Текст книги "Тест Сегаля"

Рэб Йосеф

В синагогу недалеко от своего дома в Неве Шеанан Марк однажды решил зайти просто так, из любопытства, но встретил «того самого» раввина и остался. Он не стал религиозным, но кое-что соблюдать начал, и было ему с этим хорошо и естественно.

Именно этому раву, Йосефу, смог открыть Марк свое преступление против Книг. Тот так радушно принял нового репатрианта, вникал в его заботы, ввел в свой дом, сделав постоянным субботним гостем, что Марк невольно чувствовал себя самозванцем – ведь узнай рав, что тот сделал, точнее, не сделал со святыми Книгами – вряд ли был бы с ним столь же мил. Марк впервые в жизни получал что-то от другого человека просто так, и это было ему настолько странно, что он пытался найти этому рациональное объяснение. Пытался старательно, но тщетно.

Вообще, репатриировавшись, Марк часто сталкивался на новой родине с незаслуженно хорошими поступками окружающих. В день заселения в его первую и довольно скромную квартирку зачастили незваные гости. Даже не так – началось с выгрузки из такси чемодана, который тотчас же подхватил мужчина средних лет в форме резервиста, гулявший рядом с ребенком. Увидев, что суетливый таксист извлекает из чрева своего старенького «мерседеса» объемный чемодан, мужчина не говоря ни слова снял висевшего на левом боку малыша и вручил стоявшей рядом жене, отодвинул подальше за спину висящий на правом плече автомат М16, в народе называемый веслом, и, лишь спросив номер квартиры, широко улыбнулся Марку, как пушинку поднял тяжеленную поклажу и заспешил в подъезд. Едва за ним захлопнулась дверь, заквакал дверной звонок – на пороге стояла старушка, судя по домашнему одеянию – соседка, – с миской дымящегося супа и долгим приветствием на польском языке, который, по ее разумению, Марк обязан был знать. Критически осмотрев квартиру, обставленную хозяйкой весьма скромно, старушка недобро помянула ту каким-то забористым выражением, в котором Марк уловил только «курва». На тот момент его драгоценный багаж еще не пришел, а захламляться бытовой утварью мужчина не спешил, соседи же приняли причину его аскезы за финансовые трудности и зачастили с одеялами, подушками, кастрюлями и прочим, нередко оставляемым просто у двери.

Разумеется, сталкивался Марк и с более привычными ему проявлениями человеческой натуры – недобросовестным маклером, содравшим деньги за квартиру, которая оказалась сдана другим, наглым таксистом, затребовавшим за путь от рынка до Неве Шеанана неслыханные по тем временам пятьдесят шекелей, и прочими предприимчивыми товарищами, но их психологию Марк как раз понимал – каждый крутится как может. А вот как относиться к непредсказуемому радушию своих новых земляков, он понимал не вполне и часто смущался.

Так и радушие рава его смущало. Если его так обхаживают и так о нем хлопочут – его явно принимают не за того, и это очень обязывает. За кого принимают и к чему обязывает, он еще не знал, но с детства вбитое «хочешь то – заслужи этим» прилипло напрочь, считалось частью жизненного опыта и эволюционировать не собиралось.

Разрубить гордиев узел раввинского гостеприимства Марк решил рассказом о самой постыдной истории своей жизни. Он считал, что так поступить правильно, да и шкура самозванца стала ему изрядно жать, хотя он предполагал, что от дома ему рав после этого откажет, да и общение продолжить захочет навряд ли. Вместе с тем, к собственному удивлению, взрослый мужчина вдруг понял, что, несмотря на неизбежное осуждение, он испытывает острое желание поделиться этой историей, выдворенной им так далеко на задворки сознания, что он годами о ней не вспоминал.

Тем больше было его изумление, когда вместо ожидаемого и естественного, с его точки зрения, осуждения, он столкнулся с совершенно неожиданным приятием.

