Текст книги "Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой"

Мне страшно захотелось спать.

* * *

Поговорив с Тигрой, я отошел и сел на деревянный пол. Внизу воздух чуть прохладнее. Спиной облокотился на зеленую батарею, подогнул ноги, запрокинул голову, взглянув на безобразный потолок, и глубоко вздохнул, как делают это люди после сумасшедшего, суматошного дня – как будто этим вздохом освобождаясь от его груза и одновременно подводя итог прожитому. Прожитый день не радовал. Давил. «Все будет хорошо», – шепнул я себе, сам в это слабо веря. Прикрыл глаза, подумал о доме, о маме, о Ней, еще о чем-то. В камере было темно, душно, дурно. В ушах пульсировала тишина. Наверху копошилась и вскрикивала тюрьма, словно живое существо.

Потом зашумели в коридоре. Открыли кормушку и начали запихивать в нее матрас. Я вытянул его в камеру, как грязную, худую кишку, всю пропитанную крысиным пометом. Затем мою подушку, мое холлофайберное одеяло, белье, опустили шконку. Закрыли кормушку. Что-то спросили. Я что-то ответил. Ушли. Ну вас к черту! Я хочу спать!

Аккуратно, стараясь не разбрасывать ядовитые бациллы, я взял ужасный, грязный матрас, посмотрел, какая сторона чище, и положил ее сверху на шконку. Смочил тряпку, протер его тщательно, при этом вскользь отметил свое небезразличие к гигиеническим моментам. В моем положении, казалось бы, до них ли?

Расстелил простынь, кинул подушку, положил одеяло. Разделся, умылся. Вытереться было нечем. Лег. Прямо в глаза била лампочка. Снова лег, не укрываясь одеялом.

Душно!

– А! – из глубины своей каморки отозвался Тигра.

– Ты чё делаешь?

– Ничего.

– Я пошел спать, устал как собака!

– Ну давай, до завтра! – крикнул Тигра.

И откуда-то сверху раздалось громогласное:

– Так, карцера, орать прекращаем, а то я щас пятую смену вызову!

«Иди в жопу», – подумал я про себя. И мы замолчали каждый о своем.

Лежа, я закинул руки за голову и с удивлением вспомнил, что она побрита. Провел рукой по лысой голове туда-сюда, ощутив приятную, организованную упругость коротких волос. Подумал о Новом годе, что обещал наступить через три дня; о каких-то смыслах и бессмыслицах; о том, что было, о том, что будет, о том, что есть…

Подумал о своих, о друзьях, о Ней. Попробовал мысленно отвлечься от всего, что произошло. Не получилось. Набрал воздуха в грудь, медленно, шумно выдохнул и на исходе воздуха тихо произнес: «Все будет хорошо, Миша. Все будет хорошо».

Закрыл глаза. Минут через семь меня накрыло сном.

Мне ничего не снилось.

* * *

Так закончился этот день, день моего приговора, состоявшегося 27 декабря 2006 года. Приговорили не меня! Приговорили всю мою жизнь. Приговорили мою семью. Откровенно говоря, я не могу оценить, кому было тяжелее: мне, сидящему в этом чулане, или родителям дома? Мне казалось, что родителям, потому что я сильнее, потому что всё, что со мной происходит, является для меня естественным, логическим завершением когда-то начатого беспредела. Подсознание, пожалуй, было готово к худшему исходу. И внешне я переносил всё легко, только внутри меня терзали мучительные вопросы да страх ожидания предстоящей участи. Я переживал за родителей. Я не мог представить их лица, когда они услышали эту весть. Я только сожалел, что доставил им такое количество тревог и переживаний…

Приближался 2007 год.

Мне было двадцать семь лет.

* * *

Следующим днем была суббота. В шесть утра пришли тюремные «гайдамаки», отобрали сон, одеяло, подушку, грязный, обосранный крысами матрас. Все это добро вытянули обратно через кормушку. Подняли мое «ложе», оставив мне голую камеру. И ушли забирать подобную атрибутику «комфорта» у остальных жителей карцера. Я снова один. Тишина. Настроение в карцере по утрам всегда паршивое. А в это утро оно было паршивым вдвойне! Хотелось спать, есть, пить, хотелось покоя. Я оделся, умылся и присел на пол, к батарее. Было душно, хотелось глотнуть свежего зимнего воздуха.

