Текст книги "Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой"

Так получилось, что я был последним, с кем разговаривал Гога. Был человек, позвали с вещами – и не стало человека.

СИЗО, как черная дыра, засасывает людей в себя, сплетая их судьбы с неизвестными переменными, и некоторых потом по вечерам растворяет навсегда в темных коридорах тюремного лабиринта.

* * *

В момент, когда я спрыгнул с карцера, мне сообщили, что моя продовольственная привилегия окончена. И передач от родственников я теперь не могу получать, а могу лишь раз в месяц отовариваться в ларьке СИЗО на какую-то преступно ничтожную сумму, хотя мой приговор еще не вступил в законную силу. Но это не помешало мудрой администрации поместить меня в строгие условия содержания, в которые автоматом попадают «пыжики» по прибытии в колонию.

Первые десять лет представители ПЛС проводят в строгих условиях. Строгие условия – это:

отсутствие длительных свиданий, только два краткосрочных по четыре часа;

одна посылка в год и одна бандероль;

отоварка раз в месяц. Сначала это было 1500 рублей, затем лимит рос, он был прикреплен к МРОТу и составлял 70% от него. МРОТ рос, росла и сумма, на которую отоваривались осужденные. Когда сумма дошла до 3000 рублей, это было неплохо. Но президент Медведев внес поправки в УПК, и была установлена жестко фиксированная сумма для приобретения продуктов питания и предметов первой необходимости. Подход был дифференцированный. К каждому режиму была прикреплена своя фиксированная сумма. Представители моего режима должны были ухитряться прожить в месяц на целых 700 рублей. Это вид изощренного издевательства. Но об этом позже, я отвлекся.

Таким образом, передач меня лишили. А после карцеров хотелось нормально питаться, набраться сил. Не прячась, украдкой, не боясь быть застигнутым, как это было раньше. Теперь Рыбы не было рядом. И мне пришлось действовать по-другому. Я договорился с верхней камерой, той, где сидел Гога, и делал передачу на «жильца» сверху по кличке Федот. А он уже спускал мне продукты в грузах. Для этого мне необходимо было сматывать двухметровую удочку из газет («Российская» очень подходила для этого) и на конце делать крючок. Высовывать ее в окно, ловить сопровод (тонкая крепкая нитка), брошенный сверху Федотом. Стрелка (удочка) часто ломалась, перегибалась, не слушалась. Я психовал, матерился, потел, но ловил этот сопровод, вытягивал «коня». И мы прокатывались несколько раз за вечер. Я разматывал с груза веревки, тряпки, перемотанные особым тюремным образом, и складывал содержимое под шконкой. Какую-то часть передачи я отдавал Федоту за суету. Поднятые полноценные продукты с большой нервотрепкой достигали все-таки своего адресата. Это было хлопотно, но у меня получалось.

Как-то раз я пришел с прогулки и увидел, что упаковка сосисок, которая лежала под шконкой, валяется пустая возле двери. Недоумение! Милиция брать не будет – смешно. Дневальный? Это запуганное существо воровать побоится.

Крысы, сообразил я. Пока я гулял, они пробрались в камеру, прогрызли дыру в упаковке и повытаскивали все десять сосисок. Одно слово – крысы!

В другой раз одна из них залезла ко мне прямо в сумку с вещами. Когда я зашел в камеру, она не успела вылезти. Я позвал дневального тут же. Он схватил мою сумку и вытряхнул крысу на кафель прямо перед собакой. И пес ее задавил.

Днями позже, когда выдавали матрасы по карцерам, эта тварь кому-то прогрызла матрас и залезла внутрь, прямо в теплоту мягкой ваты. Этот бедолага закатил истерику и чуть не вынес робот от испуга, когда обнаружил шевелящийся матрас. От поднятого шума прибежала смена, открыла дверь, и страдалец выкинул матрас на продол, сказав, что будет спать без него.