Рэб Йосеф не перебил долгой исповеди Марка ни разу, иногда лишь строго цыкая на молодых раввинов из ешивы, заходивших в кабинет что-то спросить. Жестами показывая, что у него важный разговор, которому ни в коем случае нельзя помешать, он дождался конца монолога и лишь тогда смог встретиться с Марком глазами – тот отводил взгляд на протяжении всего повествования. В глазах обоих мужчин, немало повидавших и испытавших в этой жизни, стояли слезы.

Встав из-за своего стола и обойдя его, рав обнял Марка за плечи, и тот неожиданно для себя разревелся, как ребенок. Он плакал огромными слезами, иногда в его всхлипываниях проскакивали отдельные слова: «Рэбэню-рэбэню, татэ, готыню» [24]24
  Рэбэню – уменьшительное от раввин, татэ – папа, готыню – боженька.


[Закрыть]. Спроси его в тот момент, что оплакивает, он наверное ответил бы: «Все!», но кто ж полезет к человеку с расспросами в такой момент? Примостившись на подлокотнике его кресла, рав лишь обнимал Марка за плечи и, иногда похлопывая по спине, повторял: «Ну, добре, сынок, добре! Будет хорошо, будет хорошо… Бог поможет!»

В какой-то момент мужчина встрепенулся, как будто проснувшись, ошалело посмотрел вокруг и пробормотал: «Что это я… Простите, рав, мне, наверное, лучше уйти!», встал и направился было к выходу, но рав решительно остановил его, вернул в кресло и задал совершенно неожиданный вопрос:

– Скажи, ингеле, сколько книг, по-твоему, ты тогда мог спасти?

– Двадцать! – неожиданно для себя ответил Марк.

Осенняя жижа наверняка таила намного больше ценных томов, но мысленно вернувшись в тот день, он рассуждал мозгами подростка, задумавшего спрятать сокровище на самой дальней полке их чердака. Больше двадцати томов туда, пожалуй, бы не влезло.

– Двадцать? – уточнил рав. – А сколько ты можешь позволить себе купить сегодня?

– Да хоть двести! – решительно ответил мужчина.

– Серьезно? Двести?! Отлично, это очень нам поможет. Сделаем так. Мы как раз сейчас планируем расширение нашего общинного центра – школу, колель [25]25
  Колель – место изучения Торы для взрослых мужчин.


[Закрыть] и синагогу объединим в одном комплексе, уже есть финансирование, с божьей помощью согласуем проект, преодолеем нашу бюрократию и через несколько лет устроим большой праздник и внесем в обновленную синагогу Свитки. О закупке молитвенников мы еще даже не думали, а они будут нужны. Если хочешь – ты можешь сделать такое пожертвование и даже посвятить его двум самым важным для тебя людям, уже ушедшим из жизни, папе и твоему ребе. Как ты сказал – рэб Арон?

– Да, рэб Арон, благословенна его память. Но как я могу это сделать? Что надо предпринять?

– О, не волнуйся, техническую сторону охотно возьмет на себя наш габай [26]26
  Синагогальный служка.


[Закрыть], он закупит молитвенники, именно те, по которым привыкли молиться в нашей синагоге…

– А что, они бывают разные?

– О да….

О различиях в молитвенниках Марк даже не подозревал, хотя, если подумать, это выглядело вполне логично – есть же хабадники [27]27
  Хабад – направление в хасидизме.


[Закрыть], есть литваки, синагоги выходцев из восточных стран он уже тоже видел – можно предположить, что их прихожане пользуются разными молитвенниками.

– Не знал, – сказал он вслух и вздохнул: – Ох, гот, как же многого я еще не знаю! Или уже…

– Было бы желание, – улыбнулся рав Йосеф мягкой и принимающей улыбкой рэб Арона. – Было бы желание, сынок, а у тебя оно явно есть.

«Хм, сынок! – с удивлением подумал Марк. – Интересно, сколько раву лет? Семьдесят? Семьдесят пять? Ну да, в принципе, по возрасту я, может, и подхожу ему в сыновья, но как же странно слышать это слово, произнесенное мужчиной. С тех пор, как папа ушел, я и не слышал…»

Рав же продолжил:

– Так вот, если ты хочешь и можешь сделать такое пожертвование, габай закажет молитвенники прямо из типографии, и в типографии же мы закажем листочки, на которых будет написано: «В память о таком-то, сыне таких-то, благословенна память». Люди будут молиться и целовать книгу с именем дорогого тебе человека, а ты будешь знать, что дорога, по которой те гады, да сотрется их имя, везли наши книги на убой, стала для тебя дорогой к твоим книгам и твоему дому в Земле Израиля.