Я прикрыл глаза, меня не отпускал сон. Минут через десять подъехала баланда. Я отдал баландёру свою алюминиевую посуду, он вернул ее уже с каким-то безвкусным, сваренным на воде месивом. Выдал кружку с несладким чаем и хлеб. Все это подобие пищи я быстро опрокинул в свой пустой желудок, особо не задумываясь о вкусовых качествах проглоченного (организм должен жить). Помыл посуду. Силы прибывали. О местоположении своем в реальности даже не хотелось думать. Было состояние глубокого, тяжелого похмелья, но не от алкоголя, а от прожитого вчера дня. Хотелось спать. Мысли еле ворочались. До проверки часа полтора.

Я снял верхнюю куртку, постелил ее вдоль батареи на пол. Разулся. Один кроссовок положил под голову, накрыв его сверху курткой. Лег, прижавшись спиной к батарее, свернувшись в позу эмбриона, просунув одну руку между ног, а другую под голову. Эту теплосберегающую позу я выработал за месяцы, проведенные в карцерах. Но только те карцера были настоящими морозильниками с бетонными полами, со сквозняками. А этот – душная, влажная баня.

Лежа на полу, я рассматривал царапины, трещинки и щели между досок, забившийся в них мусор, криво заколоченные гвозди. Когда рассматриваешь детали (неважно какие) с близкого расстояния, они начинают казаться значимыми, обретают свою историю и смысл.

Какое-то насекомое не спеша ползло по своим делам – прямо у меня под носом, совершенно не пугаясь и не отдавая себе отчет в том, что оно проползает мимо «бога», который может одним ногтем прервать его жизнь или совершить чудо, переместив его на расстояние в несколько сот букашечных километров. Но «богу» было так глубоко наплевать на все происходящее вокруг, «богу» так хотелось спать, что, проводив букашку взглядом, он не тронул ее, предоставив ей возможность жить. Потом «бог» заснул.

Проснулся минут через тридцать с затекшим боком. Перевернулся на другой. Маюсь. В голове тугая паутина с застрявшими в ней сонными мыслями. И где-то на границе сознания покалывает тревога о том, что что-то непоправимо плохое случилось в моей жизни. Я гоню эти мысли прочь. У меня всё нормально! Я просто немного устал. Я сейчас чуток вздремну на полу, высплюсь, и это все пройдет, как неприятный сон. Точно так же пройдет и исчезнет вчерашнее непонятное чувство испуга. Чего мне бояться? Я крепкий. Я уже достаточно пережил и не сломался. Переживу и это! Прорвусь, стерплю, вынесу! Ты только не скули, урод, понял?! Держись! Всё когда-нибудь заканчивается.

Такой аутотренинг по поднятию боевого духа проистекал у меня бессознательно, в полудреме. Я даже не взывал к нему, он исходил сам из резерва душевных сил, самопроизвольно, как один из самостоятельных элементов инстинкта жизни. Я запрограммирован на самосохранение миллионами лет эволюции! Значит, я как живое органическое существо стремлюсь к жизни на уровне клетки, на уровне ДНК. Значит, я люблю жизнь, где бы я ни был – в тюрьме, на свободе, под землей, в космосе! Значит, я буду бороться за нее здесь и сейчас и потом тоже – всегда!

* * *

Сквозь дрему я услышал, как стучат «роботы» (двери камер). Проверка. Я встал. Оделся. Умыл свою сонную, помятую морду. Жду, будут проверять.

Шум голосов спустился вниз к коридорам. Зашли в наш отсек. Открыли мою кормушку. Любопытные лица начали заглядывать в квадратное окошечко двери. Я, сидя спиной к батарее, повернул к ним лицо, удовлетворив их любопытство и служебную обязанность.

Спросили: «Живой?»

«Здравствуйте, – говорю, – живой».

Захлопнули кормушку и, что-то бурно обсуждая, двинулись к камере Тигры.

Открыли его кормушку: «Живой?» – «Живой», – отозвался Тигра. Пошли дальше, галдя.

