Текст книги "Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой"

Резюмируя мои, как мне казалось, убедительные аргументы, я просил перевести меня в другую, подходящую для жилья камеру. С уважением. Дата. Подпись и все такое.

Ответ я получил дней через двенадцать. Очень лаконичный по форме и совсем не по существу. За подписью зам. начальника по режиму Монеева. Правда, я сомневаюсь, что он его читал, но подпись его смотрелась авторитетно. А ответ содержал в себе следующее: ваше заявление было рассмотрено, и установлено, что в камере № 202, в которой вы находитесь, имеется стол, стул, спальное место, вентиляция, санузел, деревянные полы, столько-то квадратных метров жилой площади; ну и бла, бла, бла в таком роде. Всё! По существу моих доводов и просьбы перевести – ничего. Ни слова! Я понял, что эту цитадель пенитенциарного маразма мне не преодолеть. Но не переставал их донимать заявлениями о переводе.

Как-то Тигра после очередной моей тирады о переводе спросил: «Чё, не хотят переводить?» Я говорю, не, не хотят.

А он крикнул: переедешь, мол, в мою.

«А ты куда?» – спросил я. Но он лишь что-то пробубнил неясное, невнятное. И мы замолчали. Только потом стало ясно, что он имел в виду.

* * *

Дни шли. Тянулся январь. На моей голове отрастали волосы, внутри нее множились тревоги, а где-то между извилинами хранилась надежда. Время от времени ко мне с опаской подходил Рыба, открывал кормушку и отдавал пакет с провиантом, поддерживающим мой жизненный ресурс. А потом медленно, как вор, бесшумно ускользал из нашего коридора. В пакете были бутерброды, конфеты, чай, сигареты, спички и редко фрукты. Съестное я съедал быстро и с удовольствием. Нельзя было ничего оставлять. Сигареты и спички заворачивал в пакеты и прятал в тайнике у параши. Чай и бульбулятор в другом месте. Ничего не находили.

Вечером снова выдавали этот грязный, отвратительный матрас, по которому днем лазают и метят жирные крысы. Утром, у сонного, едва продравшего глаза, матрас забирают. Я завтракал невкусной баландой, падал на пол, досыпал, отлеживая себе бока на твердом полу. Потом приходила проверка. Открывали кормушку: «Живой?» – «Живой!» Днем в два часа шмон, потом прогулка. Крик, лай! Через день в карцерах кого-нибудь избивали, и крики боли от ударов ногами и киянок разносились по всему корпусу. Тюремное зверье возвело эту процедуру в норму. И с каждым разом у избиваемых людей копилась невымещенная ненависть, злоба, унижение, которое остается неотвеченным годами. А потом все это выплескивается в виде ужасных преднамеренных преступлений. Это закон сохранения энергии, в данном случае отрицательной и деструктивной. Однажды причинив кому-то зло, будь готов к его неминуемому возврату. Человек попадает в тюрьму еще неосознанным, не готовым преступником, но будьте уверены, здесь его доготовят, сформируют до конца, выведут все низменное наружу, убедив его, что это – норма!

* * *

– Андрюха! – кричу я.

– А!

– Чё делаешь?

– Да так, канителюсь, – с запозданием отвечает он.

– Как с положухой? – интересуюсь я.

– Да нормально.

– Настроение?

– Лучше всех! А ты как, Мишаня?

– Пойдет. Тигра, – кричу Лёхе, – ты здесь?

– Да, здесь, – отвечает откуда-то из глубины камеры.

– Чё делаешь?

– Чайку заварил.

– Хорошо тебе.

– Да чё хорошего, нет больше ни хера. Мамка должна передачу на днях сделать, вот ожидаю.

– Понятно, – говорю. – Ладно, если что, шумите, я отошел пока. А! Кстати, Андрей Юрьевич!

– Чё!

– У меня там портфель кожаный Ferre в вещах, в каптерке. На суд поедешь, себе заберешь. Он мне больше не пригодится. Ты только выложи из него все бумаги, хорошо?

– О, ништяк, спасибо, дружище! – благодарит он.

– Ну всё, я ушел.

– Давай.

Так время от времени мы кричали друг другу. Это приравнивается к злостному нарушению. Несколько слов вслух другу или незнакомому человеку – это цена, за которую ты покупаешь дополнительные пятнадцать суток карцерного «комфорта».