Глаза Марка снова предательски увлажнились. «Старею, – подумал он. – Совсем кисейной барышней становлюсь!», но на сей раз собеседник не позволил ему раскиснуть.

– Я правильно понял, что ты не женат? – уточнил рав.

– Да!

– Ничего, с божьей помощью придет и это.

– Не придет, и не надо уже, ну да ладно. В любом случае я очень благодарен за идею с молитвенниками, просто как гора с плеч, почти физически это ощущаю. Это и так была бы отличная идея, но если можно еще сделать это в память отца и рэб Арона, это…

– Так, не приписывай мне своих заслуг – это ты с детства горюешь по убитым книгам. Мне повезло больше – божьей милостью удостоился родиться в Святой Земле. Тут еще страны Израиль не было, но земля Израиля была всегда. Мои родители приехали сюда в конце двадцатых годов, мама из Белостока, папа – из Витебска. Как видишь, у нас с тобой больше общего, чем тебе кажется, и больше, чем думаем мы оба. И как видишь – все поправимо, пока жив человек. У хорошего моего друга, хабадского раввина, есть притча про жемчужину. Знаешь ее?

– Нет.

– Вкратце смысл в том, что еврей подобен жемчужине. Ее может съесть курица, и она окажется в помете, в навозной куче на скотном дворе, среди нечистых животных. Валяться там она может долго, но рано или поздно, если смыть с нее внешние нечистоты, она засияет своим природным качеством. Еврей тоже, не дай бог, может жить среди не очень хороших людей, пачкать себя скверными поступками и не соблюдать заповедей, но придет день, его душа откроется Всевышнему и засияет своей природной чистотой и светом. Ферштейн?

Марк понимал, точнее, начинал понимать. Он был счастлив вернуться в атмосферу притч и сказаний, впрочем, возвращаться к религии не планировал, о чем честно предупредил рава. К его удивлению, рав принимал и это, не настаивал, но так уж само получалось, что после каждой их встречи у Марка оставался аппетит. Именно аппетит, а не голод – удовлетворение голода он почувствовал, едва спустившись в первый раз по трапу в аэропорту Бен-Гурион.

Глаза на столе

Когда-то, еще подростком, Марик любил хорошенько навернуть – мама готовила вкусно и всячески баловала единственного сыночка, несмотря на лютый дефицит тех лет. Побочкой маминых стараний стала изрядная полнота, очень мучившая парня. Папа жену за такое попустительство корил и сыну иногда пенял. Застав его за очередной «тарелочкой пюрешки», сбитой из пяти крупных клубней картофеля, целого яйца, четверти пачки масла и маленькой банки сметаны, папа отпускал свое непременное: «Ми кен эссен, ми кен фрэссэн» («Можно поесть, а можно нажраться»). Как-то, когда Марик взмолился, что иначе он не наедается, папа сказал ему что-то, что тогда помогло парню справиться с перееданием и позже, в Риге за нарядными столами, выглядеть почти аристократом.

«Есть, сынок, нужно столько, – сказал ему папа, – чтобы, когда, поблагодарив, ты встал из-за стола, твои глаза остались на столе!» Парень тогда только прыснул бунтарским подростковым смешком – русский не был родным языком его родителей и зачастую играл с ними злую шутку. Только представьте себе глаза, оставленные на столе в пустой тарелке. Конечно, Марик понял, что имеется в виду взгляд, понял он, и что папа умышленно не доедает до полной сытости во время немудреных семейных застолий.

Его родители вели себя за столом по-разному. Мама, наголодавшаяся в эвакуации, оставляла за собой идеально чистую тарелку – хоть не мой ее после еды. Папа же, прошедший войну простым пехотинцем и явно тоже не жировавший в окопах, всегда что-то да оставлял, за что жена ему нередко выговаривала, подъедая оставшееся. Выбросить еду в доме считалось невероятным кощунством.

