Текст книги "Штурмовики идут на цель"

Глава пятая
Неудача

День начался с того, что меня вызвали к командиру полка.

– Вот что, Гареев, – сразу же приступил он к делу. – Ставлю задачу – учись фотографировать результаты бомбежки и штурмовки. Мы тут подумали, ты подойдешь. Хорошо летаешь, спокоен.

Окинув меня быстрым критическим взглядом, он подчеркнул последнее слово, повторив его дважды, и продолжал:

– Устанавливай на самолете фотоаппарат и учись. Задача ясна?

– Так точно, ясна!

– Даю в твое распоряжение техника Легонькова. Он в этом вопросе специалист. Постарайтесь управиться побыстрее.

Техник Легоньков действительно был мастер на все руки. Получив задание, он что-то недолго прикидывал в уме, потом решительно полез в самолет и принялся там стучать.

– Ты что там гремишь? – спросил я..

– Дыру пробиваю!

– Дыру мне фашист и без твоей помощи пробьет. Ты лучше постарайся залатать старые.

– Старые залатаем, это верно. А эту дыру все-таки пробьем. Иначе не установишь фотоаппарат.

– Ну, ладно, давай. Только не угробь машину, – вон как гремишь!

Закрепив аппарат, Легоньков провел провода, укрепил на ручке управления кнопку и, довольный своим изобретением, доложил:

– Принимайте работу. Сделал на совесть. Просто и надежно, – улыбнулся техник. – Можете испытать.

– А вот сейчас и испытаю.

Я тут же запустил мотор и поднялся в воздух. Снял свой аэродром и снимки отнес командиру полка. Он остался доволен.

– С какой высоты снимали?

– С восьмисот.

– Так делай и дальше!

Фотографирование обернулось для меня большими бедами. Но я в то время об этом не мог знать.

Через несколько дней капитан Буданов повел группу штурмовиков на подавление артиллерийских батарей противника. Мне командир полка поставил дополнительную задачу – фотографирование.

– Да, только чтобы снимки были отличными. Понял?

– Понял!

– А когда начнешь фотографировать? Я молчал. Это дело мне было в новинку.

– Отбомбишься вместе со всеми, – разъяснил командир полка. – Группа уйдет, тогда и действуй. Ясно?

– Так точно, ясно.

– Ну, коли ясно, тогда выполняй задание…

На небе – ни облачка. Ярко светит летнее солнце. Товарищи, весело переговариваясь, идут к самолетам, а мне почему-то невесело.

Сказать «действуй» – просто, а вот попробуй выполни задание! Я представил, как после штурмовки группа улетит на свой аэродром, а я останусь один. На меня обрушится море огня. Могут появиться и истребители. А ты, несмотря ни на что, не меняя курса, на одной и той же высоте, на одной и той же скорости фотографируй. Мишень – лучше не придумаешь!

А задачу выполнять нужно. Я настраиваю себя на полет.

Ревут моторы. Машины одна за другой взмывают в воздух. С соседнего аэродрома поднимаются прикрывающие нас истребители.

Летим к линии фронта.

Вижу: капитан Буданов качает крыльями. Это значит – приближаемся к району цели. Теперь ухо держи востро! Сейчас начнется!

И точно, буквально через несколько секунд штурмовик командира устремился к земле. За ним пошли в пике и другие самолеты. Один заход, второй, третий!..

Отштурмовав, группа уходит домой.

Я остаюсь.

Набираю нужную высоту и иду строго горизонтально, не меняя скорости и направления. И сразу, как того и ожидал, по мне открывают огонь крупнокалиберные зенитные орудия врага. «Букеты» разрывов «расцветают» то справа, то слева. Я их хорошо вижу. О них предупреждает меня и мой стрелок Кирьянов. В голосе его тревога, нетерпение, но разве сейчас время объяснять, что я лишен маневра и лечу точно привязанный к канату? Вернемся живыми на аэродром, там и расскажу.

А Кирьянов опять;

– Товарищ командир, разрывы слева! Разрывы слева!

Я продолжаю лететь в избранном мною направлении.

Зенитки противника бьют непрерывно. Но я лечу, и нервы мои не сдали!