Потом «милиции» что-то не понравилось, и Андрюху куда-то перевели. Его наспех собрали.

– Всё, Мишаня, давай, братан, крепись, меня уводят, – успел он сказать, подходя к моей двери. Еще он пытался заглянуть (и заглянул все-таки) в мой глазок, но его быстро оттащили от двери. Ему такое обращение явно не понравилось.

– Чё ты меня пихаешь? – возмущался он громко.

– Давай на выход уже иди! – кричала на него «милиция». – Совсем оборзел!

И он ушел.

Без него стало тихо, грустно и скучно. Я подумал, что скоро окажусь в таком месте, где в радиусе пары сотен световых лет не будет ни одной родственной и знакомой души. Стало еще тоскливей. Но я вернулся к своему приговору и продолжил работать. Это отвлекало от грустных мыслей.

* * *

Тот день ничем не отличался от предыдущих. Все катилось по накатанной, отвратительно ненужной колее. Ты катишься по ней и принимаешь скверность каждого дня как данность, от которой не в силах никуда деться. Всё то же тяжелое пробуждение, баланда, первая сигарета, тошнотворность утра и онемение мышц от твердого пола. Мутные, тяжелые мысли и патологическое нежелание понимать свое нахождение.

Погулял днем, погода была замечательная. Я сказал Тигре, что он зря не пошел. А он как-то лениво отмахнулся. Часто пропускал прогулки.

Заместо Андрюхи посадили какого-то дагестанца по имени Султан. Довольно разговорчивого, добродушного и вроде как неплохого чела. После двух дней общения он уже называл меня «братан», я к подобной форме всегда относился с молчаливым скепсисом. Он приглашал меня к себе в деревню, в Дагестан, поесть барашка и отдохнуть. Лет через десять. Он почему-то был категорически уверен, что меня освободят через червонец. Я, конечно, был рад таким светлым прогнозам, но мое внутреннее чувство рисовало мне другие, не столь радужные перспективы. И вообще, я всегда с иронией относился к таким легкомысленным предложениям. Ведь ясно, что не то что через десять лет, а даже через три-четыре года он не вспомнит моего лица и тем более имени, как и я его. Я не любитель разбрасываться пустыми приглашениями, зная, что этого не произойдет.

С Султаном мы тоже не скучали, он оказался шебутным малым, говорил со смешным акцентом и шепелявил, так как у него не было передних зубов. Выбили в СИЗО. Он тоже был соринкой в глазу у администрации. Как-то на днях, в субботу, за ним пришли несколько человек и куда-то увели. Привели через двадцать минут. Избитого. Завели в темный переход и без слов избили его вчетвером. Синяки, гематомы, отбитые почки, кровь в моче, трещины в ребрах – неизменные сопровождающие признаки и «награды» страдальцев, которые прут против администрации. Отрицалово. Оно болезненно. Оно больно. Это тяжелая, нелегкая ноша. Не каждому удается донести ее до конца.

И вот в тот день он тоже получил пару пиздюлей за то, что не сделал доклад на дневной проверке. А тех, кто не докладывает, – бьют и не пускают на прогулку. Злость, унижение, ненависть, отрицание всего копится в этих людях. А вечером, когда отпускают эти разрушительные чувства, мы все над этим смеемся. Смеемся над тем, как нас избивали, и смех отдается болью в ребрах. Но мы смеемся! Потому что смех целителен. Потому что смехом мы лечимся и выражаем протест. Потому что так мы заявляем, что нас не сломать! Потому что так легче. Со смехом. И тогда, под вечер того дня, мы о чем-то громко смеялись – я, Тигра, Султан и еще был четвертый, но он был какой-то «улетевший», молчаливый. Я хорошо запомнил этот вечер и особенно следующее утро, потому что это было Крещение, 10 января, и потому что случилось это.

