Текст книги "Тест Сегаля"

Совместное предприятие

Марк и старый ювелир расстались невероятно довольные друг другом, и будущий репатриант озаботился приобретением двух-трех десятков царских червонцев, которые намеревался было спрятать в диване «Сабина». Впрочем, когда эта затея сорвалась, огорчился он не сильно, трезво рассудив, что чай не в Сибирь собирается.

Неосвоенные средства он вложил в наспех открытую с Аликом фирму, кооператив «Алмар». Бизнес-идея родилась благодаря невесть откуда взявшейся активности Инги – той не терпелось хоть как-то обхозяйствовать такой ранее позорный пятый пункт мужа, и к тому восемьдесят восьмому году она уже почти допилила Алика взять гражданство Германии. Нет, не для отъезда, а про запас, чтоб было. Уехать же Алик мечтал только в Израиль и даже грозился другу сделать это буквально через пару лет, когда подрастит Светочку.

Обо всем этом он поведал Марку совсем незадолго до отъезда того в Израиль. Как обычно, они пили коньячок и говорили за жизнь в девичьей на Вейденбаума. Марк пришел напоследок посидеть с другом как положено, а заодно посоветоваться, как перевезти валюту, не конвертированную в гвозди, но Алик опередил его, огорошив намерением понарошку свалить в Германию. Гермашку, как он выразился. Зол он был на жену с ее альтернативными идеями безумно, считая унизительным принимать гражданство страны, виновной в смерти большей части его семьи. Он мог бы долго рефлексировать на эту тему, благо запасы благородного напитка и закуски располагали, однако Марк уже, что называется, сидел на чемоданах и к длинным разговорам в те дни склонен не был. Идея пришла к нему почти мгновенно.

– Слушай, если ты уже под этим бредом подписался, попытайся с ним смириться и даже найти плюсы! – сказал он другу.

– Плюсы? В Германии? Ты знаешь, как мои погибли? Еще летом сорок первого, как только…

– Рассказать тебе, как мои? – довольно резко прервал его Марк и добавил примирительно: – Ну ты же не собираешься туда на самом деле переезжать?

– Разумеется, нет, я когда немецкий язык слышу, меня выворачивает!

– А если за то, что его слушаешь, ты будешь неплохо зарабатывать? В порядке компенсации, так сказать?

– Компенсации за обугленные кости родных?! – вскипел Алик.

– Нет, этого нам никто никогда не компенсирует. Компенсации за необходимость слышать их язык вследствие волшебного характера фрау Инги, – язвительно ответил Марк.

– Это как?

– Ну вот, наконец-то до дела дошли, а то я уже отчаялся, думал, так тебя твоя докторка затюкала, что нюх начисто отбило. Короче, схема такая. Ты уже подал прошение на эмиграцию? Когда паспорт должен получить?

– Да я уже даже консульскую проверку прошел, совсем скоро получу, похоже.

– Ну и славненько! Сейчас такая неразбериха со всеми нашими отъезжантами, ОВИР завален, и есть возможность получить их орластый аусвайс и не сдать серпасто-молоткастый.

– Этот ход я знаю, только потому и согласился.

– А что ты квартирные и прочий социал там можешь получать – знаешь?

– Хм, немцы вроде давали какие-то брошюрки на эту тему, но я даже не смотрел, для этого же там жить нужно.

– А вот и нет, но отмечаться раз в месяц надо. Вникаешь?

– Пока нет. Ты знаешь, что в кассах «Аэрофлота» творится? Раз в месяц туда-обратно летать не вариант.

– Резонно, не вариант, но оно нам и не надо. Машина же у тебя есть, ферштейн? – хитро сказал Марик и подмигнул опешившему другу.

– Ну? – спросил тот, уже начиная понимать задумку.

– Баранки гну, когда согну – отдам одну. Хотя нет, баранку будешь гнуть и крутить сам. У тебя ж к баранке еще и багажник прилагается, так?

– Абиселе [22]22
  Немножко (идиш).


[Закрыть]. Ты хочешь, чтоб я там немцев на запчасти разбирал и в багажнике привозил?