Разрывы вокруг самолета клубятся все кучней и кучней. И Кирьянов, сам того не замечая, опять кричит:

– Разрывы слева!.. Разрывы справа!.. Разрывы сзади!.. Чудак Александр, ведь я прекрасно все вижу. Но что поделаешь – приказ есть приказ. Снимки должны быть отличными, их никто не сделает за нас.

Нервы напряжены до предела, но я по-прежнему не меняю курса. Еще немного – и можно выключить фотоаппарат. Тогда у меня руки станут менее занятыми – не собьют.

Еще немного, совсем немного! И вдруг слышу взволнованый голос Саши:

– Товарищ командир, подходят два истребителя. Вы меня поняли? Подходят два «худых»!

– Вижу, Сашок, вижу. Держись, дружище!

Я дотягиваю последние метры, выключаю фотоаппарат и, маневрируя, иду к линии фронта. Поздно! Кирьянов докладывает:

– Разворачиваются, заходят в хвост…

Голос стрелка спокоен и тверд: теперь и он, наконец, вступает в бой. А в бою Саша Кирьянов всегда такой.

Слышу грохот пулемета Кирьянова. Отгонит или не отгонит? А до аэродрома еще далеко!

Пули бьют по правому крылу. Кошу глаза вправо – плоскость пробита. Бросаю самолет из стороны в сторону, ухожу из-под прицельного огня.

– Заходят слева, заходят слева! – докладывает Кирьянов. Начинаю маневрировать, но очередь с «мессершмитта» все же достает меня. Теперь дыра и в левой плоскости. Самолет становится тяжелее, но идет еще хорошо. Только бы перетянуть через линию фронта! Бросаю самолет вниз: нужно прикрыть «живот». Если «мессершмитты» подберутся к самолету снизу, нам придется туго. Кирьянов внизу их не достанет, и они собьют нас в два счета. Пусть лучшеатакуют сверху.

Пулемет Кирьянова тарахтит на пределе. «Молодец, Саша, – думаю я. – Отобьет. Сейчас это сделать ему удобнее всего».

И вдруг пулеметная дробь обрывается.

Я кричу;

– Саша, Саша! Ты жив?

Кирьянов молчит.

«Неужели убит?» – мелькает мысль, и в ту же секунду приборная доска на моем самолете разлетается вдребезги. Чувствую, что немного задело и меня. Но это пустяки. Ведь до переднего края мы все-таки дотянули. Теперь задача – перелететь его. Но как это сделать?

Мотор дает перебои. Вот он замолкает совсем. И сразу наступает непривычная после шума моторов тишина.

Нет и фашистских истребителей. Почему они отступили, почему не добивают?..

Позже выяснилось, что нас спас густой дымовой след, который тянулся за моим подбитым самолетом. Оказывается, осколок вражеского снаряда пробил масляный радиатор, и масло стало вылетать, образуя в воздухе длинную дымообразную полосу. Фашисты решили, что мы горим и повернули на свой аэродром. Обычно они всегда добивали обреченные на падение самолеты, расстреливали выбросившихся с парашютами летчиков, но сейчас почему-то изменили своим звериным правилам.

Теперь можно было думать о посадке.

Скорость падала с каждой секундой. Машина почти не подчинялась, и я выжимал из нее все, что только мог.

Передний край наших войск остается позади. Земля все ближе и ближе. Кругом воронки, окопы, ямы. Тут пешком шею свернешь, не то что на самолете! И вдруг – удар, треск, скрежет. Самолет окутывает туча пыли…

Очнувшись, окликаю своего стрелка. Из кабины Кирьянова доносится слабый стон: жив! Надо помочь. Напрягаю силы, спешу к кабине Кирьянова.

К счастью, рана оказалась нетяжелой. Я помог товарищу выбраться из кабины и бросился к фотоаппарату. Его нужно снять обязательно, ведь там пленка, командир полка ждет снимки.

С трудом снял аппарат, и в это время самолет окружили наши пехотинцы. Слышу недовольные голоса:

– Нашли куда сесть! Сейчас из-за вас фрицы устроят нам такую баню – кутенком взвоешь. Лучшего места не нашли!

Такой прием меня сначала озадачил, а потом и рассердил. Что ж это получается? Мы еле-еле добрались до своих, а тут такая «встреча»?

– Вы что, не видите? – крикнул я бойцам, стоя на изрешеченной плоскости самолета. – Нас подбили, едва через передний край перетянули. Помогли бы лучше стрелку, чем за свою шкуру трястись.

