Текст книги "Тест Сегаля"

Инвестиция в мечту

Все стало на свои места. Эстер навсегда ушла из жизни Марка и так же навсегда осталась в его сердце. Место не сбывшейся мечты заняла мечта несбыточная – тогда об отъезде в Израиль не могло быть и речи. Тем не менее Марк знал, верил и чувствовал всем своим существом, что рано или поздно он там будет. Желательно, конечно, раньше – очень хотелось застать в живых маму и никогда ранее не виданную тетю Дору, обе старушки в последнее время хворали.

Отношения с Викторией начинали все больше обязывать, и, вполне достойно ее обеспечив, Марк сослал бывшую любовницу с глаз долой завмагом в гастроном на Карла Маркса, после чего их встречи постепенно сошли на нет. Она искренне любила его, но в мечту не вписывалась, Марк не мог обмануть надежду на хорошую еврейскую девочку. После «Песни песней», которая так разбередила его душу, эта мечта из маминого напутствия стала для него целью жизни. Израиль и еврейская жена. А если Бог даст, то и дети. Ну да, пятый десяток уже, и объективно Марк понимал, что изрядно помятый жизнью эмигрант вряд ли прельстит гордую иерусалимскую дщерь, поэтому у него был свой план.

Еще когда израильская лира лишь начала шататься и слабеть, Марк, регулярно следивший за новостями из Израиля, знал об этом не хуже тамошних экономистов. Информационным источником становилось все: письма родных, знакомых и малознакомых, с которыми Марк наладил почтовый контакт, русскоязычные израильские газеты, которые нет-нет, да и просачивались под железный занавес, американская The Jewish Press, которая была намного информативней газет на русском, хоть и читалась медленно – со словарем. Иногда выручали «вражьи» радиоголоса: отфильтровав политическую подоплеку, Марк получал немало полезной информации, он называл это «ловить фаршированную рыбу в мутной воде».

Итак, израильской лире Марк не доверял, да и где ее было достать. А вот доллары и марки в Риге были вполне доставаемы и для осуществления Плана вполне годились. План был простой, как мычание. Квартира, желательно в Хайфе, рядом со своими. Машина, желательно «субару», японцы самые надежные, ну не «суситу» же израильскую брать. Счет в банке, желательно «Апоалим» – единственном, название которого он знал. Вот на этих трех китах Марк и собирался строить свое израильское семейное счастье.

Осуществить задуманное отчасти помогал Алик, так удачно подвернувшийся ему несколько лет назад. Тот тоже был озадачен проблемой заработка. В отличие от Марка, Алик старался не на Израиль, а на вечно недовольную и неуемно прожорливую жену. Глядя на их с Ингой брак, Марик радовался, что столь благоразумно расстался с Викторией, а то так же мог влипнуть. По секрету Алик не раз говорил другу, что и он мечтает уехать в Израиль, но понимает, что Инга его никогда не отпустит, да и что с таким-то самоваром в Тулу, вот бы только Светланку под мышку – и айда!

Марку казалось, что он все это где-то слышал, даже не текст, а интонации. Вот вроде человек делится заветной мечтой, а вроде и сам в нее не верит. Глупо, как может сбыться мечта, в которую не веришь? В очередной приступ Алькиной откровенности Марк понял, где он что-то подобное слышал. Точно так же Эся говорила о своем намерении развестись с мужем, с такой же убежденностью в голосе и такой же внутренней неуверенностью. Поняв это, Марк почувствовал, что ничего-то у друга не выйдет, или не уедет, или уедет без дочки, и в любом из этих случаев его мечта не сбудется, а значит, счастливым он не будет. Но Марк не стал удручать Алика своими соображениями, да и кто знает, может, повезет, и он, Марк, будет рад ошибиться.

Между тем лира, которой Марк предрекал скорую кончину, гавкнулась-таки в восьмидесятом, породив шекель, который тоже жил недолго и не очень счастливо, в восемьдесят пятом году уступив должность национальной валюты новому шекелю. Мама с сестрой не могли нарадоваться на Маричка, за последние годы он их в каждом письме уговаривал взять ипотеку и купить квартиру. Взяли, купили, и теперь, на денежной реформе, большую часть ссуды им скостили. Мама каждый день на скамейке хвасталась соседским старушкам, какой умница ее сын, недаром еще в детстве мудрый рэб Арон называл его «кляйне хухем». Это ему сестра в письмах рассказывала.