Тогда же, увидев ухмылку сына, папа перешел на идиш и рассказал ему, почему тот никогда не видел своего дедушку. Собственно, Марик не видел ни одного из дедов и ни одной своей бабушки. Он знал, что маме удалось эвакуироваться только потому, что в июне сорок первого она гостила в Москве – родители отправили ее на каникулы. Сами же родители мамы остались на Украине и в первые месяцы войны милостью местных коллаборационистов отправились в расстрельные рвы.

Судьба папиных родителей сложилась иначе – его мама умерла за пару лет до войны, папе же «повезло» – пройдя гетто и концлагеря, он дожил до освобождения. Марик тогда очень удивился – раньше он слышал, что дед Мордехай, в честь которого он, собственно, и был назван менее хлопотным именем Марк, погиб в Штуттгофе. Оказалось, что это так, но не совсем. Последним пристанищем дедушки действительно оказалась эта фабрика смерти, но благодаря изначально крепкому здоровью, золотым рукам и недюжинной силе воли, ему удавалось избегать убойных селекций вплоть до конца января сорок пятого, когда оставшихся в живых заключенных нацисты погнали по морозу многокилометровым адским маршем. Посчастливилось не попасть и в число нескольких тысяч, расстрелянных десять дней спустя на берегу застывшего от ужаса Балтийского моря. Позже брошенные на произвол судьбы без одежды и минимального пропитания счастливчики дождались-таки освобождения. Но домой дед не вернулся, потому что… поел.

Увидев изможденные, едва шевелящиеся, полуголые, но все еще одушевленные скелеты, солдаты развернули полковую кухню и стали кормить освобожденных. Для тех, кто решил тогда поесть досыта, это оказалось последней селекцией, выжили те, кому чутье подсказало есть по чуть-чуть, преодолевая страх голода желанием выжить. Увы, дед Мордехай оказался в числе первых.

– Не дай бог тебе, сын, узнать такой голод, но теперь ты понимаешь, что такое «взгляд остается на столе»? – спросил тогда папа, поведав Марку историю своего отца. Слово «взгляд» на родном языке далось ему без труда.

На идише Марк говорил только с родителями и рэб Ароном, позже в Риге с тетей Маней, когда та особо бушевала. Это был хитрый маневр – заслышав родной язык, вредная тетка сперва сбавляла обороты, но позже заводилась по новой, уже теперь за идиш. Несмотря на то что Марк родился в Белоруссии, где идиш такой же, как в Латвии, в его доме говорили на восточном диалекте – мама с Украины, а папа к словам жены не цеплялся, он их слушал, а сам говорил мало. Маня же становилась в позу на каждое непривычно произнесенное слово, презрительно называя его диалект местечковым языком тухеса [28]28
  Тохес – задница (идиш), на восточном диалекте – тухес.


[Закрыть]. Впрочем, и это тогда сослужило молодому постояльцу хорошую службу – вскоре он адаптировал свой местечковый жаргон под нужды новой географии.

Это лингвистическое приобретение оказалось довольно бесполезным – в Риге среди своих Марку от силы случалось бросить слово-другое, а то и фразочку, чаще всего соленую, но не более того – к своему удивлению, Марк заметил, что большинство его еврейских сверстников там владеют мамелошн ровно в объеме тех самых нескольких фраз.

В Израиле же именно в общении с равом идиш вспоминался и его выручал – багаж иврита рос с каждым днем, но все еще был недостаточным для общения на философские темы. К тому же, разговаривая о близком на близком же языке, Марк замечал, что вспоминает что-то из уроков рэб Арона, из традиций, которые видел дома. Вот и «глаза на столе» вспомнил, когда в тот раз, что они говорили о молитвенниках, он выходил от рава Йосефа. Ему трудно было идентифицировать собственные ощущения от этой беседы. С одной стороны – гора с плеч и невероятное облегчение – это точно. С другой – что-то еще, вроде бы желание больше пообщаться с этим мудрым человеком, может быть, даже поучиться, как тогда, в детстве, с рэб Ароном, но точно не погружаясь в этот мир полностью, не уходя в религию с головой. «Чтоб глаза на столе остались», – понял Марк и улыбнулся. В последние годы ему все чаще не хватало папы.