Я рассказал пацанам, как на свободе пристрастился к проруби и полюбил это занятие – обливание холодной водой. Как оно очищает, ободряет, обновляет, укрепляя дух и тело! Я эмоционально и убедительно выкрикивал о пробивающем тебя чувстве «счастья» и накрывающей с головой эйфории после проруби. Я захлебывался в собственных воспоминаниях, и на эмоциях речь моя была сплошным бурлеском! А потом я не без гордости заявил, что и в тюрьме мне удавалось обливаться холодной водой в прогулочном дворике из ведра, при температуре минус двадцать пять градусов. Я не врал. Мы проделывали это с Вовой Шацких, моим сокамерником, неплохим, кстати, человеком, который делил со мной крохотную камеру в полуподвале нового корпуса почти до самого приговора. Мы выносили с ним большой сиреневый таз на прогулку, которая проводилась на крыше. Я занимался час – бегал, отжимался, приседал, растягивался. Потом, когда за нами приходил выводной, я раздевался до трусов, надевал тапочки и обливался, после чего быстро обтирался полотенцем. Вот это был кайф!

В общем, я не врал, и пацаны мне верили. Потом Султан перехватил меня на своем ломаном русском и толкнул что-то о Коране, о религии, о боге и о его значении в наших судьбах. Смена в этот день была лояльная и смотрела сквозь пальцы на наш шум, доносящийся снизу.

У Султана была особенность, он любил и много разговаривал о женщинах. И в этот вечер он не преминул свести разговор к ним, к красивым созданиям. К самому сильному источнику эмоциональных переживаний заключенного человека! Он выбрасывал на продол обрывки своей личной жизни, какие-то значимые для него детали, которые тут же становились достоянием случайных слушателей. Какие-то имена, привычки, слабости тех женщин, с которыми он был, по которым он скучал. Я слушал его, а сам думал о Ней… Думал о Ней и всех тех, кто был мне когда-то дорог и близок, чтобы вспоминать о них с приятным чувством ностальгии. В трудную минуту, в темных, холодных бетонных карцерах каждый думает о своей любимой женщине или женщинах, чтобы согреться, чтобы продержаться, чтобы разозлиться той нужной злостью, которая помогает выжить.

– Ну и чё, ждет она тебя? – спрашиваю я Султана.

– Канэчна, ждет!

– Дай бог… а сколько у тебя сроку?

– Шесть.

«Слезы» (то есть мало), думаю я про себя, сравнивая его «шестерик» со своей бесконечностью, а вслух говорю:

– А ей сколько лет?

– Восемнадцать.

– А чем занимается?

– Учится. Я тебе рассказывал, как я ее у родителей украл?

– Да, – говорю, – рассказывал, я знаю уже. А ты не думаешь, что лучше дать им право на личную свободу? Право сделать свой выбор и, быть может, отказаться от таких, как мы, – «проблемных», от которых они столько горя натерпятся и лишних переживаний, а?

– Да не, она не такая, она не откажется. Она без меня не может. Я ей предлагал уже, говорит – дождусь.

Господи! Как это все до тошноты банально и избито! Как это все старо и наивно, кажется, я сталкивался с этим всю прошлую жизнь! В этом «дождусь» столько искренней, неосознанной наивности и лицемерия, столько правды и лжи, столько откровения и притворства, что не знаешь, за какую крайность цепляться и как реагировать! То ли плакать, то ли смеяться, то ли махнуть на все рукой и предоставить всему катиться своим собственным ходом. Да, думаю, дождется. Все мы чего-нибудь дождемся, только часто не того, чего ждем.

– А тебя кто ждет? – спрашивает Султан.

Сама постановка вопроса, обращенная к человеку с пожизненным сроком, уже кажется глупой и, наверное, некорректной. И, казалось бы, можно не отвечать, потому что в понимании любого человека пожизненник – в силу нашего дурного законодательства (десять (!) лет без длительных свиданий) – просто обречен на одиночество со стороны женщин, жен, любимых. Потому что никто не будет ждать первые десять лет, чтобы потом мотаться с сумками два раза в год через всю страну на унизительные длительные свидания к лысому, исхудавшему, подавленному неволей мужу!

Но я только рассмеялся над комичностью самого вопроса и сказал: «Да, конечно, ждет!» Лишь Тигра понял мою иронию и засмеялся, а Султан не уловил, недоумевая, над чем мы смеемся.

Я не откровенничал с ним о своих женщинах и о том, в каком состоянии находятся мои отношения с Ними. Он не узнал о моем сыне, о его маме, не узнал и о Ней, о ком были все мои грезы до тех пор, пока моя судьба не определилась тремя буквами «ПЛС». О Ней, чьих писем и СМС ждал с нетерпением, чье далекое «алло» я слышал каждый вечер. Всего этого и многого другого он не знал. В тюрьме нельзя вот так запросто открываться первому встречному, пусть даже и неплохому человеку. Держать в себе свое личное, сокровенное – сохранить в чистоте. Иначе дурными, испорченными людьми это будет воспринято как слабость. А замеченная в тебе слабость – это начало твоего конца.

