Текст книги "Тест Сегаля"

Ася

Решив все взвесить, Марк взял время на подумать и набрал знакомый номер лишь пару недель спустя. Ася ответила сразу, как будто только его звонка и ждала. На удивление, она была приветлива и вроде даже не собиралась возвращаться к их ссоре, что как бы снимало с Марка очень нелюбимую им миссию – извиняться. При этом извиниться ему все же хотелось, хотя он еще не решил, будет ли рассказывать о «недоразумении» – так он теперь называл их последнюю встречу с Эстер.

На настойчивые звонки последней он не отвечал, страница эта была для него перевернута окончательно, но свою вину перед Асей он знал. Даже не то что вину, они же в это время как бы расстались. Хотя кому врать-то, расставаться с Асей Марк не хотел ни в каком случае, психанул просто или что-то вроде этого. Ладно, чего уж, в процессе разговора явно найдутся правильные слова и все будет даже не как прежде, а намного лучше, теперь уже по-настоящему.

– Знаешь, после нашего последнего разговора я чувствую себя не в своей тарелке. Я совершенно не собирался с тобой ссориться, но… – начал было Марк, но Ася сразу же перебила его:

– Вот так и не научился ты извиняться без «но», так лучше и не извиняйся вовсе – «но» убьет любое извинение, и я же окажусь виноватой. Тем более что я действительно тогда погорячилась, у меня тоже много наложилось, плюс после смены на скорой была. Короче, кто старое помянет – тому глаз вон, а я слишком люблю твои глаза, чтобы позволить себе такую расточительность.

– Тогда давай встретимся, кофе попьем, я очень по тебе соскучился, к тому же, наверное, должен тебе что-то рассказать.

– Я тебе тоже! Причем не наверное, а наверняка, – отозвалась Ася, и они договорились увидеться следующим же утром в одном из кафе на Центральном Кармеле.

Ночь прошла не очень, сказался напряженный день, крутясь с боку на бок, Марк досадовал на себя за то, что не позвал Асю домой уже сегодня – так жаль было терять хоть пару часов, да и предстоящий разговор… Он еще не очень понимал, как поведет его, решив действовать по обстановке.

Стремясь увидеть Асю как можно скорее, Марк приехал на встречу раньше, чего в обычной жизни с ним почти не случалось. Бегло глянув в меню, он подумал, что давно не сидел здесь, хотя именно в этом кафе несколько лет назад встретил Асю. Нет, скорее увидел – встретить ее ему тогда не хватило мозгов. Миловидная, но не обращающая на себя внимания женщина оставила его тогда абсолютно равнодушным – ловко управляется с мамиными ходунками, сесть той удобно помогла, плед принесла, заботится – чего еще желать от маминой помощницы. Скользнув по ней взглядом, он все же отметил тогда ее привлекательную внешность, огороженную стеной обороны отчаявшейся женщины: отсутствие макияжа, неброская практичная одежда, взгляды только по делу.

Еще подумал тогда: «Нелюбимая». Для упрощения амурной коммуникации Марк давно уже встречающихся ему женщин классифицировал. «Нелюбимая» – был одним из самых тяжелых случаев, с которым мужчина предпочитал не связываться. Мама родила, но не облизала, папа не любил, в школе считалась дурнушкой, потом мужчины обижали – так представлял себе этот тип Марк и знал сопутствующие риски: ревность на фоне низкой самооценки, неумение подать себя в обществе и прочее, ну никак ему не подходившее.