Бойцы были грязные, усталые, измученные долгими жестокими боями. Они, наверное, обрадовались наступившему на их участке затишью, а тут появились мы. По опыту они знали, что по району приземления самолета фашисты откроют ураганный минометный огонь.

Пока я расспрашивал рыжеватого сержанта о местонахождении штаба батальона, солдаты замаскировали самолет и увели Кирьянова на перевязку.

Едва мы ушли от самолета, гитлеровцы действительно открыли стрельбу из минометов, но значительно правее.

– Затопил фашист баню, – покачал головой провожавший меня рыжеватый сержант. – Сейчас начнет парить.

Вскоре передний край заволокло дымом. Минометы врага били наугад, рассчитывая уничтожить приземлившийся самолет, но его надежно скрывали кусты и маскировка. Убедившись, что моему штурмовику ничего не грозит, я спустился в неглубокую балочку, в которой был устроен блиндаж.

– Тут и штаб наш. Комбат в штабе, – сказал сержант и неловко протянул мне большую горячую руку.

– Прощай, летчик. Не падай больше. А на мою пехоту не обижайся; каждый день под огнем, устали…

В блиндаже при тусклом свете коптилки я увидел молодого капитана. Докладываю;

– Младший лейтенант Гареев. Подбит в воздухе вражескими истребителями. Сел на «живот» в расположении вашего батальона.

Доложил и ничего не пойму: почему улыбается капитан во весь рот. Что тут смешного?

– Ты откуда будешь? – спрашивает он меня.

– Из семьдесят шестого гвардейского штурмового авиационного полка!

Я докладываю четко, ясно, а он опять улыбается.

– Я, – говорит, – не о том. Родом откуда?

– Из Башкирии.

– Я так и подумал! Здравствуй, земляк. Очень рад встрече.

Такой разговор обрадовал меня. Мы сели за стол, разговорились. Узнав, что я в последнее время жил и учился в Уфе, комбат совсем повеселел, – он был коренной уфимец.

На столе появилась нехитрая фронтовая закуска, кружки. Выпив за скорую встречу в Уфе, мы распростились: нам с Сашей нужно было добираться до своего аэродрома.

…В Уфе мы, однако, с комбатом не встретились. Ведь путь на родину лежал через Победу, а она требовала времени и жертв.

До станции Должанской добирались мы на попутной полуторке. Кирьянов чувствовал себя неплохо. Друзья-пехотинцы угостили его на дорогу «махонькой» солдатской, и теперь он спокойно дремал, привалившись к моему плечу белой от бинтов головой.

«Жалко самолет, жалко Сашу, – думал я, – но ничего, все обошлось: самолет привезут на аэродром и починят, а за это время поправится и мой стрелок. Мы еще полетаем, мы еще побомбим…»

А в полку – второй раз уже – меня «похоронили». Позже я узнал, как это было. Но это грустное событие как-то сблизило меня с Галей, о которой я, сам того не замечая, стал думать все чаще и чаще. Моя судьба, видно, ей тоже была не безразлична. Как только группа самолетов, с которой я улетал штурмовать артиллерийские батареи врага, вернулась на аэродром, Галя стала расспрашивать летчиков обо мне. Они ничего определенного не могли сказать.

– Мы улетели, а он остался, – хмуро ответил Буданов. – Вернется.

– Муса теперь не только штурмовик, но и фотограф, – пошутил Боря Заворызгин. – Видели бы вы, как ему сейчас фрицы позируют!

Время шло. По всем расчетам у меня уже кончилось горючее, и товарищи забеспокоились.

– Как бы нашего Мусу фрицы нынче не «сфотографировали», – мрачно пошутил Заворызгин. – Сказать просто: фотографируй.

Пошли к командиру полка. Тот обзвонил все ближайшие аэродромы дивизии в надежде, что мы сели у соседей, но никто о нас ничего не знал. Только с одного аэродролла кто-то сообщил:

– Сбили фашисты одного. Говорят сгорел. Может, это и есть ваш Гареев…-Так и решили; пал смертью героя.

А мы живы. Уже ночь. Станция Должанская погружена во мрак, все окна домов затемнены; фронт близко.

Тихо и темно и на аэродроме. В штабе полка слышен лишь хриплый голос дежурного: он говорит с кем-то по телефону. Может, все еще разыскивают нас?..