– Не обязательно немцев, лучше японцев. «Сони», «Панасоник», «Хитачи». Магнитофоны, плейеры, видики, беспроводные телефоны и прочую малую бытовую и офисную технику. Первые партии на базе моей комиссионки реализуешь, я нового директора предупрежу, и у Виктории поставишь. Спрос проверим. Но это я так, чисто убедиться, что есть спрос.

– Да спрос на это сейчас ажиотажный, тут без вариантов. Но ты прав, лучше перебдеть, чем недобдеть.

– Вот ты и бди. А параллельно фирму открывай, кооператив или совместное предприятие – сам реши. После пробных шаров по чужим прилавкам откроем собственные лавочки.

– Как откроем? Ты ж уезжаешь?

– Так и ты вроде уезжаешь?

– Ну, я-то понарошку. А что, ты тоже раз в месяц наезжать будешь?

– Нет, но мысленно буду с тобой, – отозвался Марик и сделал недвусмысленный жест щепоткой пальцев, что явно было к деньгам.

– Вообще ничего не понял! – сник Алик. – Я думал, ты предлагаешь мне раз в месяц осваивать их фатерлянд на предмет социала, на социал затариваться техникой и тут ее впаривать по комкам, так?

– Не, ну так тоже можно, и если ты решишь действовать в одиночку – я не в обиде. Но это не бизнес, так – гешефт мелкий, Инге твоей на булавки. Я же за бизнес говорю.

– Ну?

– Для бизнеса нужен стартовый капитал. Думаю, для начала тысяч двадцати хватит, и не деревянных, разумеется.

– Долларов?

– Ага.

– Плохо дело, у меня сейчас таких денег нет, а если б и были – статьи за валютные операции еще никто не отменял.

– Не суетись, прорвемся. Во-первых, баксы есть у меня, иначе не предлагал бы, а во-вторых, золотишко твое по той же статье идет, по ней самой, родимой, восемьдесят восьмой, «бабочке». Только времена нынче не те, и власть советская сейчас на дворе весьма условно.

Обсудив все нюансы и видимые подводные камни и условившись о кодовых словах, которыми будут обсуждать по телефону дела их бизнеса, друзья и придумали ему то самое название «Алмар». Расставались тепло и подробно, зная, что в следующий раз теперь увидятся только в кабаке на отвальной, где народу будет столько, что уж не поговоришь по-людски, и еще один раз, уже последний, на перроне.

Домой

Железнодорожным рейсом Рига – Москва в 1988–90 годах пользовались многие будущие репатрианты из Латвии и Марк Аркадьевич в том числе. Прямой авиарейс Рига – Тель-Авив впервые открыли в марте девяносто первого, а тогда путь в Израиль лежал через главный город СССР, столицу ОВИРа. До Москвы летали самолеты «Аэрофлота», но по дороге на репатриацию многие охотнее выбирали поезд.

В поезд «больше влезало» – договорившись с проводницей, легче было пристроить те многочисленные баулы, в которых, уезжая навсегда, будущие израильтяне везли с собой самое необходимое. В «необходимое» пытались впихнуть как можно больше.

Не то чтобы люди сомневались, что Сохнут в целости и сохранности доставит на новую родину их имущество, отправленное в контейнерах морем. Хотя, конечно, не доверяли и ночей не спали, пытаясь угадать, где эти контейнеры разграбят – на таможне, в порту отправки или по дороге. А потом мучительно ожидали необходимые предметы быта месяцами, всем ульпаном обсуждая, у кого багаж пришел, у кого прийти должен и какие по дороге случились потери и утраты. Получив заветные ящики, с удивлением понимали, что боялись, как всегда, не того – зачастую вещи прибывали нетронутыми, но весьма утомленными многомесячной дорогой – отсыревшие, сгнившие и заплесневелые.

