Текст книги "О смысле жизни. Труды по философии ценности, теории образования и университетскому вопросу. Том 1"

В общем итоге не в смерти дело, а в преждевременности ее, в том, что творчески дееспособная личность выбывает из сферы творчества, как живой источник, преждевременно порываются возможности не только лично-индивидуальные, но и социальные, что исчезает живая основа, носитель тогда, когда она еще не изжила себя. Всякая смерть должна быть таким образом оценена не с точки зрения того, что она сама есть какое-то зло и что за ней грядет для индивидуальности некое загадочное загробное царство, а о ней можно судить только с точки зрения жизненных следствий, с точки зрения того, что покинуто, не завершено, разрушено здесь, в этом мире, какие нити порваны, и что ею подорвано, в особенности в сфере первичных – в противоположность производным – творческих сил, какими являются живые люди. И вот тогда нам представится беспощадная картина собственно не смерти, а естественного хода вещей, находящегося по ту сторону добра и зла; мы тогда действительно увидим мириады жизней, смятых колесницей естественного течения, увидим предсмертные муки и муки тех, кто должен был бы жить, увидим отягощенность и расплату за «грехи отцов» и т. д., но тогда смерть представится во многих случаях как избавление. И мы снова вынуждены повторить здесь, что дело здесь не в смерти, а в жизни и ее течении. Поэтому здесь и только здесь может и должно совершаться преодоление простого естества и неразумия в жизни и организации человечества. «Пусть мертвые погребают мертвых», как и мефистофелевское «Für Leichnam bin ich nicht zu Hause» – все это глубоко правдиво: живое должно твориться живым.

Из насильственных и преждевременных форм смерти много внимания уделялось той, которая причиняется по собственной воле индивида самому себе. Большинство решений клонилось в сторону осуждения этого факта, как противоестественного и морально недопустимого. Вопрос этот труден не столько потому, что в его принципиальной стороне кроются большие сложности – наоборот, вся судьба его решается на почве определенного миросозерцания, и когда определенный взгляд на мир и жизнь созрел, то решение это должно вытекать само собой. Главные затруднения возникают на почве того, что мы оцениваем здесь постоянно конкретные явления и при том живо захватывающие нас именно в своей живой полноте и конкретности, потому что они касаются живых лиц и живых человеческих отношений, устанавливающихся всегда в живых конкретных, своих особых условиях; таким образом нам бывает чрезвычайно трудно выявить, обобщить и вынести какое-нибудь общее решение. Так в жизни это явление осуждается одними как слабость и трусость, другими рассматривается как следствие душевного расстройства, третьими превозносится как героизм и проявление величайшей человеческой мощи. И это явление разнообразно, как сама жизнь.

Но тем не менее мы можем указать здесь на то общее решение – не устраняя индивидуальных, и при том многочисленных отклонений во все стороны, – которое вытекает из всего нашего миросозерцания и жизнепонимания. И вот здесь вырисовываются для нас в крупных чертах две стороны, самоубийство с точки зрения естественного течения и самоубийство с точки зрения творчества сущности.

С точки зрения естественного течения, совершающегося в порядке господства всеподчиняющей категории жизни, уход из жизни есть только факт, который должен быть принят к сведению. Он может задевать чувство жизни других людей, так или иначе связанных с данным лицом, но поскольку они также идут в русле естественного течения, нет той основы, на которой можно было бы осудить факт самоубийства. Индивид почувствовал себя по тем или иным причинам неспособным продолжать жизнь, и этим решается дальше для него весь вопрос. Здесь можно было бы только рекомендовать помнить, что этот шаг бесповоротный и потому нуждается в очень осторожном отношении, – сторона, которой как раз часто нет у самоубийц. Умереть никогда не поздно, и преждевременный уход есть именно преждевременный шаг, который и может осуждаться только как неудачное или ошибочное решение, но не может и не должен влечь за собой нравственного осуждения. Человек вправе располагать своей жизнью, потому что на естественном пути есть только голая дурная бесконечность и речь идет только о том, чтобы насытиться жизнью. Если кто-либо не чувствует больше жажды и не стремится удовлетворить ее, то этого никто не может поставить ему в вину. Противоестественность сама по себе не обозначает предосудительности: естественна жизнь, но естественна и смерть, а когда она наступает, это уже вопрос в естественной смене вещей второстепенный. Самоубийство в свете инстинкта жизни только противоестественно, но непредосудительно и потому допустимо. Все здесь решается тем, хочу ли я и могу ли жить, – других мотивов нет.