Крысы. Они всех достали. И тогда их начали травить, рассыпая крысиный зернистый яд повсюду. Они выползли умирать наружу из своей зловонной канализации. Маленькие, большие, огромные, полуживые, полудохлые, с облезлыми хвостами, попискивая, они погибали по десять – двенадцать штук за сутки только на моем продоле. Щелкали капканы, лязгали металлом ловушки, пускались в ход коты и кошки. Процесс уничтожения тварей шел полным ходом, но их не становилось меньше. Они быстро освоились, перестали есть отраву, мобилизовались и стали осторожней. Не подходили больше к ловушкам и капканам, от которых пахло смертью. Они затаились, выжидая. А чуть позже с той же силой и настойчивостью вылезали из своих смердящих черных дыр. Грызли матрасы, подушки, простыни, гадили на них. Вылезали внезапно из параши, пугали, вызывали отвращение, пронзительным писком мешали спать, бесцеремонно пялились на тебя и, в общем, олицетворяли внутреннее здоровье тюрьмы…

Я наблюдал за ними и завидовал их сверхвыживаемости. Они, эти твари, живут в самом аду, в самых невыносимых условиях, но ведь живут и множатся. В темноте, в сырости, в грязи. И никого из них не посещает мысль, что жизнь их полна страданий, никто из них даже не думает о суициде. Напротив, чем жестче окружающая среда, тем сильнее их сопротивляемость. Колоссальная жизнестойкость и выживаемость! Никаких депрессий, эмоций и переживаний. Одни голые инстинкты. Инстинкт жизни.

* * *

Так незаметно подкрался ноябрь 2007 года. Меня уведомили о дате рассмотрения кассационной жалобы, которая будет проходить по телемосту. Сердце забилось быстрее. «Час истины близится», – прозвучал в уме голос. Время до дня икс стало тянуться мучительно долго и сопровождалось нешуточным волнением и не менее волнительными размышлениями. Я чувствовал себя в шкуре приговоренного, которого уведомили о дате расстрела. Ощущения те же, поверьте. Только исход другой.

Я всё к этому времени для себя решил и расставил все точки над i. Приму любой исход. Стрельнет жалоба – хорошо! Нет – ну и черт с ним! Поеду куда повезут. Посмотрю, что будет. А там по ситуации. Как бы то ни было, надо тянуться к жизни, а не в обратном направлении. И я выбрал путь с наибольшим сопротивлением.

И вот настал судьбоносный день. За мной пришли два тюремных клерка. Вечером, часов в семь. Я взял тетрадь и ручку. Защелкнули наручники. Обыскали. Повели длинными коридорами. Я-то давно уже по ним не ходил, месяцев девять, наверное, не был в другом конце СИЗО. Тюрьма менялась, приобретая цивилизованный вид. Шел ремонт. Клеилась плитка, менялись окна. Осваивался бюджет.

Довели до места. Закрыли одного в одиночный стакан. Послышались родные голоса. Одного за другим приводили моих товарищей. Поднялась суета. Потом всех завели в малюсенькую комнату с большим телеэкраном и лавочками. Я зашел последним, обнялся со всеми. Все были рады друг другу. Встреча приподняла нам настроение. В наших глазах стоял лихорадочный блеск. Присутствовал легкий мандраж, волнение перед решением судьбы, нервозность. Все перемешалось в этой комнате: и радость встречи, и решение судьбы, и вынужденная покорность перед обстоятельствами.

Я лично был так рад снова всех увидеть после долгого одиночества, что сам повод, ради которого нас всех собрали, отошел на второй план.

Включился телемост. Заработали спутники, пошел сигнал. Появилась картинка из зала суда. На ней показались наши адвокаты. Включился звук, и нам дали пару минут переброситься репликами. Потом зашел секретарь, объявил, что суд идет. Суд зашел в лице трех теней в черных мантиях. Суровые, надменные, вечные вершители судеб.

Далее последовали судебно-процессуальные формальности, уточнения: кто, откуда, за что, почему и как.

Затем выступили прокуроры (две штуки) с набившей оскомину речью, смысл которой сводился к тому, что приговор первой инстанции справедлив, объективен и основан на целом ряде «доказательств», ни в коем случае не подлежит отмене et cetera.

Далее взяли слово наши защитники. Выступил один, второй, третий. Заключительным был адвокат Миши Скрипника Сергей Беляк. Это человек с колоссальными ораторскими способностями, моментально захватывающий внимание всей публики. Его сила убеждения, четкая расстановка акцентов, страстно-эмоциональный напор не раз убеждали многих судей и присяжных заседателей склониться в пользу подсудимого. Я еще не встречал адвоката, способного выступать на прениях ровно пять рабочих дней, начиная свою искрометную речь в понедельник утром и заканчивая ее в пятницу вечером под конец рабочего дня. Это был мастер-класс, слушать и видеть который было удовольствием. После его речи на прениях в суде первой инстанции я подумал, что нас просто обязаны оправдать. Настолько он раскатал по полочкам и пунктам всю неубедительность уголовного дела. Это была красивая, мощная речь, но, к сожалению, эта речь рассчитана на обывателя (такого, как я), потому что у нашего судьи приговор уже был написан заранее.