– Тигра, а тебя кто-то ждет? – спросил я, поддерживая градус своей иронии.

– Ага, ждет! Она, корова бестолковая, на НДК (Новодевичий корпус) сейчас сидит и ждет этапа, дур-р-ра, блядь! Меня из-за нее и упаковали.

– Вот так вот, Алексей, связываться с женщинами, ты разве не знал? Это на всю жизнь, это навсегда! – сардонически поддакивал я.

– Да не говори, эти мокрощелки тупые. «Лёша, извини, у меня не было выбора! Меня заставили! Я тебя люблю, Лёша! Я тебя не брошу!» – на суде мне сопли жевала, корова! А сейчас у Лёши «ПЖ» на рогах, а она «трешкой» отделалась и не чешется даже!

– Да, Лёха, бывает, – посочувствовал я.

– Да хули «бывает», Миха, я просто в шоке! Это же надо было так в жир ногами попасть!

Тут в разговор вклинился наш многоуважаемый горец из солнечного Дагестана и двинул шепеляво потешную телегу, над которой мы смачно посмеялись.

Потом темы иссякли, мы пожелали друг другу спокойной ночи и ушли каждый со своими мыслями спать.

Так закончился этот день. Вроде бы неприметный, без всяких выпуклостей в виде неприятных происшествий и нервотрепок. Все было тихо (не считая пиздюлей Султану) и безмятежно, как скучная, мохнатая паутина, едва колышущаяся на моем потолке. Но, как и во всякий тихий, скучный день, тихо вершатся неспокойные, мучительные дела.

Ночью Тигра повесился…

* * *

Утром, как обычно, у нас с Султаном забрали матрасы. Через пятнадцать минут загремела бачками баланда. Мою кормушку открыли первой. Выдали непотребную, плохо сваренную массу злаков в алюминии. Двинулись дальше, к камере Тигры. Открыли кормушку. Никто не подошел.

– Там нету света, – сказал неожиданно баландёр.

– Э, Нежданов, баланду брать будешь? – крикнула дежурная и постучала ключами по двери.

Тишина.

– Э, Нежданов, вставай давай! – повысила она голос и стукнула ключами сильнее. – Ты где там, эй!

– Там не видно ничего, – тихим, напуганным голосом произнес баландёр.

На мгновение все стихло.

Чуть позже сказал – он вроде на полу лежит, вон, темное в углу.

Я насторожился. Застыл. Сердце замедлилось, стало пульсом отдаваться в ушах. Вся сенсорика обострилась. Я весь обратился в слух, превратившись в натянутую струну. Аппетит пропал.

– Нежданов, вставай!!! – заорала дежурная, как будто хотела заглушить криком свой страх. Но я всё уже понял. Понял сразу, как только он не подошел к кормушке. Они его уже не разбудят. Сон арестанта – чуткий, потому что подсознательно ты всегда ждешь опасности в тюрьме даже ночью. Не проснуться от такого шума может только мертвый человек. Он и не просыпался.

Дежурная наконец-то поняла, что здесь что-то не так, и поднялась наверх к внутреннему телефону поднимать тревогу. К этому моменту баландёр откормил наш отсек и ушел в другой.

Воцарилась немая, отупляющая, неприятная тишина. Я с первых секунд всё понял и знал, что за стенкой уже нет живого человека и никто не дышит. Лежит или висит в неестественной, безобразной, омертвевшей позе, с гримасой смерти на лице, с перекошенным от судороги страшным лицом, с застывшим, мутным, никуда не смотрящим, потухшим взглядом. Мое воображение дорисовывало картину на основе услышанной информации.

Да, это уже точно! Ошибки быть не может. И я уже впал в траурную немоту от случившегося, как пространство разрезал хриплый голос Султана: «Лёха, Тигра!» – и стук в стену.

– Султан, нету Тигры больше, чё ты, не понял, что ли?! – как бы с претензией на его глупость крикнул я. – Повесился Тигра.

Не знаю почему, но я это знал точно.

Настала тишина. Я через стены чувствовал и «видел» оторопь на лице Султана.

– Вот так вот! – подытожил я.

– Как же так? – не верил Султан.