Но уже здесь в полосе естества возникает один вопрос, который вносит новую черту в освещение этого явления. В то время, как нет никаких оснований считать предосудительным уход от жизни отдельного индивида, поскольку он решает свою собственную судьбу, мы не можем, поскольку мы стоим на страже жизни и сами всецело подчинены тяге к жизни, допустить, чтобы уходящий уносил с собой чужую жизнь; нет сомнения, что в принципе каждый самоубийца затрагивает жизненные интересы других, он неминуемо бьет по своим близким – минимально оставляя им заботу о своем теле и все связанные с этим житейские осложнения. Но собственно здесь осуждение может быть только относительным, до тех пор, пока рядом с естественными интересами не станут другие. Не все ли равно, как переместится общий итог жизни в конце концов? И тем не менее мы чувствуем в этом случае момент, который мешает нам категорически сказать свое «да» по этому вопросу.

Объяснение этого кроется в том, что поскольку дано сознание и сознательное решение, мы именно и обсуждаем такие формы самоубийства, поскольку дан человек, мы уже не можем оставаться в полосе изолированного естественного течения, и перед нами выступают мотивы культурно-творческого порядка, к которым мы теперь и обратимся. И здесь мы должны подчеркнуть, что в принципе индивид может распоряжаться своей жизнью. Если он не видит смысла в жизни, т. е. не чувствует себя в силах участвовать в творчестве сущности и жить ею и вместе с тем не приемлет простого животного существования, когда он должен опуститься до вхождения, как вещь, просто в какую-либо полосу или систему естественного течения в его устремлении в бесконечность на пути простого удовлетворения потребности в существовании, то нет не только никаких оснований осуждать уход такого лица, но можно признать за этим актом известную ценность, потому что такая личность, не будучи в состоянии положительно участвовать в творчестве, своим уходом из жизни вырывается из власти простого естественного течения, преодолевает естество и этим подчеркивает свою безусловную неудовлетворенность им и искание иного, хотя бы эти поиски оказались безуспешными. Каждый самоубийца должен думать не над тем, что он совершает грех против какого-то божественного закона или нарушает нравственный закон, а ему необходимо понять, что он уничтожает творческие возможности, связанные с ним, и этим самым оставляет себя во власти естества, во власти времени, вычеркивает себя из сферы дальнейшего творчества, и ему остается только простор явить в своем уходе из жизни акт, достойный человека, – достойно, красиво умереть, не оставляя после себя впечатления трусливого ухода от жизни, испуга от борьбы или ухода во имя зла. В конце концов и самоубийство может стать будирующим фактором, может внести живую струю, поднять на борьбу и творчество и т. д. Все здесь зависит от того, чем этот акт мотивирован, что он порывает и что он создает. Во всяком случае он должен прежде всего оцениваться в плоскости интересов самого индивида. Мы не остаемся в этом случае в стороне: уход соратника, если самоубийца является таковым, может влиять и на нас, но он не может унести с собой сущности, потому что созданное вне его власти, несозданное же вне вопроса, а сам он дальше отдается во власть естества, включает себя в общий ход мирового хозяйства – дальше его некому судить, негде, да и не нужно, потому что его нет: все, что было он, остается в этом мире и в своей ценности и значении, в своей актуальности-действительности определено всей жизнью, на которой он в последнем акте, как на последней странице своей жизненной книги после последнего слова, своим уходом поставил точку. Может быть мы, заинтересовавшись книгой, невольно перевернем страницу, как бы ожидая продолжения, но там мы ничего не найдем: книга кончилась. Мы можем, конечно, говорить дальше о том, что автор мог бы дать еще дальше, но это уже устремление дальше, это больше аналогия с самим собой, «что сделал бы я», и оценка того места, которое мы можем уделить данному произведению в библиотеке, составленной из жизней творцов действительности. И здесь таким образом все зависит от того, каким ароматом обвеян уход, что разрушается и что создается. Хотя индивид не изолирован и не может ни одного акта совершить, не затрагивая других, тем не менее нет никаких оснований в принципе принуждать жить, тем более что самое важное, оправданное смыслом, – это творчество, на принудительном пути не дается и быть не может. Творчество сущности есть процесс свободы, и судьба его решается самой личностью. Там где она говорит свое «не хочу» или «отказываюсь», этим решается все.

