты мысли. Я чувствовал, как бьется мое живое сердце, как шепчутся мысли в моей голове, как музыка разглаживает все мои нервы, проникая прямо в спинной мозг. Мне было хорошо, спокойно, и главное – все понятно. В эти минуты не было никаких углов и поворотов, никаких неясностей в будущем. Я чувствовал в себе силу и уверенность. Я знал, как я буду себя вести и что нужно делать! Как будто мне открылась истина. Она проста.

Я доходил до медитативного состояния под колыбельную музыки, струящейся из наушников. Я знал, что впереди меня не ждет ничего хорошего, и если мне будет тяжело в будущем, я буду нашептывать себе под нос «Yesterday» в исполнении Синатры. Лучше не станет, нет, но я верну себе удовольствие этих минут. Это был мой тихий островок в мире жестоких требований.

* * *

За год ожидания у меня расширился круг общения, появились свежие люди. Дима – новый адвокат. Молодой, интересный, подвижный, общительный человек. Человек с искринкой. Его подыскал мне Слава, в силу своей занятости. Он мне сразу понравился. В его манере общения чувствовалась склонность к долгу и ответственности. Я люблю ответственных людей.

С прежней стабильностью, несколько раз в неделю, я производил вылазки в специальное место, где мы общались с адвокатом. Через стекло, по телефону. Пересекая пространство СИЗО с охраной, собакой и спецсредствами (РП-73 – резиновая палка 73 см), я по-прежнему имел право главной дороги. Привлекая ненужное внимание, мой конвой, разгоняя «встречку», отворачивал всех к стенке, не разрешая смотреть в мою сторону. «Ведут пожизненника!» Ой, увольте. Сколько форсу, сколько дешевого апломба, ребята…

А еще за это время я снова встретил Гогу. Гога – неплохой пацан, с которым я сидел в карцере по соседству еще года полтора назад, до того как мне дали ПЖ. Там мы и познакомились. Это веселый, нагловатый, дерзкий паренек лет двадцати. Наполовину грузин, наполовину русский. Когда его арестовали, то, как и всех, потащили по козлячьим хатам. Их было не так уж много на нашем централе, но они были. Их даже можно было классифицировать по шкале беспредела, от простого психологического давления до зверских пыток током и разного насилия, доводящего человека до смерти. Все зависит от контингента этих камер и поставленных перед ними задач.

Гога попал где-то в середнячок, не в самую жестокую, но и не на курорт. Туда, где была возможность прорваться. Он и прорвался. Сварил литр кипятка и ошпарил им лицо главного козла, который выбивал из него показания по уголовному делу. А потом этим же «литряком» разбил ему всю голову в кровь.

Ему повезло тогда, он отделался лишь царапинами. В СИЗО он помыкался около года. И прямо из карцера его освободили. Я был рад за него.

Прошел год, чуть больше. Меня осудили. Спустили на первый этаж, в полуподвал. И по иронии судьбы надо мной оказался Гога, которого арестовали за причинение тяжких телесных повреждений какому-то коммерсанту.

Для несведущих сделаю небольшой экскурс и скажу, что общение с верхними этажами в тюрьмах происходит по «мокрой», то есть – параше. Точнее, по трубам канализации. Для этого откачивается вода из колена нехитрым способом. И слышимость становится колоссальной, на два-три этажа. А тем, кто кривит лицо от брезгливости, скажу, что туалет в тюрьме уважающие себя арестанты держат в идеальной чистоте. Его чистят, как собственные зубы, щеткой, до блеска, пастой, хлоркой, содой, лимонной кислотой, чем угодно. Поэтому он всегда белый, как лебедь.

И вот я откачиваюсь для общения с соседями сверху и узнаю́, что Гога заехал, мир, как говорится, тесен. А обстоятельства встречи таковы, что начинаешь верить в фатум.

От Гоги я узнаю́ последние новости со свободы, свежие события, успехи и разочарования общих знакомых. Оказалось, что ареал нашей городской жизни был общий. Рассказал, за какую глупость его прихватили, сказал, что потерпевший идет на мировую и уже взял деньги. В понедельник его должны были отпустить по примирению сторон.

Но случилось страшное и непоправимое. В пятницу вечером его заказали на перевод с вещами. Перевели поздно, после десяти вечера, когда в СИЗО никого нету, лишь ночные слепоглухонемые смены.

А в субботу, на другой день, Гогу нашли мертвым. Его повесили.

Всё.

Ему было двадцать пять. И двое суток до свободы.

Потом я узнал, что его убили в пресс-хате. Что там произошло – я не знаю. Знаю, что из этой хаты выехать можно только в нескольких случаях: а) взявшим на себя все преступления; б) переломанным и изнасилованным; и в) мертвым. Причем одно другого не исключает. За день до смерти Гога сказал мне, что его адвокат является бывшим одноклассником и дружит с одним из оперов СИЗО (это Заболотский), который, в свою очередь, гарантировал ему безопасность его клиента, то есть Гоги. Но впоследствии этот же опер зачищал следы совершенного преступления. Он перевел всех бывших сокамерников Гоги в другую камеру. Прямо на следующее утро, в субботу, сразу после его убийства. А в камере, где они сидели вместе (то есть надо мной), сымитировали косметический ремонт. Соответственно логике, в этой камере никто не сидел, а значит, Гогу поздно вечером из нее не переводили. А в той камере, где его повесили, пять козлов красноречиво расскажут молодому, плохо выспавшемуся прокурору, что Георгий в последнее время был подозрительно молчалив и подавлен. Ни с кем не разговаривал и имел растерянный вид. Особенно после встреч с адвокатом. Это они умеют.