Шум мотора и отчаянный визг тормозов старой полуторки нарушают эту недолгую и непрочную тишину. Нас окружают товарищи, пожимают нам руки, хлопают по спинам, подшучивают насчет перехода на «ночные фотосъемки».

Вскоре появляется и Галя. Увидев нас она на миг заметно теряется, потом устремляется вперед и… обнимает Сашу Кирьянова.

Саша доволен, качает белой от бинтов головой и совсем не догадывается, что это короткое девичье объятие больше принадлежит мне, чем ему. Я это почувствовал еще тогда…

Но важно не это.

Главное в том, что я не ошибся.

Остаток ночи мы просидели с Галей в пустом темном классе школы, находившейся рядом со штабом. Но осенью, когда мы уйдем еще дальше на запад, сюда опять придут ребятишки, и строгие учителя развесят по стенам чудом уцелевшие в годы войны карты и портреты.

А пока тут тихо. Пусто и печально. В разбитые окна тянет ночной прохладой, свет молодого месяца, проникая в класс, слабо освещает классную доску.

На доске – слова, ставшие уже крылатыми: «Наше дело правое, мы победим». А пониже – еще три слова: «Бей фашистскую гадину!» – и горящий немецкий самолет…

Мы сидели за передней партой, тихие и смирные, как первоклассники. Разговаривали вполголоса, роняя слова редко и задумчиво. Было как-то грустно, потому что и мне, и Гале невольно вспомнилось время детства, до которого теперь было далеко-далеко. Ведь годы юности и все то хорошее, что обычно бывает связано с ними, прошли еще до войны…

Вернувшись в свою землянку, не раздеваясь, я прилег на неразобранную постель, но заснуть не смог. В памяти, словно в замедленной съемке, прошел весь этот день; вылет, штурмовка батарей, дикий огонь зениток, атаки «мессершмиттов».

Почему меня сбили?

Я заново переживаю бесконечные минуты полета по прямой, когда нельзя было ни маневрировать, ни менять скорость. Перед глазами сквозь прикрытые веки вспыхивают и гаснут разрывы зенитных снарядов, проносятся хищные силуэты вражеских истребителей. Да, почему меня сбили?

Постепенно мысли обретают ясность, и я прихожу к выводу: так летать больше нельзя. Нужно прикрытие истребителями или… Или нужно коренным образом менять технику фотографирования! Но как? Нерешенная задача!..

На другой же день я направился со своими думами к командиру эскадрильи. Капитан Буданов внимательно выслушал мой доклад и спокойно сказал;

– А я что могу сделать, Гареев? Приказали – надо выполнять.

Я давно заметил, что он никогда не возражал начальству, но не повышал голоса и на подчиненных. Капитан всегда был ровен, невозмутим, удивительно спокоен и сдержан. Приказы выполнял не рассуждая, добросовестно и точно. Этого же он требовал и от подчиненных.

И все-таки я рассчитывал на его поддержку.

– Значит, так и будут сбивать каждый день? – спросил я напрямик.

– Война, Гареев, война, – невозмутимо ответил комэск. – А на войне, сам знаешь, не без потерь…

Его спокойствие начинало меня раздражать. На миг мне показалось, что это скорее всего даже не спокойствие, а что-то вроде равнодушия.

– Не о себе пекусь, – продолжал я все резче, – о самолете беспокоюсь. Если мы каждый день будем терять по машине только на фотографировании, не на чем будет летать.

– Но ведь не я же выдумал это самое фотографирование. Требуют сверху. Надо будет, полечу и я.

Пришлось пойти к командиру полка, чтобы обсудить этот немаловажный вопрос.

Командир полка у нас был человек шумный, нервный, грубоватый, но простой в обращении. О деле с ним можно было говорить смело: понравится твоя идея – поддержит, не понравится – махнет рукой, нашел, мол, чем голову забивать.

Меня он встретил ласково.

– А, Гареев!.. Ну, молодец, и задание выполнил, и машину не бросил.

Я рассказал ему, с чем пришел. Он задумался.

– Да, дело это сложное, но необходимое… Истребителей для прикрытия одного штурмовика, конечно, не дадут. А снимать надо.

– Дорого нам обойдутся эти снимки, – сказал я. – За каждую пленку – по штурмовику. А может быть и так: ни штурмовика, ни пленки. Сгорели!