В общем итоге самоубийство нужно признать противоестественным явлением, но не предосудительным, а только обесценивающим самого индивида, если он в последнем акте не сумеет подняться на большую высоту самотворчества. Так проходят перед нами длинные вереницы сильных и слабых. Вот перед нами игрок, проигравший государственные средства и уходящий из жизни, гонимый страхом ответственности. Вот другая фигура человека, уходящего из жизни, чтобы не дать надругаться над собой, чтобы спасти свое человеческое достоинство; вот уход из протеста против насильника, перед нами становится высокий героический образ римской матроны, заколовшей себя, чтобы поднять на борьбу против обесчестившего ее человека. Представим себе на момент человека, который бросает жизнь, когда он оставляет позади себя беспомощных детей, которым он дал жизнь, и мы должны будем сказать, что перед нами недопустимое явление, если оно не оправдано полным бессилием помочь им. Но тот же факт может предстать перед нами в совершенно ином цвете, если человек уходит от тех же детей во имя их и их жизненных интересов, хотя сам он хотел бы еще жить; в этом случае мы можем увидеть личность, которая поднялась на огромную высоту морального творчества и, может быть, смыла с себя много такого, что над ней тяготело в жизни. Художественное творчество может без конца черпать из этого источника живые образы, разнообразные, как сама жизнь. В принципе же мы подчеркнем, что у каждого есть право жить, но за ним остается и право уйти. Действительная же жизнь может, не изменяя этому принципу, сделать и жизнь, и смерть долгом, как и поставить между ними, как крайними этапами, тысячи других возможностей. Важно хорошо жить, но важно и хорошо умереть.

XVIII. ПРОБЛЕМА ДОБРА И ЗЛА

Как ни заманчива картина понимания мира в свете творческих возможностей, тем не менее у каждого человека, знающего суровую действительность, неизбежно должно зародиться серьезное сомнение в жизненной правдивости такого мировоззрения не только потому, что перед ним будет стоять своего рода memento mori – физическая смерть, но он не может игнорировать и другого факта – возможности и существования моральной смерти. Вглядываясь в мир и жизнь, мы как будто на каждом шагу встречаемся с жесточайшими гримасами ее, с актами вопиющей несправедливости и морального упадка. Недаром же говорят, что если бы оказалось возможным однажды каким-либо волшебным актом приподнять сразу завесу над миром и показать его нам во всей его нравственной наготе, то мы окаменели бы от ужаса и отчаяния: так широка волна зла, преступления, разврата и т. д. Всем, кто попытается изобразить мир и ход жизни в хоть сколько-нибудь оптимистическом духе, не пройти мимо тех неизбывных мук и сомнений, которые рождаются в душе человека, например, у постели больного или умирающего в тяжелых страданиях ребенка, маленького невинного существа, или в наших недавних военных и революционных переживаниях, когда гибли от мертвой, механической силы ни в чем не повинные старики, женщины, дети и с каждым днем множились сироты и обездоленные. Все мрачные темные нити вплелись в мировой клубок как будто совершенно неустранимо, и, как показала история человеческой мысли, мы до сих пор безуспешно мечемся в поисках за удовлетворительным решением всех этих проклятых вопросов, за возможностью примириться с миром – как говорил Гете, стремясь «мир понять и не презирать».