Впрочем, с Асей был тот редкий случай, когда мужчина ошибся, несмотря на весь свой немаленький опыт, это он понял в первый же их вечер. Позже, когда они начали разговаривать словами, а не руками, губами и прочим, делающим слова ненужными, он понял, в чем именно ошибся. Ася действительно была нелюбимой, просто, кроме дочки, ее некому было любить, так получилось. Она родилась в теплой любящей семье, где родители души не чаяли друг в друге и девочке, которой всегда говорили: «А знаешь, почему ты такая красивая/умная/ловкая?» Ответ дочка знала с младенчества. «Потому что я плод любви?» – уточняла она, и мама подхватывала ее на руки, заливаясь счастливым смехом, а папа сгребал в охапку их обеих и таскал на руках, то подкидывая, то обцеловывая. У девочки никогда не было фирменных шмоток и супермодных обнов – баловали ее родители иначе: совместными походами и поездками на юг, посиделками с коллегами-врачами, интересными книгами и хорошей, хотя и не всегда разрешенной по тем временам музыкой.

Ася не просто любила вспоминать свое детство – она в нем грелась и купалась, тот период представлялся ей одним сплошным счастьем, за минусом частых ожиданий родителей с ночных дежурств. В школе тоже все шло гладко – девочка была обязательна, исполнительна и нешкодлива, учеба давалась ей нетрудно, разве что иностранные языки с лету не хватались, но тут выручала усидчивость. Она не была зубрилой и заучкой, просто с детства наблюдая трудолюбие и самоотверженность родителей, понимая, как важна их работа и видя, каким уважением пользуются те у коллег и спасенных пациентов, она уже в начальной школе решила стать врачом, а потому просто училась с удовольствием.

Детство, счастье и любовь кончились солнечным летним днем, за две недели до четырнадцатого дня рождения Аси. Она привычно валялась на диване с книжкой – наконец с Ремарком, благо список обязательной к прочтению литературы, заданный на лето в школе был отчитан, книги препарированы в «Дневник читателя», подобно жукам, пойманным в баночку-морилку с целью изучения в микроскопе «Юность».

Тех «Трех товарищей» она так и не дочитала, не хотела больше брать в руки книгу, с которой застала ее не укладывающаяся в голове чудовищная новость. Обе ее бабушки ворвались тогда к ним в квартиру почти одновременно, благо у каждой был ключ. Не успев удивиться неожиданному приходу первой, баб Наташи, девочка уже принимала в прихожей сумку у второй, бабушки Дины, и, сообщив: «Родители еще с дачи не вернулись, я пока чайник поставлю», ускакала было на кухню, но тотчас вернулась, услышав вой. Две не очень-то ладившие между собой бабушки стояли обнявшись и рыдали в голос, перемежая рвущиеся из груди стоны причитаниями: «Как же мы теперь?» «А Асенька как?» Пьяный водитель встречного КамАЗа, пыльная проселочная дорога, шансов у пары, ехавшей в любимой семейной «копейке», не было. Нет, не мучились, да, сразу, оба, на месте. Подонка судить будут, а толку-то…

Свой день рождения Ася с той поры больше не отмечала – какой праздник на девятый-то день после похорон, когда половина зеркал в доме еще завешена. В тот ужасный день бабушки накрыли все зеркала и забрали девочку к себе – первые дни она была у Дины, маминой мамы, потом у Наташи, папиной, а потом бабушки доссорили ту ссору, что началась у них с похорон, только теперь линия фронта пролегла по зеркалам. Одна пришла и раскрыла их после семи дней траура, сказав, что больше закрывать не надо, другая же, заглянув к внучке, возмутилась, что на два дня раньше, выговорила за это и за то, что по прихоти сватов сына как собаку хоронили, а не как по христианскому обычаю положено. Бабушка Дина тоже высказала все, что на душе было, от неправильного кладбища, до поминок, где сват перепил.

Тогда Ася впервые узнала, что интернационализм, которым так гордились ее родители, в пример приводя свой счастливый брак, – не во всех случаях сильно крутое изобретение человечества. Позже, правда, оказалось, что ее бабушки с самого начала друг друга недолюбливали, к тому же обе были вовсе не настолько набожными, чтоб биться за похороны по традициям, да, видно, отвлекаясь на свару, легче могли горе пережить. Кто ж осудит. Главное – детей вместе похоронили, а все, что с той поры осталось у Аси от семьи, – это фотоальбомы, самая красивая карточка из которых украшала памятник на кладбище. Там вообще-то на фото они все втроем были, но для камня ее со снимка срезали, мол, живи пока. Она и жила. Пока.