И тем не менее Беляк взял слово в Верховном суде и снова толкнул речь, которую вскоре прервал председатель суда, заметив: «Вы чьи интересы представляете, Скрипника или Захарина?» – «Скрипника». – «Ну так и говорите в его защиту, а не за всех сразу».

Высказался и Слава, значительно сократив свою речь. Дело было в том, что наши адвокаты, находясь там, в Москве, уже знали, какое решение приняли судьи (Беляк перед заседанием заходил к судье). И потому не было смысла сотрясать воздух, заранее зная исход.

Но мы-то не знали! Мы смотрели на экран с надеждой, внимали каждому слову наших адвокатов, ждали, болели, переживали. А оно вон как все было просто.

В конце заседания дали слово нам. Каждый из нас высказался, что имел сказать. Я что-то промямлил, путаясь в пяти предложениях по бумажке. Ничего особенного, будто знал, что решение уже принято.

Всё!

Объявили перерыв на обед и удалились в совещательную комнату для вынесения окончательного вердикта. На пару часов нас развели по камерам. Расходились шумно, весело, задорно. Расставались ненадолго, чтобы снова встретиться.

Меня уводили все теми же коридорами, навевающими тоску и чувство обреченности. Возвращали в угрюмый полуподвал, где я провел в одиночестве около года. Эта камера превратилась в мое убежище. Она стала казаться мне уютной, значимой, знакомой до каждой трещинки на потолке. Люди быстро привязываются к местам, вещам, квартирам, даже к неуютным и некрасивым, – и привыкают к ним.

В камере я быстро перекусил бутербродом, заварил и выпил хорошего чаю из алюминиевой кружки, обжигая руки и губы. Крикнул соседям, что отложили, поведут еще раз. Потом прилег на чуток. Задумался. Заволновался. Закурил. Затянулся пару раз «Парламентом» и выбросил почти целую сигарету в унитаз. Пожалел, что закурил, оправдываясь: якобы «нервы». Мог легко обойтись и без этого. Ведь давно бросил.

Прилег. И не успел погрузиться в темный лабиринт раздумий, как за мной уже пришли. Не прошло и двух часов. Преждевременный вывод не обещал ничего хорошего.

Снова собрали всех в комнате конференц-связи. Связались с могущественной Москвой. На экране появились адвокаты, прокуроры, затем впорхнули судьи в черных мантиях. Председатель удостоверилась, хорошо ли мы их слышим («Хорошо ли вы меня слышите, бандерлоги?»).

Мы сказали «да» («Мы слышим тебя, о Великий Каа!»).

И она, не теряя времени, начала читать Определение Кассационного суда – наш вердикт.

Значит, полчаса само слушание. Затем час на перерыв и пять-шесть минут чтения Определения. Всего этого оказалось достаточно, чтобы выслушать мнения сторон, посовещаться и вынести решение по существу, напечатав его. Удивительная скорость. Скорость никогда не способствовала качеству, тем более при решении сложных вопросов процессуальных коллизий, за которыми стоят человеческие судьбы. И как результат – приговор оставить без изменений, а наши кассационные – без удовлетворения.

Вот и всё! Все, на что я так надеялся, чего так ждал – рухнуло!.. Я не оглядывался, но слышал, как за мной с треском и грохотом разваливается последний мост, который связывал меня с моей прошлой жизнью, где все было так прекрасно и легко! До этого момента у меня была надежда, хорошая надежда, основанная не на иррациональных внутренних ожиданиях, а именно на действиях и силах узкой группы людей, пытающихся изменить ситуацию. А теперь ее не стало! Она – надежда – не оправдалась. И теперь только вперед. А что впереди? Впереди тьма бесконечных лет уродливого существования! Царство тупого, убогого пенитенциария! Лепрозорий!

Я обнялся с друзьями, кто был поблизости. В последний раз. Меня торопили, спешили увести первым. Никаких обнадеживающих и фальшивых фраз мне никто не говорил. Слова вообще были лишними в данной ситуации. Все нужное читалось в глазах. Но когда Лёха обнимал меня, то шепнул на ухо одну фразу. Такое говорят, когда расстаются надолго или навсегда. Сказанное застряло в ушах и осело в долгосрочной памяти. Это останется между нами, хотя я уверен, он слов этих уже не помнит.