В нашем отсеке было четыре камеры, в двух из которых квартировали мы с Тигрой, то есть пожизненники. А в других находились и часто менялись арестанты, водворяемые в карцер. На утреннюю и вечернюю проверки открывали только их камеры. Нас с Тигрой открывали исключительно при скоплении определенного количества народа, с собакой, со спецсредствами и, еще хочется сказать, со свитком. Это происходило один раз в сутки, в два часа дня. Называлось это мероприятие «технический осмотр камеры». Тогда же осуществлялась прогулка. Нас и сидевших в карцере. В большинстве случаев именно в это время чинился беспредел со стороны сотрудников администрации. Жестко избивали людей, находящихся в карцерах! Травили собаками, избивали киянкой, пинали ногами, клали на пол и топтались по ним. Раздавались дикие вопли и крики, маты и ор людей агрессивных, людей, испытывавших боль и унижение. Беспрерывно лаяла собака.

Вы спросите, за что их били?

Кто-то не сделал доклад. Кому-то не понравился тон и манера общения подследственного. Кого-то тупо пытались прижать к ногтю, сломать морально и физически, потому что так требовало следствие: прокуратура, УБОП, ФСБ, ФСКН и т. д. и т. п. Но в целом в карцерах били, потому что желали продемонстрировать, кто здесь хозяин! Били для профилактики, из цели перебить жилу непослушания, дух свободолюбия, который есть в каждом человеке. Простыми словами, били арестантов для того, чтобы сделать из них послушных, напуганных особей. Избивали не всех и не каждый день. Но очень часто и регулярно. Действовали избирательно. Бессмысленного избиения не было. Оно всегда было мотивированным.

* * *

Проверка прошла. Я крикнул Тигру. Он сказал, что будет спать дальше. А мне что делать? Я тоже завалился на пол таким же манером и уснул.

Проснулся от того, что по радио заиграл гимн в попсовой аранжировке. Это было «Русское радио». Динамик был спрятан наверху в отверстии, звук невозможно было ни прибавить, ни убавить, ни выключить. Русское радио начало вещать свои муторные, попсовые, навязчивые, дешевые песенки, повторяя их на дню с десяток раз. В целом это пытка для слуха. Но сейчас я был им рад.

Из динамика летели позитивно заряженные, заразительно-задорные голоса диджеев (Гордеевой и Пряникова). Они хорошо поставленными голосами выкрикивали в пространство радиоэфира бодрые поздравления с наступающим Новым годом. Проводили всякие викторины, разыгрывали призы, создавая позитив, разгоняя хмурую тучность разнородных обременений в умах радиослушателей. Они создавали настроение, делали страну веселее… Черт побери, но ведь так и было! Они фактически меня спасали от состояния немого одиночества, от тоски и глубокого дурномыслия. Тащили оттуда, удерживая меня своей веселой, бестолковой, но талантливой болтовней. Мой слух развлекала пусть и дешевая, но музыка. Мой мозг пусть слабо, но стимулировался, а значит, для отрицательных эмоций оставалось меньше места. В общем, при всем моем невеселом положении мне приходилось слушать веселое радио. И в какой-то степени оно подавляло мысли о моей беде. Но это было похоже на местную анестезию при терминальной стадии рака.

* * *

Я увидел чей-то глаз в глазке и сразу узнал его. Это был Рыба. (Сергей Рыба – осужденный, бригадир помоев и тюремной стройбригады, которая выполняла косметический и текущий ремонт в Красном корпусе.) Рыба состоял в неформальных и привилегированных отношениях со всем оперотделом. Он был их продолжением, сотрудником. Имел множество неограниченных преференций и льгот. Он был конкретной сукой, но его возможности в СИЗО были колоссальными. Во-первых, ему разрешалось все! Во-вторых, он мог затянуть со свободы любую нужную тебе вещь в кратчайшие сроки. Он попал под Мишино влияние и был им завербован напрочь, оценив возможность вкусно есть, курить хорошие сигареты и пить хороший коньячок. Ему было сорок пять лет. Пересижен. Хитер. Коварен. Труслив. Слаб, но полезен, сучонок. Он руководствовался макиавеллиевской моралью, то есть отсутствием таковой.