В общем, с нашим постоянным еврейским «на всякий случай» дальновидный народ пытался по максимуму использовать понятие «ручная кладь». В результате кладь дичала, отбиваясь от рук, и под определение «ручной» уже не подходила никак. У «Аэрофлота» были на сей счет строгие инструкции, тоже «на всякий случай», обойти которые нельзя было и за деньги. Поездные проводницы, быстро раскусив конъюнктуру эмигрантского рынка, брали на борт почти любое количество багажа – естественно, за соответствующее вознаграждение. Поезд – не самолет, он с нашими перевесами справлялся.

В поездах также дешевле было отправиться многочисленным родственникам, провожавшим отъезжантов до Москвы. Из Риги московский поезд выходил в 19:40 – то есть в семь сорок. Неизвестно, в управление ли латвийской железной дороги еврей с чувством юмора поезда назначал, или наоборот, чиновник-антисемит пошутил. Может, конечно, и случайно так получилось, но в это верили меньше всего.

Отвальные гуляния, начинавшиеся за несколько месяцев до События, достигали своего апогея на перроне. Там-то выливались они слезами пожилых и бесшабашной радостью молодежи. Молодежи, на тот момент еще не знавшей горечи расставаний, проводы давали повод, место встречи и возможность слияния в едином сионистском порыве. Пока девушки торопливо обсуждали, кто с кем расстался перед отъездом, кто кого будет ждать и кто кого обещал потом «вызвать», парни, обнявшись, танцевали «Хава нагилу» прямо на перроне. Поезд встречали улюлюканьем и непременным, впрочем, не всегда трезвым вокалом.

Орали, то есть пели, естественно, «Семь сорок». Поезд величественно вплывал на перрон, со всем безразличием своей железной туши. На несколько секунд вокзал замирал и приходил в движение в совсем другом темпе. Начинались торопливые переговоры с проводницами, спешное запихивание уже совсем отбившейся от рук клади, деление провожающих на тех, кто теперь увидит своих родных очень нескоро, и тех счастливцев, кто поедет с ними до Москвы, последние напутствия, признания, обещания и слезы, слезы, слезы.

В вагоне, уже под стук колес, случались между родными разговоры, никогда раньше не говоренные. Жидкость там делилась по половому признаку – женщины выплакивали количество слез, пропорциональное количеству выпитого мужчинами алкоголя. Старики догоняли корвалолом и прочими каплями. Все пытались угадать, какие еще сюрпризы ожидают их в Москве. Что без сюрпризов не обойдется – знали все.

Марк не был исключением, но, в отличие от многих, запретил себе думать о возможных проблемах, да и вообще не очень вливался в репатриантскую тусовку, держась особняком. Возня с добычей дефицита, учитывая связи, его благополучно миновала, «рисовать» документы нужды не было – родители чистокровным еврейством наделили, подтверждать диплом он в Израиле не собирался, селиться в центре абсорбции тоже, размером корзины абсорбции не интересовался, словом, говорить с ним отьезжающему люду было не о чем.

Единственное волнение, которое он с народом разделял – это беспокойство о судьбе багажа. Впрочем, пока остальные волновались, не отсыреют ли ковры и постельное белье, его куда больше интересовала судьба самого контейнера, а точнее – фурнитуры, произведения кузнечного искусства почтенного ювелира Семена Абрамовича.

Марк собственноручно заколотил контейнер на рижской таможне и благодаря связям на самом верху оной избежал дотошного унизительного досмотра. Его маневр с гвоздями явно прошел незамеченным, но слухи о том, что контейнеры иногда пропадают в пути, поначалу страшили его до бессонницы.

Протерзавшись пару недель, он рассудил так – багаж на новую родину должен прибыть в лучшем случае на полгода позже него самого, а за полгода таких мучений и с ума сойти можно. Этого Марк отчаянно боялся – довелось навещать в психушке своего слетевшего с катушек зама. Насмотрелся он там на людей, чьи судьбы безвозвратно сломали душевные недуги, и себе он такой судьбы не желал. А потому решил положиться на провидение, волю случая и прочее ответственное за всякое судьбоносное. Что, в принципе, заведует всем этим Бог, он знал, но это слово не говорил даже про себя, ибо оно, слово, непременно приводило его к невеселым воспоминаниям и думам об умершем папе, старенькой маме, собственном одиночестве и к незакрытому гештальту Хорошей Еврейской Девочки.