Серебро на стекле

К сожалению для него, следующие лет десять они с раввином общались лишь эпизодически – Марк целиком погрузился в новый бизнес, и работа занимала все его время. Иногда они сталкивались с рав Йосефом в местном супермаркете, несколько раз в год тот звал Марка к себе на праздники. Пока жива была мама, Рош ха-Шана мужчина встречал у нее – это был очередной повод побыть вместе с семьей, сестрой, племянниками, деверем. Песах же он с удовольствием отмечал у рава. Марк так и не стал религиозным, но бутылка вполне квасной водки на пасхальном столе, исправно притаскиваемая мужем сестры, его коробила.

Когда, относив свою душу до благородных девяносто шести лет, мама вернула ее Создателю, рав взял на себя все хлопоты по погребению, по личным связям выхлопотав для нее могилку недалеко от папиной. С той поры и Рош ха-Шана Марк стал встречать с семьей рава. В Суккот же обязательно заходил к нему в шалаш – за жизнь поговорить, символически перекусить и выполнить заповедь.

В своей погоне за длинным шекелем окружающее Марк замечал лишь вскользь. Алик так и не уехал в Израиль? Ожидаемо. Зато их рижский бизнес вполне процветает, что отрадно. Племянник магистратуру закончил? Ну что ж, большой мальчик, надо бы машину ему купить. Сестра развелась? Бывает, поцоватый был муж, небольшая потеря. Племянница замуж вышла? Мазалтов и пухлый конверт на свадьбу.

Включился он уже в следующем веке, когда та самая племянница преподнесла ему знатный сюрприз и родила малыша. Казалось бы – родила и родила, замуж же недавно выходила, нормальное развитие событий, к нему имеющее отношение довольно опосредованно. Но как-то все эмоционально закрутилось. Первый в семье брит [29]29
  Брит-мила – ритуальное обрезание иудеев.


[Закрыть] на восьмой день – племяннику в Союзе не делали, а его, Марков, был больше чем полвека назад. Первые пеленки, первые соски, первое то, первое это, а тут еще племяшка, после некрасивого развода родителей отца знать не желавшая, заявила: «Ты, дядька, не отмораживайся, а учись памперсы заворачивать – отцу своему я малого не доверю, так что готовься, когда мама занята – тебе буду подкидывать. Заодно и нянчить научишься, вдруг и самому пригодится. Ты ж ему все-таки дед двоюродный!»

Этот «двоюродный дед» полностью выбил Марка из колеи. Хоть он и понимал, что нет такой степени родства, а все-таки чудно́. По возрасту он и в самом деле мог быть дедом, а пока даже отцом не стал. Даже мужем не стал. Сандаком [30]30
  Сандак – тот, которому оказана честь держать на коленях младенца во время обряда обрезания.


[Закрыть] на брите малыша был рав Йосеф. За эти годы тот очень постарел, но пока приглашенный моэль [31]31
  Моэль – человек, проводящий обрезание.


[Закрыть] делал свое дело, ребенка раввин все еще держал крепко. Свежеобрезанного младенца он, хитро улыбнувшись, всучил Марку, а не отдал стоящему рядом отцу. Мол – подержи, потренируйся, ты следующий.

Дабы поддержать атмосферу всеобщего умиления, Марк наклонился к драгоценному свертку и поцеловал малыша в смешно сморщенный нос. Блаженно пожевывая соску с несколькими граммами сладкого вина, тот пускал розовые слюнки, уже не орал и выглядел очень сладко. Запах же оказался совершенно сногсшибающим – умом Марк понимал, что это запах молока его племянницы, не меньше, но и не больше, однако для него это было намного значительней – дом, мама, субботняя хала, ханукальные латкес [32]32
  Латкес – драники, деруны – одно из традиционных блюд на праздник Ханука.