Какой бы ослепительной ни казалась нам белизна мирового одеяния, нам не удастся обойти молчанием, как говорил Иван Карамазов, тех кровавых пятен, которые несмываемо запятнали мир во всем его историческом прошлом и настоящем. Но чтобы жить, необходимо, если не смыть их, то по крайней мере примирить с ними так ли иначе наше сознание и совесть: необходимо преодолеть зло, необходимо «разъяснить» его, отвести ему определенное место, до некоторой степени понять его своеобразный разум. И мы знаем, в истории человечества шли и идут постоянные мечты о том, что рано или поздно окажется возможным человеческими или сверхчеловеческими силами преодолеть зло и окончательно очистить мир. Религиозные системы полны все этих сотериологических стремлений, но не только они: на том же пути находятся и этизирующие мировоззрения, которые готовы видеть подлинный смысл жизни в преодолении зла. Не так еще давно Джемс писал[1060]1060
  В. Джемс. Прагматизм. С. 182.


[Закрыть], что смысл жизни решается именно в этом направлении, что «зло нужно выкинуть, выбросить за борт, через него нужно перешагнуть и принять участие в образовании мира, который забудет о самом его имени и месте». Мир без зла, без теневых сторон – таков идеал, который рисуется не одному только Джемсу; и у нас тотчас же подымается новый проклятый вопрос, так ли уж это все будет хорошо – вопрос о том, что не только возможно ли это, но главное – нужно ли это? И целый хор голосов из истории человеческой мысли отвечает нам убежденным указанием на метафизичность зла, на необходимость противоречий, на необходимость зла для добра и т. д. Так Вл. Соловьев верил, что «бог допускает зло, поскольку имеет в своей премудрости возможность извлекать из зла большее благо или наибольшее возможное совершенство, что и есть причина существования зла».

Все эти так называемые проклятые вопросы и величайшие загадки для человеческого ума при этом обладают еще той особенностью, что они не только «тайны», но и вместе с тем самое уверенное и непреложное знание, каким только владеет человек. Можно даже сказать, не рискуя впасть в особенно большое преувеличение, что мы никогда факты не констатируем с такой непреложностью, как мы это делаем в области нравственных оценок. Все мы хорошо знаем, что голос совести – там, где она начинает говорить – звучит непреложно и настолько неумолимо, что перед ним стушевываются самые изощренные доводы разума. В одном и том же явлении сочетались наше величайшее непоколебимое знание и наше самое мучительное неведение.

Что такое зло – этот фактор, искажающий мировое лицо в уродливую гримасу? Какова его природа и место? И можно ли жить и мириться с миром, когда в нем есть зло? В каком отношении к нему находится человек? Само собой понятно, что все ответы на эти вопросы полны самых ответственных выводов не только в теоретическом отношении, но в особенности для всей сферы нашего практического отношения к миру, нашего поведения. Эту практическую тенденцию подчеркивали уже древнейшие философы. Так Фалес уже задавал себе коренной вопрос, ведущий в гущу этических проблем: «Как нам прожить наилучшим образом и наиболее справедливо?» Все эти вопросы сопровождаются сомнением в том, возможно ли дать на них абсолютный ответ. Непоколебимая уверенность, присущая голосу совести, как будто говорит за необходимость абсолютного и непреложного ответа, а вместе с тем фактически мы никак не можем выбраться за пределы относительности в том русле, где протекает наша практическая жизнь. Это столкновение абсолютных притязаний и относительных достижений Георг Зиммель возводит в универсальный трагизм жизни: как говорит он, даже в области половой жизни для полагания себя нужно прийти в соприкосновение с другим полом[1061]1061
  G. Simmel. Philosophische Kultur. S. 319.


[Закрыть]. Итак, где же выход?

Прежде чем мы перейдем к обсуждению возможного ответа на этот вопрос, нам хотелось бы указать на один факт немаловажного значения, отмеченный Рудольфом Ойкеном, что проблема зла в античной философии не носила того характера, какой она получила у нас: для греков зло было по преимуществу побочным явлением миропорядка; даже у реалиста Аристотеля оно еще не получило той окраски реальной, хотя и отрицательной сущности, какую ему придали в Средние века. Только когда античный мир стал проявлять ясные признаки жизненного утомления, стал ослабевать и впадать в старчество эллинистической эпохи, когда понемногу исчезло типичное эллинское утверждение жизни и радостное устремление к ней и стал брать перевес мрачный взгляд на земную жизнь (уже у поздних стоиков), вместе с нарастанием религиозного трансцендентизма зло стало все больше сгущаться, пока в концепции христианства не превратилось в «мощную реальность». Этот ход мыслей нашел своеобразное завершение в убеждении, что корень зла лежит в самой человеческой природе и что на этом поле и должен разыграться решительный бой со злом; здесь может быть решена не просто человеческая проблема, а задача космического характера: мир может быть спасен только победой над злом в человеке. В этом направлении идет не только религиозная проповедь, но в том же направлении наряду с религиозно-философскими учениями пошли и некоторые другие философские учения; назовем здесь для примера Канта и Фихте с одной стороны и Шопенгауэра с другой.