К тому времени у Марка в кубышке хранилась приличная сумма, но он все копил. Копил не только деньги, но и знания и знакомства. Казавшись себе уже немолодым человеком, он боялся оказаться в незнакомой обстановке и старался получить максимум знаний об Израиле, его традициях, культуре, природе. С каждым годом доступнее становились израильские газеты и религиозные книги на русском. Он больше не боялся брать в руки святые книги, понимал их, правда, не очень – лишь недавно алфавит вспомнил. Главное, он больше не считал себя предателем, недостойным древней мудрости.

В Израиле хотелось иметь друзей, но кто знает, удастся ли там свести новые знакомства? Встречая типичного еврея, Марк осторожно знакомился и выпытывал, не собирается ли тот в Израиль, и если да – в каком городе живет его родня. Некоторые новые знакомые смотрели на него косо, подозревая в стукачестве, очень уж жаден был Марк до информации. Но большинство людей воспринимали его интерес адекватно и даже с радостью подхватывали разговор. Горбачев сулил свободу, в воздухе пахло скорым отъездом, тема Израиля была актуальной для многих. Для затравки таких разговоров вполне годился давно придуманный Марком пароль для идентификации своих: «Вы Сегаля знаете?..»

Пару лет спустя необходимость в подобной конспирации отпала совершенно – уже набрали ход перестройка, гласность, образовался народный фронт и в пику ему интерфронт, поговаривали даже о совсем уж невероятном – восстановлении независимости Латвии. Что вот, мол, СССР – искусственное образование с изначально мертворожденной национальной, экономической и прочими идеями, оно рухнет и… Что следует за «и», точно не знали – столь бурной фантазией не обладал никто. Будь жива тетя Маня, наверняка, как Эсина бабушка, погрезила бы о том, что латвийское масло опять станет желтым и лучшим в Европе, но престарелая родственница давно уже упокоилась на Шмерли [15]15
  Еврейское кладбище в Риге.


[Закрыть], а помечтать вместо нее Марк не мог. Он и за себя-то мечтать не мог – разучился.

Теперь мечты заменяли ему цели, а они во многом остались прежними, и главная – Израиль. Вскоре в Ригу зачастили представители Сохнута, и Марк наконец-то мог удовлетворить свой информационный голод. Посланцы же в основном гастролировали с рассказами о молоке, меде и аттракционе невиданной щедрости – корзине абсорбции, но это было менее актуально – себе корзину Марк Аркадьевич уже подготовил, да что там корзину – сундук. О своей готовности репатриироваться он сообщил на первой же встрече с Гесей Камайской. Эта пожилая и невероятно харизматичная женщина, сама бывшая рижанка и активистка сионистского подполья, тогда, в конце восьмидесятых, приезжала из Израиля, собирала рижских евреев на лекции и записывала данные готовых к репатриации, а вернувшись домой, заботилась о том, что бы всем заинтересованным пришел вызов.

Спешно оформив необходимые документы, Марк уехал одним из первых, в восемьдесят восьмом. Учитывая, что уезжал он один, предотъездные хлопоты не стоили Марку больших усилий и даже не обошлись без курьезов.

Марк в очередной раз похвалил свою интуицию, своевременно подсказавшую ему за доплату поменять Манину квартиру на кооперативную в Иманте, а не на престижное жилье в центре – сейчас это позволяло ему квартиру продать, а не дарить государству. Учитывая его связи, закупить все необходимое тоже не составило труда. Покупал по списку, составленному по мотивам советов мамы, сестры и услышанного по «тесту Сегаля»: стенка «Рената», мягкий гарнитур «Сабина», спальный – «Магдалена». Или «Магдалена» – это сервиз? Не важно – за мебелью последовали бельгийские ковры и прочее по мелочи, включая швейную машинку для сестры и какой-то навороченный фотоаппарат для ее мужа.