Она не забросила учебу, напротив, ушла в нее с головой, как бы отрабатывая обещание, которое вслух родителям не давала, но для себя решила. Стать врачом. Так и не общаясь между собой, бабушки ее патронировали и помогали, как могли, взяв на себя как формальное опекунство, так и фактическое жизнеобеспечение. Каждая из бабушек заботилась о девочке от души, но ей было совестно их обременять, и, едва окончив школу, Ася уехала в Ленинград поступать в мединститут.

Поступила, как ни странно, с первого раза – это было непросто и с более сильной школой за плечами и связями, а уж как ей, иногородней и без блата, так повезло, она и сама себе не понимала. Там же, в Ленинграде, встретила она и свою первую любовь – хорошего мальчика из хорошей семьи. Прекрасно в нем было все – карие миндалевидные глаза, спокойная уверенность в себе отличника, без пяти минут выпускника и всеобщего любимчика; со вкусом и достоинством обставленная профессорская квартира родителей и собственная бабушкой подаренная двушка, в пяти минутах от института.

Ася понимала, что она простовата для него, это же подтверждали удивленные взгляды друзей ее принца и пересказанные им якобы в шутку разговоры о ней его родителей. Она любила его всей душой и немножечко телом – он стал ее первым мужчиной, но, несмотря на большую любовь, эта часть их взаимоотношений Асе важна была не особо. Она делала это скорее для него, сама же про себя удивлялась, с чего бы другие девчонки рассказывали об этом с таким восхищением и вожделением. Асина внутренняя женщина совершенно не собиралась пробуждаться, и ее хозяйка втайне подозревала себя во фригидности и к тому же изрядной закомплексованности, впрочем, во втором она ошибалась не сильно – старомодное воспитание отдаленного города напоминало о себе часто, заставляя и так закрытую девушку уходить в себя еще глубже. Принца тем временем родители весьма удачно познакомили с принцессой, и великолепная история Асиной любви скоропостижно закончилась в тот день, когда принц получил заветный диплом.

Девушка не чувствовала себя несчастной или неполноценной, просто приняла тот факт, что она одна. Как будто бы не стало у нее ноги или руки – ну нет и нет, такова данность, что уж тут убиваться. Кто-то в уныние впадет, в депрессию, сам себя жалеть будет и от других жалость требовать, кто-то смирится и постарается жить как прежде, делая вид, что все в порядке и все так без одной конечности живут. Третьи же, напротив, осознавая недостачу, жить станут сверх силы, жалеть себя другим не позволят и сами не будут, а вот уверенными в себя, самоуважающими и цельными сделаются наверняка.

Выбрать этот путь у Аси была более чем серьезная причина, и не важно, что на тот момент эта причина разве что умела смешно морщить нос и потешно кряхтеть, пытаясь перевернуться на бок. Самая красивая и любимая на свете девочка выбрала родиться у нее, а Ася была ей мамапапа и бабадеда в одном флаконе.

Отец-молодец узнал о том, что животик его прошлой избранницы недвусмысленно округлился, накануне собственной свадьбы. Долго готовил приличествующую случаю речь, мол, жениться не стану, но чем смогу – помогу, да так, недорепетировав, делегировал эту трудную миссию маме.

К счастью для Аси, принцева мама оказалась женщиной интеллигентной, цену своему отпрыску знающей, и к положению девушки она отнеслась с сочувствием. Не было в том сочувствии какого-либо родственного тепла и признания новорожденной нежно любимой внучкой, но практическая помощь была на всех уровнях – от облегчения студенческих повинностей, о чем позаботился муж-професссор, до решения бытовых вопросов – жилья, детского питания, подгузников и прочих распашонок, а также последующего распределения, впрочем, от греха подальше – в области.