В такой концепции, как метафизическое, и при том бытийственное понимание добра и зла, сгущают их в образы бога и дьявола, и отсюда начинает литься широкий поток богохульственных выводов, на которые мы обратили внимание в первой части этого труда, в гл. о религиозно-философском трансцендентизме. Там мы стремились показать, что этот взгляд приводит к такому положению, при котором бог не бог, но и дьявола постигает то же несчастие: или один становится над другим и берет на свою ответственность его, что совершенно нелепо, или же над ними помещается еще что-то высшее, но тогда весь клубок недоумений и несообразностей только передвигается. Все положение вообще должно свестись к какому-то невероятному метафизическому попущению, тем более что потом злое начало, как у Шопенгауэра, должно само себя уничтожить, породив из себя, из тьмы свет, а доброе начало, если первенство за ним, должно было метафизически начать с того, что является злейшим актом – с попущения зла, допущения возникновения или появления злого начала. Как мы это стремились показать в первой части, в гл. об оптимизме и пессимизме у Лейбница и Шопенгауэра, нет такой логической брони, которая могла бы оградить один из них от просачивания в него элементов другого, и при том в очень заметной степени.

Мысль о метафизической природе зла в этой бытийственной форме настолько несостоятельна, что мы не видим оснований дольше останавливаться на ней здесь. Это тем более понятно, что вся проблема добра и зла уже во всех таких системах самих переносится в область характеристики действия. И Вл. Соловьев утверждает, что мир во зле лежит, говорит[1062]1062
  Вл. Соловьев. Духовные основы жизни. Соб. соч. III. С. 319.


[Закрыть], что «зло есть всемирный факт, ибо всякая жизнь в природе начинается с борьбы и злобы, продолжается в страдании и рабстве, кончается смертью и тлением», а это в конце концов ясно говорит нам о том, что суть дела здесь не в пребывании, а в действии того или иного характера; только в действии может быть различен и установлен высший или низший вид природы данного фактора.

Для нас по всему ходу наших размышлений является неоспоримой та мысль, что разгадки нужно искать не в бытии как таковом, что само по себе бытие совершенно нейтрально, оно только возможность, которая может выявиться и в ту, и в другую сторону или, правильнее говоря, может быть и тем и другим одновременно в различных степенях и сочетаниях. Там, где идет речь о простом бытии, там в сущности необходимо прямо говорить о материи и механическом совершении: они ближе всего и правдивее всего рисуют ту стадию, которую можно назвать простым, голым бытием; в ней кроется оправдание материализма как мировоззрения. В этом смысле мы и утверждаем, что голое естество только естество, оно чуждо всяких оценочных моментов, оно по существу индифферентно и иным быть не может. Для простого бытия, как и для голого совершения, для простого процесса, протекающего в порядке механическом, глубоко характерно то, что течение как чувственных процессов в нас, так и утонченных переживаний, если они протекают вне борьбы, просто в виде своеобразного потока, не имеют никакого нравственного значения, как не будет признан нравственно осужденным, убийцей тот, кто помимо своей воли, падением, например, своего тела лишил жизни другого человека, как не будет вменено в героизм спасение другого существа человеку, когда он совершил этот поступок, абсолютно не имея его в виду, не стремясь к нему, абсолютно в порядке общего хода внешних событий. Эта роль механическо-автоматического фактора будет оценена нами дальше и ей будет отведено в решении проблемы добра и зла соответствующее место. Пока же нам существенно установить, что бытие само как таковое, в голом состоянии, мертво фиксированное или, как мы готовы сказать, как материя, нечто механическое – оно само морально совершенно нейтрально, оно вне добра и зла и никакого отношения к ним не имеет; более того, если бы мир остался только в этом состоянии или форме и не шел дальше, не могло бы существовать и самой проблемы и понятия нравственности, понятий добра и зла. Поскольку материализм останавливается в своем миропонимании на этой стадии, он вполне прав в своем отклонении абсолютной морали, в своих попытках отвести им место только в порядке все тех же фактов, которые, объясняются естественным путем, путем борьбы за существование и обладают только относительным значением.