Сложнее всего было решить, как вывезти валюту – в открытую советская власть позволяла взять с собой триста долларов и ни в чем себе не отказывать, а таможня шмонала нещадно.

Подумав не одну неделю, Марик обратился к старому приятелю – по всему выходило, что золото вывезти проще. Услышав идею, Алик просто восхитился и, обменяв на драгметалл Мариковы доллары и марки, снабдил друга телефоном понимающего ювелира «из своих». Ювелир тоже сперва восхитился, а потом расстроился.

Загвоздка

– Задумка, конечно, интересная, молодой человек – проскрипел старенький Семен Абрамович. – Но я, видите ли – ювелир, а не кузнец какой. А потом ви попросите подковать моими же изделиями какую-нибудь дурную белобрысую кобылу, она на таможне заржет и огорчит вас на много денег. Причем если вам эта история только омрачит отъезд, то меня таки она может премировать путевкой туда, откуда я вернулся в сорок восьмом и где мне не так шоб понравилось! Ферштейн?

– А откуда вы вернулись в сорок восьмом?

– Вот сразу видно, молодой человек, что вы не местный. – И, перейдя на идиш, уточнил: – Фун ванэн бисту гекумен, ингеле? [16]16
  Откуда ты приехал, мальчик (идиш).


[Закрыть]

Вопрос застал Марка врасплох – не то чтоб ответ на вопрос был большим секретом, но к своей досаде он вдруг ощутил, что ответить развернуто на мамелошн уже не сможет – сколько лет практики не было. Отдельно расстраивало, что несмотря на то что внешне он, казалось, уже совсем не отличается от рижан, да не абы каких, а успешных и денежных, в нем все еще вычисляют чужака.

– Витебск, – потупившись ответил он.

– Тоже хороший город, моя мама там родилась, – ответил ювелир и уже собрался найти общих родственников, но задетый за живое Марик его довольно бесцеремонно перебил:

– А как вы узнали, что я – не местный?

– О, это просто! Ты хоть и после войны родился, но все наши это из дома знают – возвращались мы в те годы из Сибири. Кто возвращался, конечно.

– Эвакуация?

– Если бы! Эвакуироваться из Риги было крайне сложно, совсем не все успели – несколько дней же всего было. А из Сибири возвращались депортированные, те, кого, как меня с родителями и еще тысячами наших, латышей, балтийских немцев, русских, поляков и другими, в вагонах для скота июньским утром сорок первого вывезли. Отцов, сразу как приехали, в трудовые лагеря загнали, оттуда мало кто вернулся – я ни одного не знаю, а нас «членов семей врага народа» – на поселение, и выживай там как хочешь, в голоде, холоде, без языка – русского же никто из нас не знал.

– Я правда не слышал об этом, извините, – смутился Марк.

– Ну, у вас в Витебске свой ужас был. Впрочем, у нас тоже – считай, что нам, депортированным, очень повезло – тех, кто остался, немцы растерзали.

– А почему же вы в сорок восьмом вернулись? Разве в сорок пятом вас не освободили?

– Освободили, но не всех. Понимаешь, там же каждый выживал, как мог. Вот, скажем, отец мой очень набожным человеком был, и соблюдал, и в синагогу ходил, а в том товарняке маме сказал… Нет, не сказал – велел, приказал даже… Я как сейчас помню – ночь, колеса стучат, в вагоне жутко холодно и воняет страшно – туалетов-то не было. Семьи друг к дружке жмутся. И татэ [17]17
  Татэ, мамэ – папа, мама (идиш).


[Закрыть] мой говорит мамэ: «Голда, как приедешь – вещи выменяй и свиней заведи!» Мамэ аж вскрикнула, мол, ты с ума сошел?! А папа ей и объяснил, что она с девочками, сестрами моими, – жительницы городские, со скотиной обращаться непривычные, да и климат там такой, что неизвестно выживет ли птица, гусь, например. А если и выживет, что в том гусе есть, да и все равно если не будет шойхета, резчика нашего, гусь – такой же треф, как свинья. Тора же наша святая заповедует нам душу еврейскую спасать, так что не только заведи, но, как срок придет, попроси местных, чтоб заколоть помогли, сама ешь и детей корми, – так отец маме шептал, а я подслушивал.