Сказанное придало вес и обострило понимание момента последнего расставания. Все смотрели на меня, и казалось, что это были мои проводы. Мне кажется, я старался делать вид неунывающего оптимиста. Не знаю, насколько удачно мне это удавалось, но, когда меня уже заковали в наручники и уводили, я крикнул что-то подбадривающее про Страсбургский суд. Видимо, мой ум, как утопающий, хватался за последнюю соломинку, которой являлся Европейский суд.

Три минуты назад рухнула моя последняя надежда, а я уже искал новую.

Ничего нельзя поделать с человеческой натурой, без надежды человек – мертв!

Я уходил, понимая, что, по идее, мы никогда уже не должны увидеться. От этих жутких мыслей спасало лишь отрицание. Пока я двигался по коридору в обратном направлении, я еще был способен реагировать, был способен разговаривать, казаться адекватным. Но внутри меня уже все онемело. Это был момент оглушительный. Судьбоносный. Роковой. И вот когда меня оставили одного в камере, когда я перестал быть объектом внимания и отпала необходимость притворяться – я сел на шконку и тяжело вздохнул. Мои мимические мышцы расслабились. Лицо мое осело, обмякло, устало, как порванный парус в безветренную погоду на заблудившейся лодке. Меня посетило чувство, что меня повторно приговорили к «ПЖ». Дежавю. Паршивенькое чувство, я вам скажу. Как будто все снова повторилось, и следовало снова искать где-то душевные подпорки, силы, чтобы как-то заполнить эту бездну знакомого отчаяния.

Это была минутная слабость.

Чуть позже, когда я уже лежал в постели, а взбудораженный мозг не смел успокоиться, прокручивая случившееся, открылась кормушка. В ней, к моему удивлению, появилось лицо Сявкина (главный опер, которой возглавлял оперативное сопровождение моего дела). Я подошел к двери в одних трусах.

– Ну что, я же говорил тебе, а ты мне не верил, – заблеял он о своем, сука.

И так было тошно на душе, а глумливая ухмылочка на его роже не добавляла мне настроения.

Я спросил его: «Чё надо?» Он понес какую-то пургу, направленную на развенчание моих идеалов, ради которых я пострадал. Давил на больное, взывал к жалости.

– Вот видишь, – говорил он, – надо было шагать с нами в ногу, и не было бы у тебя «ПЖ». Я же обещал тебе, говорил, предупреждал, хотел помочь, а ты уперся. И вот результат – «ПЖ»! И кто теперь тебе поможет? Скрипник?! Он сам сейчас радуется, что соскочил с пожизненного. Так что ты не на того поставил.

– Я ни на кого не ставил. Чё надо? – повторил я вопрос.

Сявкин получал удовольствие, длил момент персональной победы. Это был обязательный, последний штрих, раздувающий его эго до невероятных величин. Ему нужно было обязательно лично показать «врагу», что он побежден. Наверное, без этого он бы чувствовал себя неполноценным победителем.

Потом он заговорил про какие-то «висяки», в которых мне следует «раскаяться». В ответ на мое изумленное молчание он попросил «подумать», гаденыш.

– Мне не о чем думать, и вообще, мне пора спать, – сказал я, устав его слушать.

– Ну ладно, до встречи, ты подумай еще.

– Мы уже не встретимся, – ответил я.

– Да нет, мы еще увидимся.

– У меня нет желания с вами больше встречаться, так что прощайте.

С этими словами я встал и отошел от двери, точнее от решетки, которая находилась в одном метре от «робота». Кормушка захлопнулась. Я лег на шконку. Смотрел в потолок. Слушал звуки тихо удалявшегося Сявкина, который не имел права здесь находиться. На душе было гадко. Его визит оставил неприятный осадок и не предвещал ничего хорошего. Дополнительные волнения мне были совсем ни к чему, хотя что может быть хуже того, что я уже имею?! Это был один из паршивейших дней моего заключения! Их было так много, но вот этот был самый паршивый.

Когда рухнули почти все надежды, когда не оправдались мучительные ожидания, когда над тобой злорадствует враг, когда ты остался совсем один, заглядывая в черную пропасть тюремной вечности, – вот тогда этот день имеет все права называться самым паршивым!