– Вот так!

Ему было невдомек, а я чувствовал себя посвященным в наши с Тигрой мысли, ходы, закоулки пожизненного мира. Султан был здесь чужим, из другой параллели, из другой плоскости бытия, идущей совсем рядом, но не соприкасающейся с нашей. Я понимал это. Он – нет. Мне не хотелось тратить слова на Султана и его недоумение. Я сел спиной к батарее и с неприятной тревогой внутри стал ожидать дальнейшего развития событий.

А потом – началось!

Сначала пришел ДПНС (дежурный помощник начальника СИЗО) с врачом, но, увидев, что в камере нет света, а на полу лежит какой-то темный предмет, похожий на человеческую фигуру, побоялся заходить и открывать дверь. Стали искать фонарик. Нашли. Посветили. Точно – он. Мертвый, ага. На полу. Открыли дверь камеры, зашли. Сразу поменяли лампочку. Посмотрели, наверное, потрогали его ногой, потыкали. Мертвый. Вышли. Посмеялись. Съязвили с натянутым юмором о его выходке. Так люди среди людей прикрывают в присутствии чужого трупа свой позорный страх перед смертью, перед фатальным и неизбежным собственным концом. Закрываются, прячутся от этого за фальшивым смехом и натянутыми шутками.

Ушли.

Потом пришли следующие любопытствующие: опера, замы и т. д. Заходили, топтали, смотрели, тыкали ногами тело. Я это чувствовал, я это ощущал.

С продола доносились обрывки их негромких разговоров и фраз, и только звонко звенел женский менторский голос оперативницы, которой, видимо, поручили разруливать внезапно свалившийся на голову администрации головняк (прошу прощения за каламбур).

Прошла проверка. У меня спросили, не собираюсь вслед за Неждановым, «хи-хи»?

Я почему-то ожидал от них такого неприкрытого глумления, ответил: «Не дождетесь!» – и тоже хихикнул.

После проверки пришел фотограф. Сфотографировал труп.

Прошла пара часов. Приехал следователь со свободы. Осмотр. Допрос свидетелей. Составление протокола и прочие процессуальные формальности. Потом этот женский менторский голос скомандовал кому-то, чтобы бегом прислали из хозобслуги двух крепких осужденных с носилками. Их долго не было. В камеру к Тигре все время кто-то заходил и выходил. А когда пришли носильщики, то долго не могли определиться, за что его брать и как класть на носилки – ногами или головой вперед. Еще искали одеяло, чтобы прикрыть смерть, скрыть ее от живых взглядов, не напугать.

Вся эта карусель вокруг трупа Тигры очень затянулась, и унесли его остывшее тело только часам к двенадцати дня. Все это время я сидел на полу возле батареи, впитывая каждый звук, доносящийся из коридора.

* * *

Вот так закончилась жизнь Лёхи Тигры. Особо опасного преступника, приговоренного к пожизненному лишению свободы и тюремному небытию. Он не видел смысла (или боялся) тяготиться вечным тюремным существованием в каком-то неизвестном (но по слухам – адском) далёке. Вдали от привычной жизни, от мамы, от ряда любимых и дорогих вещей, связей, привычек, явлений! Это была его жизнь. Это была его единственная собственность, которой он мог распоряжаться, не спрашивая разрешения у гражданина начальника. И он ею распорядился. Это был его выбор. Сплел «коня» покрепче и в углу, на решетке, повесил себя. Веревка порвалась, не выдержав тяжести его тела. Но в этот раз он достаточно долго провисел, чтобы не обнаружить себя вновь ожившим на полу пустой камеры. В этот раз на полу его обнаружили мертвым. И подумать только, совпадение это или нет, что вместе с его жизнью закончился свет? Случайность ли это, что именно в этот момент перегорела лампочка?..

Я не знаю.

Его маме позвонят и скажут: ваш сын совершил суицид, повесившись в камере. У бедной женщины перехватит дыхание, застынет кровь в жилах, потемнеет перед глазами. Какая-то струнка, которая поддерживает жизнь внутри нее, оборвется. Может, оборвется и весь смысл ее существования. А равнодушный к ее горю женский менторский голос, железом звучащий голос в трубке телефона скажет, чтобы она приезжала и забирала тело своего непутевого сына, которого она не смогла как следует воспитать (они-то все смогли, а она – нет). И никому он на хер теперь не нужен в таком виде!