– И что, завели? – не выдержал Марк.

– Завели, – вздохнул Семен Абрамович. – Не сразу, конечно. Поначалу полная неразбериха была – куда поселят, как жить. Мама первое время все о школе для нас хлопотала, от нее только отмахивались, пока женщина, к которой нас подселили, прямо ей не сказала – ты лучше думай, как их кормить, а то зимой в школу посылать некого будет. Как сказала – не знаю, женщина она неплохая была, как потом оказалось, но очень простая, никакого языка, кроме русского, не знала. А мамэ моя – идиш, латышский, немецкий, французский, а по-русски ни бум-бум. Жестами первое время изъяснялись, мама только потом русский освоила. Там же, от той женщины и ее соседок. Азохен вей [18]18
  Здесь: ох.


[Закрыть], что это был за русский – ей уже позже объясняли, какие слова из выученных женщине говорить не пристало. Так вот, жестами, что ли, но втолковала ей тогда мама, что свиней завести хочет. Ульяна та аж руками всплеснула, а потом потащила куда-то. У нее, оказывается, и клеть во дворе была, для скота всякого мелкого, только пустая давно стояла, им, местным, и самим есть не очень что было. Спросила, есть ли у мамы деньги. К счастью, было немного – папа ей царские червонцы велел в подкладку пальто зашить.

«А царские червонцы – тоже дело!» – сметливо отметил про себя Марк и тут же устыдился неуместности этой мысли при таком разговоре. Вслух же спросил, купили ли свиней.

– А как же, трех и купили, двух свиней и борова. Ходила за ними Ульяна сначала сама, потом и мама научилась. Они между собой договорились, что когда заколют – есть все вместе будем, не считаясь – мама со мной и сестрами и Уля со своими двумя ребятишками. Славные у нее детки были, мои сестры за ними присматривали. Так мы и жили одним домом, в трех комнатах две семьи, в одной Ульяна с детьми, в другой – мама с моими сестрами, а я как барин, хоть в проходной, но сам – вроде как мужик в доме. Было тогда мне, мужику, тринадцать. Это в Риге я очкариком-гимназистом был, такой еврейчик со скрипочкой, а там за любую работу брался, даже на лесоповале. Свиньи плодиться начали, я рад был ужасно – гешефт уже тогда умел чувствовать. Только к зиме моя радость поутихла – тетя Уля всю эту свиноферму в дом переселила. Не в комнаты, конечно, а в сени, только все равно вонь на весь дом стояла. Иначе померзли бы они, кормилицы наши. А следующим летом они и так все околели.

– Как так, зиму пережили, а летом околели?

– Да. Летом мама как-то утром на двор пошла, задать им. Уля так говорила «задать», как задачку по математике. Так вот, к клети подходит – а свиньи все дохлые валяются, и поросята тоже. Ох, голосили тогда женщины! И мама моя. Я умом-то понимал почему, но так это странно было – мама моя по хойзерам [19]19
  Хойзер – свинья (идиш).


[Закрыть] рыдает и не просто плачет-причитает, а именно голосит, как баба деревенская. Ульяна тогда сказала, что не иначе добрые соседи свиней наших потравили.

– И как вы дальше жили?

– Да по-всякому. Мама за любую работу хваталась, ну и я тоже – мужик же. А еще мама вещи продавала, что из Риги с собой взяла. Взять можно было только один чемодан на человека, и я до сих пор помню, как папа с ней ругался – она в свой норовила комбинации всякие запихнуть, пеньюары, чулки и прочие женские глупости. Отец злился, говорил, теплое бери, а она отвечала, что теплое тоже положила, но оно столько места занимает, что много не возьмешь, а эти мелочи кушать не просят, вдруг на что выменять удастся. Ох и смеялся же над ней папа, а зря – комбинашки те золотыми оказались.

«Так, комбинашки я отсюда точно не повезу, вся таможня ржать будет, а мне под серьезный вопрос связи там на самом верху достали, стыда не оберусь!» – подумал Марк, вслух же спросил, кому в тайге могло понадобиться дорогое белье.