– Да, – снова протянул командир полка, – этого допустить мы ни в коем случае не можем. Людей и машины нужно беречь.

– Есть у меня одна мыслишка, – начал я, но командир полка не дал мне закончить.

– Мыслишка? Мыслишек у меня полная голова, да что толку?.. Сходи к Легонькову, изложи ему свою мыслишку, может, вместе что-нибудь придумаете. А я поддержу, так уж и быть!

После долгих раздумий и расчетов прихожу к выводу» что фотографировать нужно во время штурмовки. Тогда пленка точно зафиксирует результат твоего удара, а ведь именно это и требует командование.

Разыскиваю на аэродроме техника Легонькова и «выкладываю» ему свои соображения. Тот несколько мгновений смотрит мне прямо в глаза и вдруг щелкает пальцами:

– Это идея! Хотя и не очень новая: где-то так фотографируют. Я слышал.

– Фотографируют, говоришь? Во время пикирования?

– Да. Правда, в таком случае ни за что не получишь площадного снимка.

– А на черта мне площадный! – обрадовался я. – Мне нужна пораженная цель! Ясно?

– Очень даже ясно. Только где в таком случав дырку пробивать!

– А ты подумай, ты же техник!

– Давай думать вместе, не мне ведь летать, а тебе. И вот мы кружим вокруг самолета, придирчиво оглядываем его со всех сторон, качаем головами; здесь нельзя, здесь тоже, там вообще не годится! Но ведь куда-то же нужно закрепить фотоаппарат?!

Усталые, разочарованные, садимся на траву под крыло штурмовика. Тут я неожиданно обращаю внимание на гондолу шасси.

– А если сюда?..

Легоньков даже вскакивает и, привычно щелкнув в воздухе пальцами, убегает за инструментами.

Аппарат установили в гондоле шасси.

Теперь нужно протянуть в кабину пилота провод. Мне хочется, чтобы все было надежно и удобно. А будет ли практически удобно: идешь в пике, ведешь самолет, ожесточенно нажимаешь на пушечные и пулеметные гашетки. Но тут вспоминаешь о фотографировании и ищешь где-то рядом нужную тебе кнопку. А ведь это не на земле. Там счет идет на секунды. А дополнительная кнопка может только помешать. Вот если бы соединить аппарат прямо с пулеметными гашетками!

– Да ты, Муса, прямо изобретатель! – щелкает пальцами Легоньков. – Ты раньше, до войны, где работал?

– Я учился.

– Где?

– В техникуме. Мечтал стать железнодорожником, но небо перетянуло.

– Тогда понятно, техника тебе не в новинку… Ну, давай провод!

На пробный полет вышли с замирающим сердцем. Как-то все получится на деле? Может, зря дырку проковыряли, может, придется латать?

Выбрав цель, иду в пике. Нажимаю на пулеметные гашетки. Знаю, под буйный стрекот пулеметов работает и фотоаппарат.

Но что получится на пленке?

Пока проявляли пленку, я не находил себе места. Но волновался зря; снимки получились превосходные.

Вскоре такие аппараты были установлены и на других самолетах полка. Летчики шутили:

– Теперь мы, братцы, не только бьем фашиста по морде, но и снимаем, как он морщится. Пусть потомки полюбуются!

А «морщиться» врагу действительно было от чего…

Глава шестая
Подвиг капитана Безуглова

После долгих боев нашу дивизию вывели на пополнение. Отдых был коротким и до предела насыщенным учебой, тренировочными полетами, подготовкой к будущим боям.

Проанализировав прошлые боевые вылеты, мы убедились; в тактическом применении штурмовиков имеются изъяны. Так, например, мы недолго держали под штурмовкой цели. Этого не позволял боевой порядок. Он же не давал возможности прикрывать друг друга в бою. А это очень важно, особенно если мало истребителей прикрытия.

Над этими вопросами думали не только в нашем полку и в нашей дивизии. И мы были очень обрадованы, когда в полк пришло распоряжение о новом тактическом применении штурмовиков в работе с круга.

Новый прием был большим шагом вперед. Менялся строй самолетов при подходе к цели и у цели. Здесь стали использоваться правый и левый пеленги-уступы, что позволяло образовывать над целью круг. Круг же устранял прежние изъяны нашей тактики: штурмовики получили большую свободу маневра, надежную защиту от истребителей врага, так как каждый самолет прикрывал хвост идущего впереди, а летчики получили возможность самостоятельно прицеливаться, дольше «висеть» над целью.