Всё! Это – итог!

* * *

Смерть Тигры, абсолютно чужого мне человека, я принял близко к сердцу. Это не моя сентиментальность и не чуткая форма сострадания, нет. Это близкий, олицетворяющий пример развития событий, решись я на «запасной выход». Это то, как будет выглядеть мой итог. И всё, что будет происходить за чертой этого «итога». Я только что это увидел. И мне это глубоко не понравилось! Эта противная, мерзкая, циничная, суетная возня людишек вокруг тела прививала отвращение к самой форме послепосмертного несуществования! Отвращение к самому поведению людей, к тому, как они обходятся с твоей оболочкой, еще недавно именуемой тобой.

Этот пример был близко и болезненно мною воспринят. Этот чужой, наглядный и очень внятный пример превратился в вакцину от желания иметь такой исход, такой итог: быть мертвым, унизительно неподвижным, бездыханным, которого тыкают ногами, грязной обувью, рассматривают, над которым насмехаются… Мне этого не захотелось!

Но в то же время Тигра напомнил всем, и мне в том числе, что смерть всегда рядом. Она – близко! Это не то, что случается «где-то», с «другими». Нет! Вот она, рядышком, за стенкой. Лежит и не дышит. Господствует. Всегда готова принять нас, растворить в себе, упокоить, сделав нас некрасивыми, бесполезными и ненужными для живых людей, для жизни.

Я только начал переставать размышлять о суицидальной дурнятине, и тут – на тебе! Наотмашь бьет случившееся за стенкой. Тычет тебя носом тюремная реальность, заставляя думать вновь. Заставляет возвращаться к одному вопросу и ломать голову: «Что это значит – перестать быть? Что ты чувствуешь, когда перестаешь быть? Как это?» И при всем при этом тебе приходится играть роль сознательного лицемера, надев маску бесстрашного спокойствия, и демонстративного безразличия, и непричастности к факту чужой смерти. С налетом легкого цинизма я скрываюсь за словами и улыбками, совершаю привычные ритуалы быта и камерной жизни еще живого человека: умываюсь, хожу в туалет, ем, читаю, курю. Приходится соответствовать жизни. Соответствовать внешне. Но внешние проявления идут вразрез с внутренним состоянием организма (если хотите – души), внося дисбаланс и раскалывая твое эго напополам. И этот диссонанс живет в тебе, а ты живешь, оправдывая свое лицемерие вынужденностью и тем, что надо жить! Надо бороться! А надо ли вообще? Кому это вообще надо? Кто установил это надо? Кто установил, что смысл жизни в самом процессе жизни?! Кто сказал, что смысл счастья заключается в процессе поиска его, а в момент приобретения оно улетучивается? И кто вообще сказал, что надо стремиться к счастью? А может, отсутствие счастья это и есть норма, норма нашей с вами современной жизни? Среди гущи проблем, нервотрепок и депрессий счастье – как элемент случайного, побочного «вознаграждения», а не как самоцель! Избегать худшего, выжить – вот счастье! А не искать вечного блаженства и удовольствия. Самое великое заблуждение, на мой взгляд, – искать смысл счастья в вечной жизни, которую нам навязывает религия уже на протяжении многих веков. А может, позволю себе глупость и скажу, что счастье заключается в свойстве небытия, в абсолютной тишине, в абсолютном ничто, которое ждет нас после смерти. Вне пространства и времени, вне мыслей и ощущений, вне чувств, где ничто тебя больше не потревожит и не всколыхнет, потому что ты просто перестал быть!.. И жизнь, если она была для тебя трудна и невыносима, – закончится. Может, там, за чертой, нас ждет непроницаемый для света, мягкий, как вата, отдых. Отдых от всего. От слишком яркой жизни. Совсем иная форма существования – антисуществование. Где ничто тебя уже не колышет, где ты всего лишь сгусток химических элементов, разложившаяся генетическая информация или просто космическая пыль межзвездного газа, из которого образуется новая звезда! …

Пускай я говорю глупости, пускай.

Во мне говорит мое детское начало, но, может, тогда, в день прощения Иисуса Христа, Тигра приобрел себе кусок этого «счастья», того самого долгожданного покоя и тишины, где ничто его уже не побеспокоит! Может, он приобрел именно то, к чему стремился.

Скажете: бред!