Лет десять спустя она же, так и не ставшая свекровью, подкинула Асе идею о том, что, имея в анамнезе их общий пятый пункт, плюс собственный диплом врача, небольшой валютный узелок на старт и на память от неслучившейся семьи, плюс довольно молодые годы вполне можно было бы попытать счастья в Америке. Впрочем, эмигрировать туда настолько хлопотно и сложно, что и Израиль сгодится. СССР уже расползся по швам, с каждым днем обесценивая зарплаты бюджетников, и Ася, решив, что терять все равно нечего, отважилась.

Она не пожалела об этом ни разу, хотя жизнь в Израиле давалась ей нелегко. При этом Асе невероятно повезло – приехав без никаких сионистских и прочих идейных мотивов, она почти сразу полюбила эту страну. Даже самой себе не могла объяснить за что и почему – все чужое, жара, ни единого знакомого-родственника, связей и прочих прелестей коллективной миграции, при этом ребенок на руках и любимая профессия, подтвердить право на которую было для нее невозможно.

Может быть, сыграл роль радушный прием, оказанный им с Лиэлькой абсолютно чужими людьми и самой страной. Ася была столь непрактична, что накануне отъезда не обивала пороги Сохнута, выясняя, сколько новая родина выделит подъемных и где чего помимо этого можно урвать – она верила в себя, уже не раз поднимавшуюся там, где других безвозвратно прибивало к земле. Ну а кому ей было верить? Богу? Ну нет, если он есть, то как он мог позволить, чтоб сперва такое случилось с самыми лучшими на свете родителями, а потом с ее любовью и много с чем еще – мало ли может быть у сироты к нему претензий?

Вот так, ни на что не рассчитывая, она радовалась каждому шекелю пособий, каждому подарку незнакомых людей, которые давались ей просто так, за то, что она своя. С момента смерти родителей она отвыкла быть своей – приживаться в новых обстоятельствах кое-как удавалось, стать своей – нет, хотя она и старалась. Тут же все вокруг изначально было настолько чужое, что и пытаться не стала, а вот же, само, незаслуженно вроде.

Через несколько лет на новой работе коллега спросила Асю по-русски: «Ну как, ты в Израиле уже освоилась?», та ответила дружелюбно и положительно, а по дороге домой задумалась по-настоящему. Вроде и не соврала, по ощущению так и есть, при этом по фактам никак не сходится – диплом так и не подтвердила, и о работе врачом можно забыть навсегда, квартира арендная, о машине мечтать не приходится. «Где ж это я освоилась, почему так чувствую?» – думала она и вдруг по привычке, выработанной при изучении иврита, автоматически вычленила корень глагола и вышла на «свой». Тогда-то и осознала она то, что до этого чувствовала – стала своей. И страна эта ей стала своей. Так они и жили втроем – Ася, Лиэлька и Страна, больше женщине никто не был нужен.

Устраивать личную жизнь она даже не пыталась – не хотела разочарований, да и дочка-подросток дома, кого попало не приведешь и сама не загостишься. Со временем, когда жизнь более упорядочилась и обросла рутиной, а дочка выросла, Ася затосковала. Она так отчаянно хотела перемен и боялась остаться одна, что… блокировала любые попытки что-нибудь изменить. Больше одиночества она боялась неудачи и разочарования.