– Ну как ты, Миха? – спросил он тихонько.

– Нормально! Курить есть?

– У тебя чё, курить нету? – делано удивился он, прекрасно зная, что я на карцерном положении.

– Ничего нету, – ответил я.

Я не стал ему объяснять, что, в принципе, курить бросил еще давно, но вот сейчас сигареты бы мне не помешали. Подумал, что нет смысла мне беспокоиться о здоровье, если я не могу быть уверенным в сохранности собственной жизни в ближайшей перспективе.

Я так думал.

Рыба удалился.

Через пятнадцать минут тихонько открылась кормушка. В нее просунулся небольшой пакет. Я его быстро принял. В кормушке показалось лупоглазое лицо Рыбы (глаза навыкат, как у рыбы). Он тихо прошептал:

– Ты только до обеда все уничтожь! Придут, будут шмонать.

– Ну конечно, – ответил я, – я знаю.

В пакете было немного нарезанного сала, пачка «Парламента», спички, чай, несколько шоколадных конфет, что-то еще, не помню.

Я закурил. С непривычки дым продрал легкие. Зацепило. Закружилась голова. Я не прикасался к сигаретам целый год, и когда закурил, моя кровь вспомнила вкус никотина с желаемой охотой. Как будто и не было долгой паузы. Это все нервы, это все стресс, подумал я.

Докурив и перекусив содержимым пакета, я всё тщательно спрятал, чтобы не нашли гайдамаки. Потому что если в карцере обнаруживаются запрещенные предметы в виде сигарет и продуктов, то возникает много неприятных вопросов с неприятными последствиями. Казалось бы, куда еще хуже. Пополнить сбережения собственного комфорта, пускай минимального, – вещь самостоятельная. Ее нельзя отключить. И я забочусь о мелком благополучии в то время, когда я в полной жопе!

Мучаясь от недостатка кислорода и нормального света, в одиночестве, под звуки «Русского радио» и их веселый треп, я благополучно дожил до обеда. Вкусив баланды, начал ждать двухчасовой проверки.

И вот наверху уже слышен лай собак, звуки голосов и шарканье ног, которые сейчас спустятся, чтобы бить по моим ногам, раздвигая их шире.

– Шире, я сказал! Голову ниже! – орет какой-то сумасшедший прапорщик.

Я уперт лбом в стену, застегнут в наручники.

Зашли в камеру, киянкой простучали все железное, проверяя целостность решеток. Поковырялись в углах. Вышли.

Ничего не нашли.

Громко лает собака. Где-то сзади.

– Гулять пойдешь? – спрашивают меня.

– Пойду.

– Сегодня нет времени, – поправляет кто-то, – заходи в камеру.

– Но я хочу погулять! Здесь дышать нечем, – протестую я.

– Давай, заходи, завтра погуляешь.

Спорить я не стал, зашел. Сняли наручники. Закрыли двери. Ушли к другим камерам.

Громко и надоедливо лает собака, играя на нервах арестантов.

Со временем стало тише. Я снова остался наедине со своими мыслями.

Ходил из угла в угол, рассекая телом влажный воздух камеры. Садился, вставал, ходил снова. Потом взял тетрадь, что была у меня, и ручку, сел на пол и начал писать.

Я начал фиксировать переживаемое.

Я почувствовал потребность дать выход эмоциям через бумагу. Те записи начинались так: «Хотите знать, что чувствует человек, приговоренный к пожизненному лишению свободы?..»

Я решил выговориться письменно, на бумаге, так как изливать душу было некому. Я копался в своем скудном вокабуляре, подыскивая нужные слова и выражения, чтобы точно отразить свой изнаночный испуг перед тюремной вечностью! Отразить деформацию психики человека, его деструктивные чувства, страхи, эмоции от ломающего навсегда жизнь момента. Разобрать на составляющие это состояние, взглянуть на него со стороны, чтобы уменьшить его объем и влияние.

И, по-моему, у меня получалось. Я писал, перечитывал, соглашался с написанным. Появлялось удовлетворение.

Так меня застал вечер. Ужин. Баланда, компот, кусок хлеба. Знакомая, противная, как у гоблина, рожа баландёра и его грязные пальцы в моей кружке.