Может быть. Но человек имеет на это право – право распоряжаться собственной жизнью. Он устал – и оборвал нить жизни, предоставив другим, «правильным» людям возможность задуматься над тем, что они проживают свою «правильную» жизнь, которая не подразумевает такой жестокой альтернативы, как петля! Он предоставил им возможность вновь ощутить себя «живыми», счастливыми от выплаченных по ипотеке кредитов и способными удовлетворять свои простые физиологические потребности, такие как сон, еда, секс… Они вернутся сегодня к себе в свои теплые квартиры, где их ждут теплые, мягкие, жирные жены, а он – Тигра – поедет в отделанный кафелем холодный, смертельно скучный морг. Всё.

И так будет всегда! Одни налево, другие направо. Одни еще живы – другие уже мертвые. Мир, балансирующий на противоположностях, обречен на симметрию.

Иногда эта симметрия вызывает тяжелую печаль.

* * *

Ближе к обеду тело Тигры унесли, и как-то стало пусто в нашем блоке. На двухчасовую проверку (обыск/прогулка) пришла, как обычно, смена с собакой, с дубинками, со спецсредствами. Прошмонали меня, обыскали камеру. Спросили с издевкой, не собираюсь ли я вслед за Тигрой. Я снова им ответил, что ожидания их тщетны. А когда я вернулся с прогулки, начальник корпуса сказал мне: «Ну вот, Захарин, ты же хотел переехать в другую камеру, вот и освободились апартаменты. Собирай вещи».

Вещей-то у меня было раз-два и обчелся: алюминиевая посуда, мыло, щетка, паста, полотенце, приговор и бумажки. Уже через минуту я оказался за стенкой, там, где еще не остыло место от мертвого тела.

В камеру заходил с каким-то внутренним неприятием, отторжением и ощущением свежей, еще ликующей смерти. Форточка была настежь открыта. Светло. Стены слегка с розовым оттенком, напополам с белым. Все покрашено, чисто и аккуратно. Это была полная противоположность моей темной, мрачной, душной пещере. Я был рад новому месту, но не радовала меня причина, по которой я совершил переезд. Только сейчас я понял, что имел Лёха в виду, когда тихо и уклончиво сказал, мол, «переедешь в мою камеру». Это было, может, неделю или пару недель назад. Значит, все это время он готовился – или, пожалуй, точнее выразиться, настраивался. Он знал, что сделает это в определенный день, определенным образом…

Каково это, доживать дни, разговаривать с нами, смеяться, брать баланду, умываться по утрам, зная, что эти дни последние?

…Сегодня при чтении прессы в память запала такая строчка из опубликованных писем ГУЛАГа 1937 года из «The New Times»: «…Трезво рассуждая, надежды на свидания с вами мало; жизнь прошла, остался грустный кончик; но для жизни пригодны только надежда и бодрость».

Вот эти последние дни Тигры – это и был для него «грустный кончик» от прошумевшей жизни. Он понимал, что доживает свой «грустный кончик». И эта мысль в полном ее осознании меня пугает…

Зайдя в камеру, я сразу ее обшарил быстрым взглядом на предмет следов смерти. На полу была маленькая лужица крови. И запах. Запах недавно умершего человека! Я сразу же попросил хлорку и тряпки. Хлорки не оказалось, но взамен дали хозяйственное мыло. Захлопнули дверь и ушли.

Я с остервенением начал отмывать кровь с пола, натирая раз за разом доски мылом. Потом стены, решетки и всё вокруг. Потом вновь и вновь мыл пол, особенно то место, где лежало тело. Это была не брезгливость, а особая тонкая биоэнергетическая неприязнь к месту умирания. Форточка не закрывалась весь день несмотря на то, что на улице было минус двадцать градусов. Было свежо, но все равно воздух содержал в себе консистенцию смерти. Этот запах не ощутим обонянием, но осязаем иным, скрытым органом чувств. Очевидно, что если поместить сюда человека, не знающего, что здесь произошло несколько часов назад, то он бы наверняка не уловил ничего подозрительного в свойстве воздуха. Но вот я…

В общем, энергетика камеры была нехорошая. Это чувствовалось явственно. Было неприятно и даже тяжело в ней находиться! Может, это мнимость, но я чувствовал присутствие замученного, уставшего духа Тигры, как будто он хотел явить себя, показаться в самом неприглядном виде, сказать мне что-то сакральное, открыть темную тайну мертвого мира.