К тому же был на ее горизонте некий эталон – как многое эталонное, он был недостижим, но меньшее ее не интересовало. Может, и мистер эталон так зацепил ее именно своей недостижимостью, избавлявшей от опасности попытки и последующего разочарования. За последние годы она очень привязалась к его семье – сперва к маме, у которой работала, а потом к сестре, с которой сдружилась так, словно это была ее сестра. Когда она впервые увидела Марка он ей понравился не очень. Наслушавшись рассказов его мамы о том, какой тот умничка, заботливый сын, успешный и вообще самый замечательный, да насмотревшись детских фотографий большеглазого ребенка, а потом красивого юноши с библейским профилем и серьезного молодого мужчины, Ася ожидала увидеть какое-то чудо чудное. Вместо этого к маме заскочил лысеющий дяденька с животиком, повадками больше похожий на торгаша, чем на владельца логистической компании. Он что-то принес, помог перевести на русский какие-то письма, с чем обычно справлялась Ася, но для ее подопечной так важно было удержать подле себя сына на лишние десять минут, что та поручила это ему. На Асю он взглянул мельком и не очень любезно – раньше помощницы у его мамы менялись каждые несколько месяцев, характер у старушки был непростой.

В дальнейшем более теплой коммуникации между ними тоже не случалось: когда приходил сын, мама забывала обо всем, и Ася, чтобы не чувствовать себя пятой спицей в колесе, уходила на кухню или за покупками. Чем старее и больнее становилась пожилая женщина, тем чаще и подробнее навещал ее сын. Асю они по-прежнему не замечали, но она, находясь неподалеку, не раз становилась невольной свидетельницей их общения, и Марк открылся ей совсем другим – жесткий и конкретный в деловых разговорах по телефону, с мамой он был внимательным, неспешным, тихим и ласковым, как тот послушный мальчик, про которого Асе так часто рассказывали. Когда маме хотелось поговорить, о политике ли, об Израиле, да неважно о чем – Ася старалась не упустить ни слова. Да, она знала, что подслушивать некрасиво, и не позволила бы этого себе, если б речь шла о чем-то личном, но упустить речи на отвлеченные темы столь интересного собеседника ей было бы жаль. Пусть это и не ее собеседник. Сочетание ума, эрудиции, аналитического мышления и скорости этого самого мышления ее просто завораживало. Это же возбуждало в ней и женский интерес – с некоторых пор она больше всего стала ценить в мужчинах ум, надежность и ответственность. В Марке совпал весь набор важных ей качеств.

Вместе с этим Асе было абсолютно понятно, что предмет ее интереса просто не видит ее в упор. Поначалу она пыталась привлечь его внимание новой стрижкой или кофточкой, но в силу врожденной скромности делала это ненавязчиво и довольно незаметно. Он и не замечал. Со временем она приняла это, как и приняла свою любовь к нему. Перестала злиться на себя за нее, рассчитывать и чего-то ждать. Хотя нет, его визитов к маме она ждала постоянно. Позже, когда старушки не стало, она горевала, как по родной, и к тому же с ужасом поняла, что, наверное, больше и не увидит Марка.

Так и получилось, где-то полгода она только урывками слышала о нем от Софы, с которой к тому времени они стали неразлучными подругами. Правда, саму Софу захлестнули семейные неурядицы, позже кончившиеся разводом, так что о брате та рассказывала мельком, все больше жалуясь на собственные проблемы и советуясь с Асей.

Так совпало, что и Лиэль ровно в это время мобилизовалась, вот тогда-то Ася почувствовала совершенно звенящее одиночество. Приходишь с работы – и никого. И заботиться не о ком, и поговорить не с кем. Утешал только парк за окном. Тогда, в месяцы полного одиночества, парк стал единственным ее собеседником.

Полгода спустя стало полегче – дочка закончила курс молодого бойца и стала бывать дома чаще, Софа переехала от мужа в мамину квартиру, знакомую Асе каждым закутком, фотографией на стене и фигуркой в буфете. А потом и вовсе совершенно неожиданно случился Марк. Парк отмечал эти изменения вместе с ней, к нему же она пришла после первой их ночи, в Суккот. Ей так надо было с кем-то поделиться, но не с дочкой же, да и близкая подруга, сестра Марка, тоже не очень подходила.

Неожиданно для самой себя, вернувшись от Марка, Ася зашла в комнату дочки и с полки, еще хранившей всякие школьные нужности, инстинктивно взяла первую попавшуюся тетрадь, оказавшуюся пустой. Вернувшись к себе и посмотрев на парк, женщина открыла тетрадь и начала выгружать в нее душу – в утомленном любовью теле она уже не умещалась.