Провидение, или как его там, не обмануло – в срок получил Марк свой заветный багаж. Бельгийские ковры в пути благополучно сгнили, что, впрочем, его не сильно огорчило, зато сам контейнер и то, чем он был забит, добрались в целости и сохранности. На потеху смуглым работягам, бесцеремонно вскрывавшим огромный деревянный ящик обычными гвоздодерами, этот странный русский кидался к каждому выдранному гвоздю и бережно складывал их в прихваченную для этого борсетку. «Мишуга!» – ругнулся один из рабочих и на арабском добавил несколько фраз, которые в ульпане Марк не проходил, хотя учился прилежно.

Вообще, изучение иврита было тем, чему Марк уделял почти все свое время и записался в ульпан самым первым из их группы. Еще в тот период, когда прибытие персонального золотого запаса было под сомнением, Марк решил, что в худшем случае в его активе останется самое главное – он сам. В комплекте прилагалась то самое, что рэб Арон называл аидише копф, коммерческая жилка и навыки выживания, но для реализации всех этих талантов в Израиле явно требовался хороший иврит.

Собственного опыта трудной абсорбции у Марка не было, ибо, имея достаточно средств, он даже не узнавал о своих правах и положенных новой родиной пособиях. Не утруждал себя, да и неловко было – пусть пособия получают те, кому они нужнее, у меня, слава богу, все есть, да и прокормиться смогу. Он обстоятельно подошел к освоению языка. Несмотря на хорошо развитую склонность к анализу, быстрое мышление и прочие когнитивные достоинства, иврит давался ему с трудом – память была уже не та, да и многолетнее отсутствие навыка учебы сказалась, но он понимал – чтобы как следует устроиться на новой родине, язык ему необходим.

Дополнительный стимул придавали прекрасные смуглые нимфы, коих тут оказалось великое множество. Эти дщери иерусалимские выглядели совсем иначе, чем привычные ему советские еврейки, чем казались еще привлекательней, да и на самом деле были очень хороши собой. Одна неприятность – русского не понимали совсем, а по части английского Марк был не особо силен, мог поддержать диалог в рамках десяти предложений из серии «Май нэйм из Марк» и «ай эм фром Совьет Юнион» и «Ландон – из э кэпитал оф зэ Грейт Британ», что не очень способствовало переходу диалога в горизонтальную плоскость. Природа же требовала своего, да и климат располагал, вот и точил новый репатриант гранит иврита как не в себя.

Мама только диву давалась, видя рачение сына, ранее к языкам не склонного, но была так счастлива, что он приехал, да к тому же поселился в том же городе, что о большем и не мечтала. А что сын, закончив первый уровень ульпана, пошел просиживать штаны на следующем, а не искал работу как люди – ну, чем бы дитя ни тешилось, если что – из своей пенсии поможет, много ли ей, старухе, надо.

Марк поселился рядом со своими, в Хайфе, сперва снял квартиру на Сильвер, а через два года купил домик там же, неподалеку, на Неве Шеанан. Изначально он не планировал задерживаться в северной столице так надолго, рассчитывал пожить в Хайфе год, от силы два, за это время выучить иврит, получить свой драгоценный багаж, купить машину, а с языком и деньгами перебраться в Тель-Авив, город куда более активный и привлекательный для бизнеса. Было неудобно огорчить этим маму, но с машиной навещать ее он мог бы хоть каждый день.

План был хороший, но не учитывал эмоциональную составляющую – за первый же год Марк так прижился в Хайфе и полюбил этот город, что переезжать уже никуда не хотел. Ему нравилась близость моря и рельефность города, парк на горе около местного Университета напоминал ему Латвию, причудливые арабские дома с толстенными каменными стенами и непропорционально маленькими окошками умиляли, и даже гомон местного рынка не раздражал, а скорее восхищал.

Первый раз придя на рынок по просьбе мамы, которая овощи-фрукты любила именно оттуда, а не из супермаркета, Марк обалдел.