[Закрыть] и… ну да, хорошая еврейская девочка. Поспешив поскорее передать младенца и отогнать от себя этот морок, Марк лишь успел отметить, что если бы планировал еще искать ту самую хорошую девочку, то намек на этот запах выбрал бы за один из серьезнейших критериев поиска. Может, даже главный. Поймал заинтересованный взгляд рава, лежавший на нем с того момента, как он вручил ему малыша. «Нет уж, – подумал Марк, – при всем уважении, рав, говорить об этом я с вами не буду!»

Так в оборонительной позиции и пошел через пару недель в Сукку [33]33
  Сукка – традиционный шалаш, который строится и используется иудеями ежегодно во время праздника Суккот.


[Закрыть] раввина Йосефа. Рав опять его удивил, не вернувшись к этой сцене даже намеком. Наконец-то подходил к концу их долгострой, вместо ожидаемых двух-трех лет растянувшийся больше чем на десять, и теперь это занимало все мысли рава. Услышав, что строительные и ремонтные работы подходят к концу и скоро будут вносить Свитки, Марк сам инициировал разговор о молитвенниках, уточнив, что, слава богу, дела идут хорошо и его помощь синагоге и сопутствующей ей еврейской инфраструктуре может быть куда значительней.

Почему-то при этом сообщении рав нахмурился.

– Значит, счет в банке у тебя вырос. Ну-ну, сынок. Нет, это хорошо, евреи должны жить хорошо. Плохо другое.

– Что именно, рав? – опасливо спросил Марк, полагая, что тот клонит к привычному «плохо человеку быть одному» и сейчас предложит очередной шидух с очень приличной женщиной, которая непременно будет хорошей женой, матерью и все такое. Рав же строго отрезал:

– Плохо, что кипа у тебя на голове так и не выросла.

Марка такой неожиданный упрек разозлил, в конце концов не маленький уже поучения и непрошенные советы выслушивать. К тому же в столь личном деле, как отношения с Богом, каждый человек, по его разумению, должен был разбираться только сам.

Увидев его замешательство, рав смягчился.

– Не злись на меня, Мордехай. Ты, наверное, думаешь, что опять старый дурак к тебе с мракобесием своим пристает. А я про кипу даже не в прямом смысле сказал, в переносном скорее. Вот для чего еврей носит кипу?

– Показывает, что власть того, кто над ним, признает.

– Ну, упрощенно можно и так сказать. А что из этого следует?

– Что он декларирует себя, как человек соблюдающий заповеди?

– И это тоже, но я не о декларациях-шмекларациях и даже не о том, что между тобой и Им. Я о том, что между тобой и другими людьми. Скажи, у тебя много друзей?

– Разве друзей должно быть много?! – снова стал закипать Марк. – Есть один хороший друг, многолетний, проверенный. Мне хватает!

– А где он? Почему я никогда не видел его с тобой или у тебя? Он не в Хайфе живет?

– В Риге.

– В Риге? Добре. То есть ты так мечтал об Израиле, так сюда рвался, счет вот большой в банке нажил, а друзей нет? И зачем тебе это? Деньги, как я понимаю, ты и там неплохо зарабатывал. Тебе просто хотелось хамсиновой жары, арабов и всех этих балаганов? Ты ехал, просто чтобы ехать, или поднимался в Страну, чтобы жить с ее народом, создать семью и построить свой дом в Земле Израиля?

– К чему эти разговоры, рав?

– К тому, что прости уж меня, но ты стал плохо видеть. Так бывает – когда денег у человека становится больше, чем ему надо, чтоб прокормиться самому и прокормить семью, он начинает плохо видеть вокруг. Ты же любишь слушать мои майсы [34]34
  Сказки (идиш).