Я полежал еще немного, изучая трещинки потолка, потом все-таки заснул.

* * *

Ну вот и всё! Так должна была закончиться моя история, если бы я начинал ее с начала и вел последовательно. История, где случилось столько переживаний, переосмыслений, дум. История, где со мной произошло немыслимое – я стал пожизненником! Здесь можно было бы развить мысль и в очередной раз попытаться выразить, что значит быть в шкуре «пыжика», возвращаясь к первоначальному вопросу моего повествования.

Но, во-первых, первое ощущение я, как смог, уже передал.

А во-вторых, я еще не доехал до места, где буду отбывать срок, и у меня еще всё впереди.

А впереди было недолгое ожидание кассационного определения Верховного суда. Ожидание этапа. «Столыпин». Челябинск. Екатеринбург. Новые знакомства. Прибытие в Харп, первые ощущения «новой жизни». Адаптация к условиям, режим. Это уже отдельная история, требующая внимания к мелочам и весьма интересная для обывателя, так как для него это территория неизведанного. К этому я обязательно вернусь.

Но сейчас мне надо отмотать всё назад и восстановить в памяти события, которые предшествовали тому, что сейчас со мной произошло.

С каждым прошедшим годом я все больше убеждаюсь, что это необходимо сделать. Необходимо записать свое прошлое, законспектировать его. Потому что из памяти моей начинают ускользать детали, события, лица, имена, важные моменты того прожитого отрезка жизни, которым мне хочется поделиться. Поделиться с кем? С близкими и совсем незнакомыми людьми? Неважно!

Скорее всего, я хочу поделиться этим с бумагой. Как будто хочу быть выслушанным ею. Я хочу задержать на ней свои воспоминания в подробностях (пусть это вещи, которые следовало бы забыть). Для себя. Для всех, кому это будет интересно. Сейчас и в будущем – вообще. Я хочу, чтобы мой маленький отрезок кровоточащей жизни, мой клубок разбитых нервов, терзаний, терпения, большой боли и крошечных радостей оформились в простые слова и легли на бумагу. Я как будто чувствую потребность в этом. Поделиться не с кем, а для чего! Для того чтобы оставить после себя что-то, какое-то напоминание о себе, когда обо мне уже забудут думать. Например, вот этот долговязый текст… Для меня он уже ценен, потому что этот текст – часть меня. Эта самая паршивая и тяжелая часть жизни, которую и вспоминать не хочется. Но другой у меня нет.

Моя жизнь настолько незначительна относительно нереализованного потенциала и возможностей, что я ощутил потребность компенсировать это литературным трудом.

Передо мной не стоит цель создать из этих записей книгу и опубликовать ее (для этого я слишком бездарен как писатель). Я просто рассказываю… Я хочу писать! Хочу писать все это, все то, что уже написано и что еще напишу. Мне важно, чтобы пережитое мною – материализовалось в подходящие слова, чтобы они вылились на бумагу и лежали где-нибудь на пыльной полке, пока не понадобятся.

Понадобятся кому?

Это уже другой вопрос. Здесь главное, чтобы они были. Чтобы сохранился мой случай, мой опыт – пусть отрицательный, но, может быть, полезный для каждого. В качестве примера. В качестве сравнения и примерки на свою шкуру. Ну и как небольшая пища для размышления.

Чтобы сохранилась часть меня в этом тексте. Чтобы я в нем немножечко жил, даже после того, как меня не станет. Это попытка сохраниться. Но не на фото или в цифре, а более подробно – в буквах, словах, мыслях. В этом тексте. В нем меня немало. В нем весь мой надрыв, мой нерв, перелом всей моей жизни и то, как я его встретил.

Построение самих слов в предложения, а предложений – в линию мысли показывает мою способность к рассуждению. Через текст меня можно узнать ближе, познакомиться со мной. Текст отображает мой характер и другие личные качества. Это хорошая возможность рассказать о себе. Многие люди оставляют после себя множество вещей, продлевая свою память. (Не то чтобы я боюсь забвения. Но все же.) Пишут картины, сочиняют музыку, снимаются в фильмах, создают благотворительные фонды, творят историю, ставят рекорды, пишут хорошие книги, делают научные открытия et cetera. А я пишу историю своего ареста, выживания на следствии, пожизненный плен. Личную, настоящую, правдивую до последнего слова историю. Это просто опыт одного человека из многих тысяч. Это просто я.

Вот в этом тексте я навсегда и останусь.