Вечерняя проверка.

– Живой?

– Живой!

Еще два часа неопределенных занятий и дум, мучительных дум. «Русское радио». И вот уже в десять вечера не спеша подваливают «матрасовы-давальщики». И снова через кормушку пропихивают гнилой, обосранный крысами матрас и мое яркое, красивое постельное белье. Опускают шконку. Уходят. Я расстилаюсь, моюсь. Закрываю свет от лампочки. Достаю из чайника сигареты, спички. Курю. Кричу что-то Тигре на сон грядущий. Шепчу что-то ободряющее себе, даже не себе, а кому-то испуганному внутри себя. Потому что внешняя моя суть – спокойна. Ей не нужны утешения. Шепчу: «Все будет хорошо, Миша, все будет хорошо!» – зная, что в ближайшей и среднеудаленной перспективе ничего хорошего не будет. И даже наоборот, все должно стать намного хуже! Но произношу это снова и снова с целью благотворного самообмана. Как будто хочу внушить себе, что все не так плохо, что я контролирую себя и ситуацию. Если над собой я еще имею контроль, то контроль над ситуацией упущен безнадежно. Я это знаю, но повторяю свою мантру про «хорошо» постоянно! Я интуитивно чувствую, что чем чаще думать о лучшем будущем, тем больше у него возможности однажды осуществиться.

* * *

Так захлопнулась суббота. 28 декабря 2007 года.

Потом было воскресенье, полное отзеркаливание предыдущего дня. Ничего примечательного не произошло. На прогулку у них снова не оказалось времени, оставили без прогулки. Всё те же манипуляции с грязным матрасом. Сон на полу. Баланда и баландёр с его грязными пальцами. Проверки: «Живой?» – «Живой!» Лай собаки. «Шире ноги!»

Шмон. Одиночество в тусклом свете лампочки. Онемение. Мысли, много мыслей. Ручка, бумага, слова в предложениях мелким почерком в каждой строчке… И за стенкой, рядом, такой же человек, с такой же бедой, как и у меня.

Эта мысль сберегала самую малую часть моих душевных сил.

Тюрьма – козел!

* * *

Если понедельника я ждал как света в беспроглядной тьме, то Славу, моего адвоката, я ждал как бога! И, в отличие от него, Слава был пунктуален. Он пришел, когда его ждали, когда в нем нуждались.

За мной пришли трое человек со злой собакой породы ротвейлер. Заклацали в наручники, вывели, произвели поверхностный обыск и под гулкий лай увели в комнату для коротких свиданий, где разговаривают по телефону через стекло.

В прежние следственные кабинеты меня перестали водить ввиду особой опасности моего статуса.

Перестегнули наручники вперед, чтобы я смог держать трубку. Сказав, что у нас два часа, моя «охрана» отошла в сторону и принялась вполуха подслушивать наш разговор.

Увидев метаморфозу моего внешнего облика, Слава понял, что моя жизнь, мои условия круто поменялись.

– Как ты?

– Нормально, – тихо ответил я. – Вот, побрили, одежду забрали всю. Перевели на Красный, посадили в чулан. Там ни окон, ни хера нет. Дышать нечем. Попрошу, может, переведут в другую камеру. Сначала надо из карцера вылезти, боюсь, что снова начнут тупо продлевать. Посмотрим, короче.

– Ладно, давай накидаем быстренько «тормозок», чтобы ты завтра успел отправить через спецчасть. А потом я на днях сяду и обстоятельно буду работать над дополнением к «кассухе». Не переживай, еще есть шансы что-то попытаться сделать. Будем стараться.

Слава был слегка взволнован. Весь драматизм ситуации не мог оставить равнодушным не только его, но и любого другого человека, даже косвенно знавшего меня. Я не был его клиентом в прямом смысле. Скорее и в первую очередь я был ему товарищем, с которым связывало дружеское знакомство, протекавшее до моего ареста и всего этого балагана. И он, как человек порядочный, чувствовал определенную ответственность за меня, за мою судьбу, за то, что со мной происходит. Это вопрос не только адвокатской этики, но личного сопереживания небезразличному человеку. Слава – один из немногих людей, которым я доверял полностью.