Впервые за этот разговор Семен Абрамович расхохотался.

– Так это мы с тобой знаем, что это белье! А там жены офицерские как одну увидели, чуть не передрались за такое роскошное вечернее платье. Шелк же чистый, это невооруженным глазом было видно, а что из шелка белье можно шить, бабоньки не догадались, у них в колхозах, видать, таких излишеств не было, теперь же офицерками стали – надо в солидном с мужьями в местный клуб на танцы ходить.

Представив расфуфыренных дамочек, при макияже и наверняка жемчуге, но в комбинации вместо платья, рассмеялся и Марк.

– Что, серьезно, так на танцы и ходили?

– Да я сам свидетель! Мама моя, когда первую комбинацию продала в десять раз дороже, чем рассчитывала, понять не могла, за что ей такое счастье и почему две женушки военных так за ту мануфактуру спорили, что она боялась, не порвали бы. А как-то в воскресенье заходит к нам Лига, тоже из ссыльных, наша, латвийская, из Цесиса, и говорит – пойдем, мол, в клуб, там сегодня танцы. Я, конечно, отказался, не пустят же, не положено, это как же – чтоб мы, враги народа, и с начальством того народа под одной крышей?! Она только посмеялась: «Глупенький, конечно, мы в сам клуб не пойдем, но под окошечком постоять можем, посмотрим. – И хитро так добавила: – Обещаю, тебе будет весело!» Ну, пошли мы к клубу, обошли с другой стороны, чтоб не у парадной двери околачиваться, и подглядываем. Там как раз танцы были. Смотрю, дамы нарядные, разодетые, только скорее раздетые, чем одетые. Ну, думаю, мода такая, война все ж, ткань, видно, трудно достать, вот и шьют себе платья в пол, но на бретельках. А Лига подначивает: «Ну, как тебе их туалеты?», я ей ответил, мол, я ж парень, не очень в этом разбираюсь, но мода у них странная. «Ага, странная! – захихикала Лига. – Вот на той – мамы моей комбинация. А у этой, жены самого главного офицера, видишь, какое шикарное платье с лебяжьим пухом?» Я уже подвох чувствую, но еще толком не понимаю, я же никогда такого нижнего белья не видел – мама и сестры при мне не раздевались, у нас дома на Элизабетес прислуга даже стирала и сушила отдельно их вещи и наши с папой, мужские.

В поселении нашем бабы с этим не церемонились – всё на одних веревках висело, но там исподнее совсем другое было. В общем, чтоб дураком не выглядеть кивнул, а она как захохочет своим колокольчиковым смехом: «Это тети Мары пеньюар!» Я слова этого не знал, но очень уж она красивая была, Лига, смеялся с ней за компанию, как сумасшедший. Всю дорогу, пока ее провожал, а потом, когда к себе топал, слово это повторял, чтоб не забыть, очень уж любопытно было. Дома маме вместо «Здрасти» говорю: «Мама, что такое пеньюар?» Мама обалдела, спрашивает, зачем мне и вообще, где и с кем я был. Сказал, что с Лигой. Мама посуровела. А потом я ей про наш поход рассказал.

– Влетело вам?

– Какое там! Мама так смеялась, что я боялся, не задохнулась бы. Наверное, единственный раз за всю ту проклятую Сибирь она так смеялась. Уля на смех прибежала, я и ее посмешить хотел, но мама пресекла, сказала, что это я анекдот смешной на латышском услышал, но на русский никак его не перевести, весь смысл пропадет. Та строго спросила: «Политический?», но мама жарко заверила, что нет, невинный совсем, про свинью в лебяжьем пуху. Тетя Уля только плечами пожала и к печи пошла.

– И что, за этот анекдот вам всем три года дали?

– Да нет, с чего ты взял?!

– Ну, вы же в сорок восьмом вернулись.