Вскоре мы снова вернулись на аэродром в район станции Должанской и стали летать на боевые задания. 5 июля 1943 года началась знаменитая битва на Курской дуге. За ходом этой битвы мы следили по сообщениям газет и радио. Особенно волновало нас участие в ней авиации.

Днем мы штурмовали передний край обороны противника и его ближайшие тылы, а по вечерам, собравшись у командного пункта, обменивались новостями.

В эти дни, словно издеваясь над нами, фашисты повадились бомбить станцию Должанскую. Днем в воздухе господствовала наша авиация, поэтому фашистские летчики появлялись в сумерки. Причем действовали одиночными самолетами, через определенные промежутки и всегда в одно и то же время.

– Вот гады, совсем совесть потеряли! Прямо под носом у нас бомбят! – недовольно говорили мы.

– А что сделаешь? Истребители сидят, куда уж нам!

– И все-таки обидно: летчики мы или нет?

– Видит око, да зуб неймет… Совсем как в басне Крылова.

Как-то среди беседующих летчиков оказался командир первой эскадрильи капитан Федор Безуглов.

– Все языки чешете? Бабье занятие. Наше дело не болтать, а бить врага.

– А ты сам попробуй!

– Попробую. Ночью на бомбардировщике летал, слетаю и на Ил-два.

– Не разрешат, капитан! – твердо сказал кто-то.

– Полковой не разрешит?

– И он тоже.

– По-твоему, пусть фрицы продолжают летать?

– А ты сходи-ка к командиру полка.

Командир полка выслушал командира эскадрильи недоверчиво:

– Ночью, говоришь, капитан? Нет, ночью не разрешу. Погибнешь, потом отвечай за тебя. Да и зачем это ребячество: рядом аэродром истребителей. Будет нужно – пошлют их.

На другой день мы пошли в штаб чуть не всем полком. Командир полка долго не соглашался с нашими доводами, но затем сдался:

– Ну, ладно. Но чтоб без фрица не возвращался. Чем перед штабом дивизии оправдываться буду? Понял, капитан?

– Так точно, понял. Без фрица не вернусь!

– Попробуй!..

Одноместный самолет для Безуглова готовили тщательно. Он поднялся в воздух еще до наступления темноты, чтобы встретить «гостя» прямо над нашим аэродромом. На поле вышли все летчики полка.

Безуглов набрал высоту и стал дожидаться команды с земли. Вражеский бомбардировщик появился точно по расписанию. Мы подали сигнал капитану и затаили дыхание.

Через несколько секунд мы увидели обоих. Безуглов сразу же пошел на врага, но тот как ни в чем не бывало летел себе и летел. Скорость у нашего самолета была невысокая, и он стал отставать.

Мы приуныли. Даже стыдно как-то, стало: такую «птицу» упустили!

Вдруг кто-то сказал;

. – Его с высоты надо было брать. Тогда бы не ушел.

– С высоты? И верно. Давай, передавай капитану! Безуглову передали;

– Набирай высоту. Жди. Появится другой. Бей сверху. Капитан закружил над станцией, набирая высоту, а вскоре показался второй бомбардировщик противника. Безуглов заметил его и соколом ринулся на врага с высоты. Удар нашего штурмовика был неотразим. В темном небе хорошо было видно, как короткие пушечные и пулеметные трассы, словно стремительные огненные ножи вонзились в фашистский бомбардировщик. Прочертив небо огромной дымящей кометой, он упал в нескольких километрах от станции. Безуглов спокойно пошел на посадку.

После этого случая гитлеровские самолеты не появлялись над нашим аэродромом.

Капитан Безуглов всегда поражал нас своей храбростью и неистребимой ненавистью к врагу. Казалось, он никого и ничего не боится и всегда живет одной мыслью: поскорее бы ринуться в бой…

В тот вечер он был почему-то грустным. Мы сидели рядом. Чтобы рассеять его невеселое настроение, я стал расспрашивать о ночных полетах и спросил;

– А не страшно было лететь? Темно, и самолет для ночных полетов не оборудован. Непривычно все же.