Все это заставляет нас обратиться к тому, чьей специфической проблемой и является проблема добра и зла, а когда нам удастся раскрыть ее в применении к человеку, тогда мы можем пойти и дальше, и, может быть, проблема добра и зла раскроется для нас вообще во всем своем существе. Такой подход оправдывается тем более, что на протяжении веков шли и идут попытки усмотреть корень зла в самой человеческой природе. Так ли это?

И так, и не так. Нам нет нужды сопротивляться мысли Канта, что в человеческой натуре кроется злое начало, потому что если бы человек не нес в себе известные моральные возможности от природы, было бы вообще безнадежным делом пытаться говорить в применении к нему о добре и зле, но мы должны разойтись с ним, когда он говорит о «радикально» злом «корне» в природе человека, потому что этот радикализм находит свое естественное устранение в существовании в человеке наряду с злым началом бесспорно доброго принципа; если бы злое начало было радикальным и лежало в самой природе человека, тогда борьба с ним должна была бы быть признана совершенно безнадежной, она могла бы идти только по пути уничтожения этой природы, т. е. по пути уничтожения человека. В этом случае последовательно мыслим только тот путь, который избрали религиозные учения, которые, приняв такой взгляд на человеческую природу, пришли к убеждению, что здесь уже положение может быть исправлено только чудом благодати, сверхъестественным актом, который должен преобразить в корне эту природу, т. е. в сущности пересоздать человека. Но тогда утрачивает свой смысл и вся борьба, раз все лежит тут не в силах человека, тогда исчезает самый вопрос, потому что моральное свершение попадает тогда в полосу общего мирового свершения, естественного или сверхъестественного, это в данном случае совершенно безразлично; суть в том, что тогда нет смысла в ответственности человека, он уже тогда не субъект, а только объект среди объектов, хотя бы и со своим своеобразным характером. Между тем и Кант, и жизнь не становятся на путь фатализма или механистического воззрения и ждут, и повелевают борьбу, которую человек должен вести и, следовательно, может вести своими собственными силами. Более того, нравственность немедленно уничтожается, как только она не автономна, а обоснована велением извне, хотя бы это было веление божественное. Борьба эта должна разыграться в самом человеке и при том при непременном участии обоих факторов, чувственности и разума; при отсутствии их нет ничего, при наличии только чувственной природы будет морально безразличное состояние, только естественное; если бы разум остался один, он также ничего бы не дал, потому что он был бы пуст, бессодержателен, безобъектен. Оба они должны быть, и должна быть возможность их взаимодействия, взаимовлияния и некоторой слитности, т. е. нельзя их просто рассматривать как «радикальные принципы» зла и добра. К их роли в создании добра и зла надо подойти, очевидно, как-то иначе. Мы должны решительно отклонить вместе с Фихте «нелепую клевету на человеческую природу, будто бы человек рождается грешником… Он в жизни вырастает в грешника»[1063]1063
  J.-G. Fichte. Reden an die deutsche Nation. W. V. S. 532.


[Закрыть].