Я быстренько накидал текст под его диктовку и выслушал дальнейшие инструкции и план действий на ближайшие дни. Я был чертовски рад его видеть после мрачного чулана, темноты и угрюмого одиночества. Своего, родного человека! Мне хотелось поговорить с ним подольше…

Пообщавшись и условившись встретиться сразу после новогодних праздников, мы расстались. Он сказал мне «держаться» и «не унывать» и, как всегда, уходя, подмигнул.

Меня увели обратно в камеру, и хоть условия ее были такие же невыносимые, это меня уже не так тяготило. Вся тошнотворная тяжесть моего бытия с легкостью развеялась визитом Славы. Исчезло чувство неопределенности и ожидания. Теперь обозначились цели, перспективы, действия.

Я знал, что мне нужно делать, но главное – я знал, что будет делать Слава и другие люди для того, чтобы хоть как-то исправить мое положение. Из темного хаоса мыслей начала проступать, как луч, надежда. Это не могло не воодушевить.

Настроение стало еще лучше, когда по соседству в карцер посадили Андрюху Александрова, моего земляка и близкого человека, проходившего со мной по уголовному делу, которое было выделено в отдельное судопроизводство. (Через несколько месяцев его также признают виновным и приговорят к пятнадцати годам строгого режима.) Оказывается, перед Новым годом, после нашего приговора, почти всех моих товарищей по делу рассадили по карцерам. И все они были относительно рядом – кто за стенкой, кто через продол, и почти все были в одном корпусе одного полуподвального этажа. Такая концентрация своих людей в доступном радиусе здорово меня ободряла!

Андрюха относился к категории людей никогда не унывающих, непрошибаемых и был в доску свой. Он был прост, груб, нагл и обезбашен в хорошем дружеском смысле слова. Слегка понтоват, но в этом был его шарм, на который западал слабый пол. Милиция его не любила за несгибаемость и голое, надменное презрение в общении с ними. Он смотрел на них сверху вниз, как на тлю. В их глазах он был отморозком. Среди своих он был тем, на кого можно положиться. Тюрьма всех нас проверяла на прочность. Андрюха оказался тем камешком, который ей не удалось раскусить.

Мы кричим на продол разного рода колкости, подтрунивая друг над другом, шутим и смеемся. Завтра будет Новый год! Андрюха всячески подбадривает меня, стараясь проникнуться моим незавидным положением. Мне, конечно, приятно, что есть рядом люди, которым небезразлична моя судьба. Искренне! Но я точно знаю, что никто не сможет и не захочет примерять мою шкуру, даже мысленно додумывать. Наши миры разделяет тонкая, но незыблемая грань, за которой чудовищно меняются условия наших настоящих жизней! И никто не хочет пересекать эту грань даже мыслью, даже ненадолго. Я знаю это. Так, лишь краешком сознания нащупать и иметь в виду, что вот, есть страшный антимир, что-то темное, неизвестное, засасывающее человека навсегда! И для всех я уже был по ту сторону, за чертой. Со мной еще можно было поговорить, услышать меня, увидеть краем глаза случайно на прогулке, но вот вернуть меня к большинству, в пространство возможностей и шансов, к большим, как слон, надеждам – уже было нельзя! Поэтому я по-детски радовался этим последним, быстро ускользающим дням, когда я еще мог соприкоснуться с людьми из моего мира.

* * *

Ближе к вечеру, когда я ничего уже не ждал от уходящего дня, открылась вдруг кормушка. И в ней нарисовались знакомые черты молодого оперативника. Со словами: «На, держи, это тебе от оперотдела на Новый год!» начал пропихивать в кормушку пакет с фруктами, шоколадные конфеты, шашлык и салаты в пластмассовых контейнерах, а в конце просунул большой спелый ананас. Он не пролезал в кормушку, но я с усердием затащил его к себе в камеру, содрав кожуру, оставив на двери кисло-сладкие потеки ананасового сока.

Произошедшее просто сразило меня до состояния радостного онемения… но лишь на пару мгновений.