[Закрыть]? Так вот тебе еще одна. Когда ребенок начинает осознавать этот мир – он как бы смотрит на него через чистое прозрачное стекло. Если выберет ребенок правильный путь – до глубокой старости его взгляд останется чистым. К сожалению, чаще мы выбираем другое, оступаемся, грешим, со временем стекло мутнеет, и вот уже мы смотрим на окружающих через призму собственных недостатков, приписываем людям то, что думаем сами. Всегда можно исправиться и протереть это стекло. Вот, например, Йом Кипур нам для этого каждый год в помощь, молитва, благословения, общество хороших людей рядом. Но есть другой путь. Когда человек вроде и не выбирает дорогу греха, а только ставит во главе всего деньги.

– И что же тут дурного? – искренне удивился Марк. – Вот я своими деньгами могу поддержать синагогу, мою сестру, у которой большая семья, бедных евреев…

– Поддержать, но не услышать; других, но не себя, – перебил его рав. – Я тебе о стекле начал говорить, помнишь? Так вот, скажи мне ты. Если на прозрачное стекло налепить много серебряных монет, чем оно станет?

– Зеркалом? – робко предположил Марк.

– Умничка, ингеле, аидише копф [35]35
  Еврейская голова (идиш).


[Закрыть]! Именно что зеркалом. А что человек видит через зеркало?

– Ничего нельзя видеть через зеркало, – вздохнув, пробормотал мужчина, уже понимая, к чему клонит раввин.

– Ну почему же ничего? Не принижай себя так. Самого себя, единственного и неповторимого, пуп мира – вот что можно видеть в зеркале. И ты таки да, единственный и неповторимый, но как же обидно видеть только себя, пропуская все то интересное меню, которое нам наготовил главный Повар.

На слове «Повар» рав со значением указал на небо узловатым пальцем, но это было лишнее, и так понятно.

– И чем в этом случае помогает кипа? Пыль с зеркала протирать? – съерничал Марк, зашучивая смущение.

– Нет, Мордехай! – строго ответил рав. – Ты же сам сказал, кипа – чтобы помнить, что есть и над тобой. А когда ты знаешь, что и над тобой Начальник есть, вспоминаешь, что и другим Начальник он же. Даже тем, кто зарплату у тебя в кассе получает или как-то иначе деньги из твоих рук берет. А когда знаешь, что люди вокруг в чем-то как ты – видеть их начинаешь. Понимаешь, не себя, а их, словно ботинки их надеваешь. Зрение проясняется, а с нормальным зрением и в зеркало посмотреть не вредно, даже полезно – чтобы тфилин [36]36
  Филактерии.


[Закрыть] криво не наложить, например. Ладно, занудил я тебя, наверное, опять сто лет не придешь, чтоб старый дурак тебе голову не морочил…

– Не с нашим счастьем, рав. Вон, открытие уже через пару месяцев, что ж я, совсем скотина, не прийти в такой день? И сам приду, и книги, надеюсь, придут. Можно телефон габая попросить, чтоб все подробности обсудить?

– Конечно, пойдем внутрь, дам тебе телефон, бланк с номером счета для пожертвования и бумагу, куда имена запишешь.

– Какие имена?

– Ну как какие? У кого из нас альцгеймер на носу? Мы же говорили, что на титульном листе каждой книги памятное посвящение будет. Вот и напиши мне имя-фамилию отца, благословенна его память, а также имена его родителей. Про рэб Арона твоего то же самое, соответственно.

Взяв предложенный листок, Марк бодро вывел: «Хаим Фридман, сын Мордехая и Ривы, благословенна память» и строчкой ниже «Арон Готлиб, сын Авраама и…» Непонятно каким образом удалось Марку столько лет спустя вспомнить имя отца Арона – никто из них никогда не звал учителя по отчеству. Наверное, запомнилось с той поры, когда тот поднимался читать Тору, если случался в его каморке миньян. Это, впрочем, было не редкостью, но как же давно! Но как узнать имя матери рэб Арона, Марк себе и представить не мог. Даже если б и мама была жива – спрашивать смысла не имело, учитель был много старше родителей, и семью его разве что старожилы помнили. А теперь уже и спрашивать некого.

Поделившись своей проблемой с равом, Марк получил от него совет обратиться в землячество, общество выходцев из Беларуси и прочие подобные организации. Возможно, там кто-то помнит или имеет информацию в архивах.