Кажется, время на этом базаре остановилось много десятков лет назад, и цивилизация ведет свое агрессивное наступление где-то там, за воротами. А уж если представить увиденное на черно-белой пленке, то и век сровняется, и невольно обернешься на автостоянку, надеясь увидеть припаркованными не автомобили, а роскошных верблюдов и малолитражных осликов. Те же жесты, те же гортанные крики торговцев, орлиные взоры «смотрящих» – хозяев лавок, домохозяйки с бездонными кошелками, наглые попрошайки, тощие коты, лавочки с мелким хламом и этим вечным восточным торгом, а торг здесь, надо заметить, уместен вполне, и это Марку понравилось особенно. С первого визита на этот рынок он понял, что не стоит лишать продавцов радости торговли, ибо согласие на первую предложенную цену будет воспринято как проявление забитости, бесхозяйственности или, не дай бог, снобизма, которое у людей южных считается чуть ли не самым страшным грехом.

Да, израильский шук [23]23
  Шук – рынок, базар (иврит).


[Закрыть] не какой-нибудь базарчик миниатюрного европейского городка, никаких цирлих-манирлихов и прочих упражнений в изящной словесности. Общение происходит жестами и односложными предложениями. А как изумительно звучат на рынке обращения «господин» и «госпожа». «Эй, господин!» (в смысле, «куда прешь?!») «Алло, госпожа!» (в смысле, «не проходи мимо, курица, у меня фрукты дешевле!») Ежедневно на этих рынках варится горько-сладкий компот из человеческих судеб.

После чопорной Риги простое и теплое общение казалось Марку роскошью, несмотря на наглость и чрезмерную напористость, подчас сопровождавшие такое общение.

Большинство новых репатриантов его волны не задержались в посетителях рынка надолго. Оставшимися в основном были те, кто и позже не мог позволить себе покупать в других местах. Были и те, кто продолжил покупать на базарах по привычке, из-за лучшего, чем в супермаркетах, выбора овощей и фруктов или из-за той самой неповторимой атмосферы свободного, почти родственного общения, которым славны средиземноморские рынки. Марк был из числа последних.

Израильские базары тех лет отличались испуганными взорами наших бывше-новых соотечественников, их одеждой, не вписывающейся в местные представления о моде (которые, впрочем, не меняются десятилетиями), и невероятной, по здешним меркам, белизной кожи. Со временем они приоделись и подзагорели, но дольше всего сохранялось удивленно-затравленное выражение лиц, характерное для первой поры рядовой абсорбции. В этом нет ничего удивительного для людей, только что перенесших то, что годами позже психологи будут называть «тяжелой психологической травмой» и «депрессией». Но почему-то именно на базаре чувствовались различия между их прошлой и новой жизнью: социальные, экономические, климатические. То ли из-за слишком высокой плотности товарно-денежных отношений на кубометр воздуха, то ли из-за хамсиновой нехватки того самого воздуха, то ли от осознания того, что «люди», к которым до недавнего времени относился и ты, сейчас в кондиционированном супермаркете покупают то, что для тебя еще долго будет деликатесом. Умножим все это на хроническую, для первых лет абсорбции, нехватку денег, которая-то и гнала на рынок и заставляла там считать каждый шекель, под презрительные взгляды королей прилавков.

А уж они-то, торговцы, вовсю развлекались, стараясь заполнить свои и так не слишком монотонные будни. Такого количества светлокожих женщин им на их рабочем месте раньше видеть не приходилось, что здорово прибавляло энтузиазма. «Наташа, красавица, иды суда!» – неслось со всех сторон, в отношении дам от двенадцати и старше, причем старше намного, и дамы сильно забальзаковского возраста без внимания не оставались. Если же, замешкавшись или смутившись, женщина не успевала ретироваться – «джигит» усматривал в этом зеленый свет или как минимум добрый знак и шел на приступ. Обычно это был аттракцион неслыханной щедрости – в ход шло все, от презента в виде пары килограммов товара до обещания подарков, содержания и помощи в трудоустройстве. Причем один и тот же торговец обещал обрушить все эти блага женщин на десять. В день. Одна из толпы соглашалась, а предлагали всем. Демократия!