Но вместе с тем ясно, что он нравственно опускается или возвышается не тем, что он просто живет, а в акты жизни привступает какой-то новый элемент или характер, от которого и начинается поток добра и зла. Таким образом мы тоже попытаемся отыскать его исток в человеке, но уже не в смысле метафизической основы и не в смысле неизменного радикального принципа, а на ином пути. Когда мы обращаемся к человеку и там продумываем до конца явление, именуемое нравственно добрым и злым, то нам открывается картина совершенно иного порядка, чем ее рисуют нам метафизики, повергающие нас в сущности своим взглядом на сущность добра и зла в бездну безысходного отчаяния: там мы находим действительно этап коренного значения, подлинный революционный перелом, имеющий, как мы надеемся показать это дальше, космическое значение, но он заключается, говоря традиционным термином, не в грехопадении, потому что падение уже предполагает наличие добра и зла, потому что падать до зла и добра было неоткуда и некуда, а суть его лежит в грехопознании, в осознании, в первом различении добра и зла, в первом понимании этого характера жизненных – своих и чужих – актов. Об этом говорит нам не только простая неумолимая логика, но об этом говорит нам вся жизнь человечества, как и вся картина морального вырастания отдельного человека, его воспитания. С первого момента, как забрезжится в его душе это различение, трудным путем углубления и постоянных мучительных сомнений и соскальзываний идет назревание нашего нравственного я – настолько трудным, что из сферы роста и колебаний мы не выходим и на вершине нашего развития.

В сущности и Кант стоит на том же пути, когда он говорит, что «положение «человек зол» должно обозначать не что иное, как то, что он сознает моральный закон и тем не менее принимает в свою максиму (при случае) отклонение от него»[1064]1064
  I. Kant. Die Religion innerhalb der Grenzen der bloßen Vernunft. S. 26 – 27.


[Закрыть], иными словами, дело здесь прежде всего в «сознании морального закона», хотя бы оно и выявилось уже в итоге известного поступка – только при этом условии становится возможным говорить о нравственном проступке или заслуге. Таким образом в изначальном, в исходном пункте должно мыслиться не падение и не утрата лучезарного какого-то царства, которым мы обладали, а нами оставлена позади себя стадия безразличного, голо животного, естественного состояния – так сказать, чистая материя. Но тогда в «грехопознании» надо все-таки видеть достижение, переход к высшей ступени и, правильнее всего сказать, переход и достижение величайшего значения, способного затмить все последующее: это шаг из моральной потусторонности в сферу добра и зла – шаг, представляющий величайшее из чудес и самую трудную проблему для понимания всего; проникнув в ее тайну, мы могли бы затем уже более или менее легко понять всю картину нравственного мира.

Этот шаг совершился и совершается в человеке – эта мысль и должна послужить нашим путеводителем. Адам и Ева с их изначальной невинностью в райском состоянии были просто естественными существами в чисто животном состоянии, не знавшими ни добра, ни зла, не ведавшими стыда, жившими от того, что послала мать-природа. Такие существа и сейчас живут вокруг нас во всей невинности животного состояния. Разница между животными и ими заключается только в том, что в этих первых людях жила потенция – возможность выйти из этого состояния, перешагнуть через Рубикон чисто животной невинности.

Но в сущности мы можем рассматривать эту стадию как своего рода фикцию, как пограничное понятие, которое определяет не столько устойчивое положение, сколько служит вспомогательным средством для решения нашего вопроса. Уже потому, что мы имеем здесь дело с некоторой природной предрасположенностью, не дающей человеку застыть на этой стадии, мы можем не придавать ей статического характера и утверждать, что человек – хотя бы в минимальной степени – всегда живет в мире морали, что эту его стадию правильнее всего рассматривать как минимум, как своего рода бесконечно малую величину, граничащую с отсутствием ее. Ясно, во всяком случае, что это специфически человеческий мир и что встретиться с ним и у человека мы можем только тогда, когда он живет как человек, когда в нем обнаруживаются хотя бы проблески личности. Должна быть личность, и при том в действительности, что значит в действенности, как мы помним, чтобы стал возможным нравственный мир.

Как мы это показали раньше, в едином акте живой жизнедеятельности рождается наше я, наше самосознание, как и сознание среды, персональной и вещной. Оно рождается не как одна искорка, вокруг которой потом постепенно разгорается осознание всего остального мира, внутреннего и внешнего, а уже на первой ступени в противопоставлении себя и более или менее сложного другого; без этого различения я нет и быть не может. В первом акте, повелительно диктуемом нам Фихте, «помысли себя самого» в сущности нет простоты, а в нем дана вся конкретная сложность действительности данного индивида; даже у примитивнейшего дикаря, раз он оказался способным помыслить самого себя, нет этой простоты, которая внесена философом во имя чистоты логического акта, и у него своя – маленькая, но все-таки жизненная полнота.