– Страшно бывает тому, кто боится смерти, – глухо ответил капитан. – Я же ее не боюсь. И если боюсь я иногда чего-то, то только не этого.

– Чего же? – поинтересовался я.

Безуглов некоторое время помолчал, потом тихо сказал;

– Когда я уходил на фронт, жена на прощание сказала: «Умоляю тебя. Только не давайся им живым. Лучше смерть, чем плен». Не знаю, почему, но ее слова не дают мне покоя. Живым я им, конечно, не дамся. Никогда! Только бы, если подобьют, не потерять сознание. Буду биться до конца, чтобы умереть в бою.

Я слушал и в душе был с ним согласен. Мне таких слов не говорили, но я думал с ним одинаково.

В темном августовском небе мерцали крупные звезды. С полей дул свежий ветер и пахло созревающими хлебами. И на миг почудилось, что в мире живут тишина и спокойствие, что война осталась где-то далеко-далеко, и впереди у каждого из нас – самое малое – целое столетие. Но это только казалось так.

Разгромив врага под Курском, советское командование решило двинуть в наступление и фронты, расположенные южнее. Первым здесь выступил Юго-Западный фронт. Через несколько дней заговорили пушки и на Южном фронте, который поддерживала наша 8-я воздушная армия.

«Миус-фронт» клокотал. Наземные войска в трудных, ожесточенных боях упорно взламывали укрепления врага, а мы, штурмовики, помогали им с воздуха. Обозленный поражением под Курском, противник цеплялся за каждую траншею, за каждый окоп и оказывал сильное сопротивление. Бои гремели днем и ночью.

Весь первый день мы работали в интересах пехоты: штурмовали передний край врага, подавляли артиллерийские и минометные батареи, узлы сопротивления, срывали переброску резервов.

На второй день наступления наши войска натолкнулись на мощный узел сопротивления противника. На подавление его были брошены наши штурмовики.

Эскадрилья капитана Безуглова вылетела первой. Подойдя к району цели, с правого пеленга перестроилась в круг и начала штурмовку опорного пункта врага. Все шло хорошо, но вдруг в самолет командира эскадрильи угодил крупнокалиберный зенитный снаряд. Мотор замолчал. Самолет вышел из круга и пошел на снижение.

Ведомый Безуглова лейтенант Василий Копылов сопровождал командира до самой земли. Когда машина капитана приземлилась, он сделал над ней круг и тоже пошел на посадку. Посадил самолет удачно и стал подруливать к подбитой машине командира. Безуглов и его стрелок поняли рискованный маневр Копылова, вылезли из самолета и побежали ему навстречу. Вскоре штурмовик лейтенанта с двумя экипажами на борту развернулся для взлета и стал набирать скорость.

Однако подняться ему не удалось – не хватило нескольких секунд. Стоявшее неподалеку фашистское противотанковое орудие выстрелило почти в упор – и машина остановилась. Снаряд разворотил кабину и ранил Копылова. Но и в этой обстановке Безуглов не растерялся. Видя, что к самолету сбегаются гитлеровцы, он приказал раненому лейтенанту отползти на кукурузное поле, которое подходило близко к самолету, а сам со стрелками-пулеметчиками решил дать врагу бой.

Завязалась перестрелка. Весь свой огонь фашисты сосредоточили по кабине стрелка. Летчика они, видимо, решили взять живым.

Когда пулеметчики были убиты, кончились боеприпасы и пулемет замолчал, капитан Безуглов вышел на крыло самолета и стал ждать, когда гитлеровцы окружат его. А они бежали со всех сторон. Махали руками, что-то орали, показывали на него и смеялись. Их было много, а он стоял перед ними один. Один с пистолетом в побелевшей от напряжения руке…

Из соседней деревни за этим поединком наблюдали женщины. С пригорка им хорошо был виден и подбитый самолет, и стоящий на плоскости летчик. Они кричали;

– Тикай в кукурузу! Тикай, родненький!.. Мабудь, убежишь!

Но капитан продолжал стоять.

Когда фашисты подошли почти вплотную к самолету, Безуглов поднял пистолет. Шесть гитлеровцев нашли свою гибель рядом с безмолвным советским штурмовиком, который до конца защищал отважный капитан.

Последняя пуля пробила его горячее сердце.

Слово, данное любимой жене, он сдержал.

Это был подвиг!