Вероятность того, что этот великодушный жест происходил от оперов, сводилась к абсолютному нулю. Получить такой роскошный подарок от тех, кто всю дорогу пытался тебя уничтожить, – это из области фантастики. Я сразу понял по набору продуктов и широте жеста, что это мог быть только Мишка, чья камера находилась совсем рядом.

Это был праздник! И я не мог этому поверить. Только представьте! Вас приговорили к пожизненному, заперли в темный чулан. К вам радикально поменяли отношение, вы для них стали ничтожеством, на которое натравливают собак. Вас бьют по ногам, на вас кричат, вас всячески уничтожают. К тому же вас бросили в карцер, где все запрещено, кроме тоски, голода и одиночества! Ни о каких шашлыках и ананасах и речи быть не может! No fucking way!

Все это лежало у меня на полу, и я не мог этому поверить! Задним умом думал, что это такой жестокий розыгрыш. Одни дали, а завтра другие придут, увидят, выкатят глаза, заберут и дадут еще пятнадцать суток.

Схема разыграна. Один – ноль в их пользу.

С Новым годом, лох!

Но это была не шутка, и я не в шутку на какой-то период времени превратился из самого несчастного человека – в самого счастливого!

Я вывел рецепт счастья! Я знаю его! Вот он: отнимите у человека всё! Абсолютно всё. Отнимите у него свободу, солнце, воздух, надежду, его привычную жизнь, уничтожьте его зону комфорта, растопчите его самого, унизьте. А потом, когда он смирится с ничтожеством своего положения, – дайте ему самую малость, кроху! Подмигните ему, улыбнитесь, скажите доброе слово или дайте сигарету, яблоко, кружку горячего кофе в момент, когда ему холодно, – и всё! Счастливее человека в этот момент не будет на свете. Потому что его притязания на счастье уничтожены. Ожидания сведены к нулю. И в момент, когда ты уже ничего не ждешь хорошего, когда все беспросветно и отчаянно плохо, любая разрешительная мелочь способна открыть в тебе ларец с ярким светом. И радовать!

В этот момент я чувствовал себя счастливым человеком (может быть, я в своей обреченной на беду мгле не мог четко отличить состояние «счастья» от «хорошего настроения». Все относительно. Но, тем не менее, записано все, что чувствовалось), и не потому, что было много вкусного пожрать, а потому, что я обладал «запрещенными предметами», которые по определению невозможны в моей ситуации. Удавку на моей шее чуть ослабили – и этому я уже был рад, тому, что не задушили. Но главное, пожалуй, меня бодрила мысль, нет – знание того, что обо мне помнят! Что меня не бросили и не забыли обо мне, прислав вот этот знак внимания.

Конечно, я сказал этому оперу спасибо, но про себя я благодарил совсем другого человека, который сумел всё организовать, пробив все кордоны, и сделать мне приятный сюрприз. Сделать праздник! В другой ситуации это воспринималось бы как должное и не имело бы столь грандиозного эффекта. Мы всегда выручали и поддерживали друг друга. Если кто-то находился поблизости в карцере, страдал, то для каждого было моральным долгом сделать все возможное, чтобы облегчить его страдания, – послать чаю, сигарет, конфет и все, что необходимо. Это даже не обсуждалось. Даже сейчас я помню свои первые пять суток в СИЗО, когда меня привели на К/к, где как раз и находился Миша, у которого бригадир Рыба был уже основательно «прикручен». Я помню, как ел черную икру с маслом и булочкой, семгу, виноград, конфеты и т. д. И это было в карцере! Черная икра с семгой в карцере – это когнитивный диссонанс для обывателя в СИЗО! Это нонсенс!

А я ел!

Так вот, в другой, обычной ситуации это считалось бы нормой, но сейчас обстоятельства круто поменялись, и мое пожизненное, как увеличительное стекло, делало грандиозным любую приятную мелочь.

Много ли «пыжику» надо, когда у него ничего нет? Совсем малость, поверьте.