Опровергая стереотип о плохом почерке врачей, на тетрадные листы ложились аккуратные, почти каллиграфически совершенные буквы, слова и чувства. Совершенно иррационально о себе женщина писала во втором лице – вроде бы монолог, но обращенный к себе. Так, помимо парка, у Аси завелся еще один собеседник и свидетель – дневник.

«В тени бугенвиллей приятно и красиво, мысли уплывают в душный израильский полдень, а их место в душе занимает покой. Лень думать, лень говорить, да и незачем – все равно не случится. Не придет он за тобой, да и кто ты ему? Поигрались, и ладно, в конце концов ты сама этого хотела и хотела давно, чуть ли не навязалась. Что ж, ты еще на том пиру знала, что похмелье будет горьким – клин одиночества той ночью выбился, но место, где он торчал, осталось пустым, и ты охотно впустила в это пространство души диковинного гостя – покой. Покой прокрался в сердце тропою тоски, да так прижился, что и прогонять его больше не хочется, вроде даже хорошо с ним. Ну как хорошо? Не плохо, и то ладно. „А может, все-таки…“ – шевелится где-то глубоко. „Зачем? Слишком больно. Пустое!“ – отвечает за тебя покой, а ты и рада – так оно надежнее. Бугенвиллея роняет пурпурные цветы, муравьи суетливо утаскивают засохшую веточку. Воздух стоит, время тоже.

Субботний полдень неподвижен, утренняя суета с выходом в синагогу мужчин давно закончилась. Они уж вернуться успели и отдыхают до трапезы, дети тихо играют в домах, лишь в соседнем шалаше позвякивают приборы – у них сегодня гости, и хозяйка готовит что-то ароматное, восточное. Сколько лет в Израиле, а все никак не привыкнешь, как многое здесь отличается в зависимости от города и даты – запахи, пища, течение времени. И Марка здесь нет и никогда не будет. Что ему делать здесь, в этом скромном спальном районе, в котором всей красоты-то один парк? И что ему делать с такой серой тобой? У него вилла на Неве Шеанане, процветающий бизнес, уважение, самореализация, любовь женщин!..»

В последнем Ася не сомневалась, ну как не любить такое сокровище. И хотя Софа говорила, что у Марка никого нет, Ася была уверена, что тот просто не посвящает сестру в свои личные обстоятельства. Да, его дом говорил о том, что там он живет один, ну, наверное, так ему удобнее – связи без обязательств, без покушения на его дорогое время и дорогого ему его самого. Все понятно и предсказуемо, хотя… она так была бы рада познакомить Марка с ее парком. С дочкой нет – не те отношения, а парку он бы наверняка понравился.

В этот парк выходили окна их маленькой квартирки, и все недостатки скромного жилища меркли, упираясь в него. Парк был внушительных размеров, его английский газон и дорожки к парадным обрамляли высокие кустарники гибискуса, или, как их называли местные кумушки, – китайской розы. По прихотливому замыслу художника форму они имели весьма аккуратную, а по воле Творца цвели круглогодично.

По утрам, через свои перьеподобные листья, деревья процеживали первые солнечные лучи, днем создавали иллюзию прохлады. Но расцвет их красоты, безусловно, приходился на ночь. Газон становился сценой, и каждое дерево выступало соло, временами сливаясь в нестройный хор. Подсвеченные фонарями, они то застывали, в безмолвном своем ночном величии, то вдруг оживали. И тогда степенно начинали свой неспешный разговор деревья-мужчины; о чем-то шушукались, смущенно трепеща листочками, деревья-девочки; зрелые деревья-женщины грациозно меняли позы, подобно модницам у зеркала.