Я всё думал: откуда взяться крови на полу? И пришел к выводу, что это лопнул кровеносный сосуд в носу или, скорее всего, он ударился головой, когда упал на пол. Но теперь какая уже разница!

Вечер наступил быстро. Султан пару раз брался заводить разговор на эту тему, но мне все казалось нелепым и неуместным. Я не поддержал его затеи. Он понял это и отстал.

В десять вечера пришли, опустили шконки и отдали матрасы. И, как назло, в этот вечер крысы прогрызли в моей новой простыне большую дыру и смачно ее обгадили. Я матерился и ругался вслух самыми скверными словами! Стирался в раковине. Потом лег. Не спалось. Двенадцать. Час. Два. Не спится! В голову лезут дурные мысли и мертвый Тигра вокруг них. Или наоборот. Мне казалось, что его фантом все еще висит где-то в углу, в петле, что он способен проявиться в виде еле уловимой для глаза угасающей ауры. Бросить тень, подать звук, шорох (привет Голливуду).

На улице жутко загудел ветер и протяжно, невыносимо одиноко завыла собака на периметре, как будто что-то чувствовала. Какой тут сон?!.

Тогда я взял ручку и тетрадь и изрыгнул из себя вот эти строчки:

 
В спертом воздухе гнетущая копится
Тяжесть прошлого бессмысленных дел,
Ядовитыми язвами сердце поросшее
Предвкушает фатальный удел…
Онемевшая грусть и миг сожаления
Тихой болью давят на слабую грудь,
Жизнь, как сон, промчалась в одно мгновение…
И ее уже ни за что не вернуть.
 

Не вернуть, если сделать дурной шаг – шаг, обрывающий жизнь. А пока есть возможность сопротивляться, то ничего не придется вворачивать. Надо просто бороться. В сопротивлении, в страдании есть смысл. Это часть нашей жизни, страдание – осмысленно. Если бороться, то из сливок в кувшине получится сметана, из сметаны – масло. А там, глядишь, и вылезешь из кувшина.

Стихотворение получилось не очень по форме, но по содержанию очень даже соответствовало тому моменту и инфернальному сквозняку, пробегающему по ногам. К тому же мне как бездарному «поэту» оно понравилось. И я его оставил. Это было мое первое стихотворение.

В результате где-то глубокой ночью я уснул.

* * *

После этого дни завертелись еще быстрее. Я стал чувствовать себя намного лучше в камере с окном, нормальным светом и свежим воздухом. Карцер мне продлевали беспрерывно. За одной «пятнашкой» следовала другая. Я давно перестал обращать на это внимание, а карцерная аскеза стала для меня данностью, которая принималась безропотно. Еще на следствии и во время суда меня выматывали длительным содержанием в ШИЗО. Регулярные поездки по бетонным, холодным, голодным пробкам. Я научился этому сопротивляться. А здесь к тому же меня «грел» Рыба, приносил мне сладкое, сигареты и продукты, которые передавал мне Мишка. Позже я стал делать на него передачи, перечислять деньги на его счет. И за счет этого я не голодал. Питался плотно хорошими продуктами со свободы, но один раз в сутки. У меня бывали свежие фрукты, салаты, плов, сыр, пельмени. Те, кто бывал в тюрьмах и следственных изоляторах и сталкивался с карцерами, знает, какая это невозможная, просто непозволительная роскошь! Рыба прокрадывался ко мне почти каждый вечер, открывал своей отмычкой мою кормушку и, шурша пакетами, передавал мне еду, которую я должен был уничтожить в один присест. Еще недавно такие манипуляции казались для меня невозможными в силу моего статуса, а сейчас, пресытившись, я уже проявлял недовольство, когда Рыба запаздывал или что-то забывал мне положить. По сути, я покупал его услуги. Он отрабатывал мои деньги, к тому же он кормился с моих передач. Я знал, что такая трусливая личность, как Рыба, и пальцем бы не пошевелил без молчаливого одобрения опера, который ему покровительствовал. Поэтому приходилось отстегивать еще и операм за то, что они прикрывали глаза на Рыбину деятельность. Он приходил и говорил: «Миха, надо два стеклопакета, надо пару телефонов, надо бросить „десятку“ на счет. Меня жмут опера» – и приставлял два пальца к горлу, мол, вилы.