– А, это. Ну не все так, мама с сестрами, например, в сорок пятом. А я в сорок четвертом попал в передрягу. Как мы ни крутились, а с едой все равно туго было. И вот иду я как-то по проселочной дороге, осень поздняя, или зима ранняя, не помню уже, но зябко очень. Слышу, грузовик за мной едет, я на поле соскочил, тот меня жижей дорожной обдал и дальше потарахтел, а я смотрю и счастью своему не верю – прямо передо мной на дороге три селедки лежат. Из грузовика выпали, представляешь?! В себя прийти не мог, по сторонам оглядываюсь – не видит ли кто, из кармана что-то достал и вроде как случайно на землю уронил. Наклонился поднять и рыбины быстро за пазуху хвать! Иду, из ворота свитера рыбой несет, телу от нее холодно, но радости полные штаны. Кормилец!

– И?

– Да вот такое «и». Стуканул-таки кто-то. Расхищение социалистического имущества, да в военное время. Получил я тогда три года, считай – по году за рыбину. И это еще дешево отделался по малолетству, будь мне на полгода больше – другие счеты были бы. Ну вот до сорок восьмого в колонии и отсидел, только потом в Ригу вернулся. Да… Эх, ингеле, к чему я тебе все это? И странно ведь – столько лет прошло, а никому об том не рассказывал. Ну да ладно, ты мою тайну туда унесешь, на землю предков. Алик сказал, в Эрец [20]20
  Земля (иврит) – имеется в виду Земля Израиля, то есть Израиль.


[Закрыть] уезжаешь?

Марк кивнул.

– Счастливый ты! Я бы, может, тоже… но Лига моя ни за что не хочет. А что ты бровью мечешь – да, та самая. Нашел я ее, когда вернулся, она уже обручена была, но не замужем, увел ее с наскоку. Осуждаешь меня небось, что не нашу взял?

– Нет, что вы, кто я, чтоб…

– Да ладно, осуждаешь, знаю. Меня тогда и сестры осудили, а мама – голосила как над теми дохлыми свиньями, научилась же, а! Все детство мне говорила про еврейскую девочку и всю Сибирь про то же повторяла, а вот – не углядела же. Да и где бы я взял ей хорошую еврейскую девочку на руинах?!

– Знакомо. Мне моя мама тоже все детство мозги хорошей еврейской девочкой пилила. Между нами, стыдно сказать – до сих пилит, а я уж не мальчик совсем.

– И что?

– И пока ничего. Вот, бог даст, в Израиле сложится, это тут дефицит, а там – источник.

– Дай-то бог! – отозвался Семен Абрамович и прослезился. – Бекицер [21]21
  Короче (идиш).


[Закрыть], какого размера тебе изделия-то нужны?

Не ожидая столь резкого перехода к делу, Марк замешкался, но дотошный ювелир торопил, и он изложил суть коротко и по-деловому.

– Молодой человек, вы мне тут столько материала принесли, что надо бы нам побыстрее договориться, и я его в работу возьму. А то времена хоть и вольные, но УК никто не отменял. Так кого подковывать будете, если кобылы, как я понял, у вас еще нет? И представляете ли вы себе хотя бы примерно, сколько изделий получится из этого хм… металла?

– Мне, Семен Абрамыч, близкий друг вас рекомендовал, поэтому над душой стоять не буду – сколько выйдет – столько выйдет, главное – под сталь окрасьте, как договорились, и в сроки очень надо уложиться, контейнер для отправки репатриантского груза уже в порту, успеть бы, следующего шанса так удачно распорядиться вашей продукцией не будет.

Ювелир всплеснул руками и по слогам прошептал: «Ге-ни-аль-но!» Искренне повосторгавшись необычной задумкой клиента еще пару минут, он спешно выпроводил Марка Аркадьевича, в дверях не растерялся и уточнил, сможет ли тот, пока при должности, достать для него, Семена, буквально пару пустячков, и сунул ему в руки список, который подготовил сразу после звонка Алика, не утаившего, сколь полезному человеку надо помочь.

Через три недели, в назначенный срок, Марк Аркадьевич забирал у ювелира три прямоугольные пачки, на которых черным по картонному было написано: «Гвозди строительные, черная сталь, ГОСТ 283-75». Украшал каждую пачку пятиугольник знака качества.