Были среди них довольно бедные кроной старики. Их шершавые стволы, покрытые морщинистой, много повидавшей на своем веку корой, обреченно стремились к земле, с каждым годом врастая в нее все глубже. Дыхание ветра давалось им тяжело, вызывая ворчливый скрип. Был среди них один, возможно, самый невзрачный на вид, совсем не кедр и не кипарис, но в его тени скромная спутница всегда была красавицей. И вот, несколько лет назад он ушел. Наверное, в Эдеме и вправду есть райский сад, ведь, именно там он и должен теперь расти. Он это заслужил. Она же смиренно доживает свой кряжистый век, открытая всем ветрам, страдая от зноя и нехватки спасительной тени.

Ася смотрела на них и ежилась – редко встретишь такую любовь, она сама такую всего раз в жизни видела – у своих родителей, хотя и там кто знает, чем бы кончилось, проживи они дольше. А тут вот же, вроде нашли друг друга, а в старости все равно одной быть. Ася боялась старости, хотя никогда в этом не признавалась даже самой себе, боялась стать обузой дочке, да и как врач понимала, как оно все будет. И так от этого было тошно, что однажды вечером она спустилась к той оливковой старушке и повязала ей на ствол свой любимый шарфик. Когда-то купила его, чтоб понравится ему, он тогда не заметил, а сейчас вот как пригодился шарфик.

Ася часто потом смотрела на сеньору оливу, когда невеселые мысли бесцеремонно навязывали ей свое присутствие, и улыбалась, представляя себя веселой и кокетливой старушкой, окруженной пожилыми элегантными поклонниками и чистенькими улыбчивыми внуками. С той поры у них со старой оливой появился негласный договор – когда шарфик на той истрепывался, или его срывали, Ася покупала ей новый. Узнай это кто – только пальцем у виска бы покрутил, да и не надо никому, это свое, личное. Ну и немного ее, оливы, которая росла недалеко от их подъезда.

Чуть поодаль, в центре паркового газона, набирали силы совсем еще юные саженцы. Они стояли на тоненьких и ломких, как у новорожденного жеребенка, ножках. Они были дебютантами на этом балу жизни, а тон на нем задавали взрослые, полные жизненных соков и зеленых ветвей красавицы и красавцы. В холодном свете луны они были достойно величественны, подсвеченные фонарем – художественны, в солнечном свете – необычайно живы и ярки. Тишина была слышна. По крайней мере, Ася ее точно слышала. А Марк, услышал бы он?

В этом Асю и дочка не очень понимала. Когда армия наконец соизволяла отпустить свое имущество на выходные, Ася подводила девочку к окну, предлагая вдохнуть аромат южной ночи, и восхищенно шептала:

– Посмотри! Послушай!

Дочка глядел на маму удивленно-встревоженно и отвечала что-то вроде:

– Совсем ты без меня одичала, мать. Ты с деревьями еще не разговариваешь?

Ася оборачивала все в шутку. Ну не признаваться же ей в самом деле, что да, разговаривает, и что деревья слушают ее с большим интересом, чем многие другие.

Дома обступали парк со всех сторон и ночью пялились на деревья невидящими глазницами темных окон. Лишь за некоторыми из них скрывались благодарные зрители, которые, как Ася, затаив дыхание, наблюдали за этой красотой. Наблюдали тихонечко, как за чем-то запретным, боясь потревожить, спугнуть. Их одних деревья посвящали в свои тайны, для них открывали свою красоту, незаметную на бегу. Даже нахальные ближневосточные летучие мыши не смели потревожить их покой. Мыши выбрали себе приют на краю парка, заселившись коммунами в ветвях тамошнего старожила, древнего эвкалипта. Впрочем, на добропорядочных арендаторов они не походили – оголтело врываясь в крону на бреющем полете, они устраивали громкие семейные сцены и благословляли запаркованные внизу машины съеденным за день. Их обитель выглядела как социально неблагополучный район на окраине респектабельного города.