На железном столике, приваренном к решетке, стоит ананас в алюминиевой миске, с зеленым хвостом вверх, как елка. Этот символ буржуазии с легкостью заменил ее. Он тоже слегка колючий. Рядом немного фруктов – мандарины и яблоки. На фоне моей аскезы эта сказочная роскошь крикнула мне и донесла немного новогоднего настроения, что принадлежало свободным людям, их миру. Даже до меня сквозь какие-то неведомые щели просочился Новый год, сняв напряжение с моего воспаленного ума. Именно сейчас мне было очень важно получить какой-нибудь знак внимания от своих! И я его получил.

Я не один. Обо мне помнят. Значит, дальше будет легче. Значит, все будет хорошо!

* * *

31 декабря 2006 года.

«Доклад! Шире ноги!» – И удар, и другой.

«Выше руки! Уперся головой в стенку!»

«Присел!» – Сижу.

Сзади, прямо в ухо, прямо в спинной мозг, надсадно и громко лает сумасшедший ротвейлер. Орет нервная «милиция». Воздух в моем радиусе заряжен электричеством. Нервы натягиваются до предела! Внутри все сжимается в комок. Сердце набирает обороты, вбрасывая огромные дозы адреналина.

Во мне кипит и копится страшная, разрушительная энергия, источник которой – злость и унижение! Внутри все мобилизуется, и я превращаюсь в сжатый комок энергии, в маленькую ядерную бомбу, которая может взорваться в любую секунду от злости, обиды, гнева, унижения и несправедливости происходящего. В таком состоянии мне хочется действовать радикально – крушить, ломать, разрушать, делать больно! Делать больно тем, кто делает больно мне!

– Гулять пойдешь?

– Да, пойду.

– Коптёр! Неси бушлат и шапку.

Испуганный коптёр приносит.

Меня заводят обратно в камеру. Закрывают блокировку, отстегивают наручники, остаюсь один. Пропихивают шапку, бушлат из черного войлока. Я одеваюсь. Бушлат мал. Из рукавов торчат мои голые волосатые руки. Шапка еле налезает на макушку. Всё не впору.

Снова надевают наручники. Я поднимаюсь по лестнице наверх, на крышу, в сопровождении очаровательной девушки-кинолога и еще одного милиционера.

На крыше Красного корпуса расположены прогулочные дворики: старые, грязные, маленькие, с «шубой» на стенках и ржавыми над головой решетками, печальными, как вся арестантская жизнь. Вид всего этого предназначен для того, чтобы отбивать у людей желание жить, угнетая своей убогостью.

Я захожу в указанный мне дворик. Лает собака. Она всегда рядом, пытается укусить за ногу, когда я прохожу мимо. Наручники не снимают. Я протестую. Отвечают: «Не положено!» Руки без варежек. На улице декабрь. Сталь наручников обжигает кожу холодом и давит запястья оттого, что их перетянули. Нарочно. Куртка до конца не застегнута, мне задувает за шиворот и зашвыривает снегом. Неприятно! Шапку не поправить – мерзнут уши. И все же, и все же – я безумно рад свежему воздуху, солнечному свету, улице! Я выбрался на свет! Глазам непривычно, слегка пощипывает. Мои зрачки сузились. Мои легкие задышали в полную амплитуду, как меха пьяного баяниста. В мою кровь хлынул кислород! За первыми глубокими вздохами последовало приятное головокружение. Ништяк!.. Наконец-то я выбрался из своей затхлой темницы. Я уставился вверх и глядел, как это ни банально звучит, на серое, унылое декабрьское небо через ржавую решетку. Я упивался моментом… А потом я побежал по периметру дворика, срезая углы. Бегал, двигался, приседал, разгонял застоявшуюся кровь, жадно глотая литры, галлоны, кубометры свежего воздуха. И вместе с ним в меня вдохнулось свежее, новое желание жить! Просто – жить.

Здесь, на воздухе, под солнечным светом, все мои суицидальные мысли показались мне минутной слабостью. До этапа, который увезет меня в тупик моей жизни, еще далеко. Пройдет целый год, пока будет рассмотрена кассационная жалоба. Целый долгий, бесконечный, дающий надежду год! Что-нибудь поменяется, кто-нибудь вмешается, что-нибудь произойдет. И впервые за все эти дни чаша весов тяжелых, мучительных измышлений качнулась. Уверенность в необходимости «запасного выхода» дала трещину, но все-таки была еще достаточно убедительной, спасительной…