Марк любил просто наблюдать за происходящим вокруг, притаившись в тени какой-нибудь лавки, где непременно и очень неспешно покупал что-нибудь для блезиру.

Вот павой прохаживается вдоль рядов тетка средних лет, которую еще в школе считали толстоватой дурнушкой, а здесь она – красавица. Собирает комплименты – борется с комплексами. Если с головой все в порядке, то, повысив свою самооценку на рынке, благополучно пойдет замуж за его периметром, если хуже – будет писать в газеты ясновидящим с вопросом, у какого именно прилавка ждет ее судьба, а то и в дамские журналы с жалобой на негодяя, который «жениться обеща-а-ал, а броси-и-ил!».

Пристально вглядывается в товар верующий отец большого и благочестивого, но бедного семейства, выгадывающий, как бы с большим толком потратить каждый посланный Всевышним и заработанный нелегким трудом шекель. Выбор между мясом и рыбой дается ему явно нелегко.

У покупателя рядом другая проблема – будучи человеком весьма небедным, он давно приезжает на рынок к одному и тому же торговцу, у которого лет двадцать назад хватило ума сказать, что овощи выращивает он сам, без никаких удобрений. За это время продавец узнал о покупателе все – где тот работает, как зовут жену и детей, каждый раз передает им привет и фрукт познатней. Покупатель уже давно в курсе, что продавец-шельма сам ничего не выращивает, а по утрам перекупает у арабов, но вообще-то человек он неплохой, да и любимая собака у него недавно умерла. И потому покупает только у него, а вот сегодня его лавка почему-то закрыта, и покупатель с тревогой спрашивает у соседних торговцев, не случилось ли что с «его» Давидом.

Здесь же старушка, подбирающая подпортившиеся, но бесплатные овощи у прилавков. Она тихонько обходит прилавок за прилавком, пряча глаза. Словно она повинна в том, что пару недель назад ее выгнала из дома невестка, с молчаливого согласия единственного сына старушки. В Израиль она приехала, чтоб помочь «молодым» своей немудреной пенсией и посильной заботой об их детях. С теми же благими намерениями поселилась с ними, но совместное проживание не заладилось. Скандалы, которые устраивала ей невестка, в открытые окна слышал весь двор. Потом они прекратились, а на улицах появилась опрятная, но неприкаянная старушка. Ее пенсия продолжала поступать на банковский счет, которым распоряжался сын, а тот не спешил искать мать, ни чтоб деньги вернуть, ни чтоб прощения испросить.

Для нее и других обездоленных бесплатные овощи и фрукты были настоящим спасением. Эта традиция существует на израильских рынках столько, сколько их помнят самые древние старожилы. И как бы ни куражились продавцы, как бы ни упражнялись в острословии, увидев такого человека, они примолкают, притупив зубы, скажут что-нибудь ободряющее, мол, – бери, не стесняйся, да со своего прилавка пару хороших фруктов подложат. Одни – потому что мицва (благое дело) или потому, что так мама учила, другие – потому что «коль исраэль хаверим» («все евреи – братья»).

Так или иначе, но, видя в глазах смуглого торговца такое почтение к чужой «русской» старушке, Марк всем сердцем чувствовал, что это и есть один из кирпичиков, которые составляют Израиль как его дом. Кирпичик не менее уникальный, важный и присущий именно этой стране, чем вольный воздух Голанских высот, очарование Цфата, святость Иерушалаима и уют нового гнезда, ставшего Домом.

Вот это ощущение дома, постигшее его именно в Хайфе, он не был готов променять ни на роскошь и безудержное веселье Тель-Авива, ни на благообразие столицы, жизни в которой он считал себя недостойным.

Неве Шеанан, район Хайфы, который он выбрал для проживания, был вполне респектабельным, но не пафосно-дорогим, как центральный Кармель, да и ульпан, в котором Марк грыз гранит иврита, был совсем рядом с домом, минут десять неспешного хода вниз по Сильвер. А если пройти десять минут по Ханите – придешь в синагогу, где тебе рады. И это было еще одно серьезное обстоятельство, задержавшее Марка в Хайфе.