Парк есть парк, но Ближний Восток есть Ближний Восток, а потому под покровом темноты из домов, воровато озираясь, выбирались собачники. Их братья, иногда отнюдь не меньшие, производили по отношению к деревьям абсолютно непристойные действия, впрочем, поспешно удалялись, гонимые страхом хозяев быть застигнутыми. Снова наступала тишина. Только сильно озадаченные поиском добычи кошки деловито мышковали в кустах. Охотились они скорее из спортивного интереса, а может, для сохранения природного инстинкта, ибо заботу об их пропитании с удовольствием брали на себя жители домов, щедро снабжая усато-хвостатое племя отборной едой. Ася сама не раз оставляла им мясные обрезки и куски лежалой пастромы.

Кошки их дома были одинаково лояльны ко всем кормящим жильцам. Днем они приветливо встречали тех у подъезда, ночью же превращались в сущих бестий с замашками воровок и мышеубийц. С отвесной стены дома за их суетливой возней наблюдал умудренный жизнью хамелеон. Он высокомерно закатывал свои выпученные глаза, двигался сонно, медлительно и лишь в атаке на зазевавшуюся мошку был молниеносен. Проглотив добычу и скрывая глумливое удовольствие от очередной победы, он тут же делал вид, что, в отличие от озабоченных кошек, пребывает здесь с миссией куда более духовной. Замирал и, словно оцепенев, погружался в свои дремотные думы. До следующей зазевавшейся мошки. Опять тишина.

Ася любила это время и грустила, когда первое сонное чириканье птиц, сменяющее серенады сверчков и цикад, рассеивало ночное волшебство. И тогда, обессиленная бессонницей, убаюканная этой сказкой, она тихонько кралась в постель, надеясь в объятиях Морфея провести пару рассветных часов. Ее деревья оставались на своем посту. С достоинством и приветливо они встречали новый день. «Часовым полагается смена», – не было их девизом, хотя для многих жителей домов они были воистину часовыми любви. У них вообще не было ни девизов, ни гимнов, они просто жили, в свободе своей, полагаясь лишь на Создателя.

Ася завидовала их свободе, хотя себе свободы не желала. Рада была бы пожелать себе любви – но так уже во всем разуверилась и устала, что хотела только покоя.

…«Суккот снова выдался жарким – в Израиле в это время часто тепло. Опять у каждого подъезда воцарился традиционный шалаш. Днем шалаши защищают от солнца и кормят, а ночью превращаются в Летучих Голландцев, паруся хлипкими стенами от порывов южного ветра. Когда ветер слишком уж разыгрывается, ты боишься, что пальмовые ветви, служащие шалашам крышей, улетят в дальние края. У тебя скоро гости – дочка подруг с военной базы на праздник позвала. Ты могла бы попросить Марка помочь тебе с Суккой. Ну, раз уж он теперь твой мужчина. Навряд ли он отказал бы, но ты так боишься, чтобы он не подумал, что тебе, как и всем, от него что-то нужно, что привычно справишься сама. И полагаться на кого-либо, кроме себя, тоже боишься – не привыкла. И правильно, так надежнее.

Твои деревья будут тихонько шептаться об этом и наблюдать, как ты в Сукке лезешь на стол и, закинув на место ветки, смешно толкаешь их щеткой, а упрямые ветки все никак не ложатся на свои места, и хлипкий раскладной шалаш того глядишь завалится на сторону. Дерево, что повыше, тогда заглянуло в твое окно и увидело, как на ночном столике лежит тетрадка твоей любви, которую ты никогда не допишешь и никогда никому не покажешь. Оно ничего тебе не сказало. И только бугенвиллея яркими лепестками заплакала о твоей бестолковой любви.

– Я буду долго тебя любить, – сказала ты Марку в вашу первую ночь, когда вы, ненадолго оторвавшись друг от друга, вышли на террасу его дома.

Он посмотрел на тебя рассеянно, явно не готовый к ответу, ответственности, обещаниям и предложениям. Ну и пусть. Пусть будет как будет…»