Текст книги "Тоталитарный язык. Словарь и речевые реакции"

3.3. Языковое сопротивление (история СССР в анекдотах)

Тоталитаризм предполагает «ограничение свободы граждан социально-политической системы, господствующей и регулирующей все аспекты их жизни и все их действия» [Schlesinger 1947: 67]. Свобода высказывания, в свою очередь, ограничивается универсальными идеологическими догмами, регулируется ими. Сознательное разрушение этих догм, идеологических норм, предписаний тоталитарного языка связано с языковым сопротивлением. В наиболее открытом виде языковое сопротивление, как нам кажется, проявляется в политических анекдотах тоталитарной и частично посттоталитарной эпохи. Серьезное научное изучение анекдотов только начинается, но уже сейчас опубликованы сборники анекдотов, отражающие разнообразные возможности их систематизации.

В качестве исследовательского материала был использован сборник «История СССР в анекдотах (1917–1992), составленный М. Дубовским (1993). Совокупность анекдотов рассматривается как относительно закрытый сверхтекст, из которого извлекается идеологическая информация, характеризующая тоталитарную систему, и соответствующая оценочная информация. Анализ, как и в предшествующих разделах, имеет эскизный характер. Единица сверхтекста – отдельный анекдот, который может быть рассмотрен в постперестроечное время как антитоталитарный прецедентный текст.

Особая значимость анекдотов определяется тем, что они отражают точку зрения народа. Позиция автора анекдота всегда остается обобщенной, даже если анекдот приписывается тому или иному лицу (например, М. Светлову, Н. Богословскому и др.).

Анекдотом называют короткую остроту в форме диалогической реплики, законченного диалогического единства, комического рассказа, каламбура и др. с неожиданной развязкой.

Афористичность и злободневность содержания, непременная «политическая крамола», языковой риск, гротескность – все это делает анекдот излюбленным «жанром современного, преимущественно городского, фольклора» [Литературный энциклопедический словарь 1987: 29].

Мена вождей, сопровождавшаяся появлением того или иного варианта тоталитарной системы, знаменовалась очередным всплеском анекдотов, появлением новых циклов. Эта тенденция выявляет огромные духовные силы народа, способность к сопротивлению, нежелание подчиниться жестким предписаниям языковой политики. В политических анекдотах разных циклов много общих семантических линий и мотивов. Мы не претендуем на их систематический анализ и обращаем внимание лишь на некоторые формы языкового протеста и те собственно языковые средства, которые, используясь регулярно, служат приемами деформации тоталитарных символов, штампов.

Прежде чем перейти к конкретному анализу, сделаем одно вкусовое замечание. Политические анекдоты – это анекдоты, отвечающие русской традиции, обнаруживающие тонкое чувство языка и детали. «Русский человек, – отмечает Роман Гуль, – вообще плохо смеется. Почти не умеет. В здоровом смехе нами всегда ощущается что-то грубое, режущее ухо. Такой «здоровый смех» – у Запада…» [Гуль 1993: 201].

Говоря о русском юморе, мы ни в коем случае не трактуем «русское» в биологическом смысле. Еврейская, армянская и некоторые другие линии в сверхтексте политических анекдотов, безусловно, существуют как автономные, но каждая из них формирует особую точку зрений на «русский вопрос» и не разрушает стилевую доминанту целого. Объект смехового остается также традиционно русским:

 
             Вечно и нисколько не старея,
             Всюду и в любое время года
             Длится, где сойдутся два еврея,
             Спор о судьбах русского народа
 
 
             Гниенье основ – анекдота основа,
             А в нем стало явно видней,
             Что в русской комедии много смешного,
             Но мало веселого в ней.
 

(И. Губерман)

Смеховое строится в анекдотах на базе внутренней диглоссии и воплощается в образцах хорошего вкуса (последнее, разумеется, не распространяется на неудачные анекдоты, которые, впрочем, быстро забываются и не внедряются в активное речевое общение).

Крушение символов советского счастья:

деидеологизация и демифологизация

Антитоталитарный характер анекдотов проявляется в целенаправленной деидеологизации и демифологизации. Эти процессы охватывают весь сверхтекст и проявляются в переосмыслении аббревиатур; семантических преобразованиях ключевых слов тоталитарного языка; деформациях прецедентных текстов.

Переосмысление аббревиатур

Активизация аббревиатур, столь характерная для языка советской эпохи (аббревиация стала новым для русского языка продуктивным способом словообразования: [Русский язык и советское общество. Словообразование… 1968: 66–100]), сопровождается символизацией ряда аббревиатур, поддерживаемой прецедентными текстами типа СССР – оплот мира; Слава КПСС и под. С другой стороны, большое количество аббревиатур оказывается недоступным по содержанию для широкого круга лиц, а сами аббревиатуры (буквенные, звуковые, буквенно-звуковые), не отягощенные корнями, предоставляют возможность для множественных расшифровок.

Произвольная расшифровка аббревиатуры снимает официальную идеологическую коннотацию [Костомаров 1994: 124], «обусловливает переход в принципиально иную понятийно-идеологическую систему» [Костомаров 1994: 110].

Типовой способ произвольной расшифровки аббревиатуры – вопрос, организованный по модели Что такое + аббревиатура:

1.

– Что такое РСФСР?

– Редкий случай феноменального сумасшествия России.

2.

– Что такое РКП(б)?

– Россия кончит погромом.

– А ВКП (б)?

– Всё кончится погромом.

– Ну, а «б» в скобках? – Большим погромом.

Ответная реплика всегда содержит характеристику и оценку, которые выводят аббревиатуру из автоматизма идеологического восприятия. Системная семантика дистанцируется от контекстуальной, последняя задает устойчиво отрицательную коннотацию:

– Что такое ВКП (б)?

– Второе крепостное право (большевиков).

Ср. более поздний анекдот, содержащий и семантическую двуплановость, и формальную ироническую расшифровку аббревиатуры – проявления идеологических аномалий:

– Что такое КПСС?

– Коммунисты предали советскую систему.

– Кампания против Сахарова, Солженицына.

– Глухие согласные.

Часто такая коннотация, связанная с обозначаемым, выражается непосредственно в прямых репликах персонажа. В этом случае аббревиатура употребляется в языковом системном значении:

– Алло, это КГБ?

– Нет, КГБ сгорел.

Снова звонок.

– Алло, это КГБ?

– Да сколько раз вам повторять: КГБ сгорел!

– А может, мне приятно это слушать.

Одним из способов деидеологизации аббревиатуры является семантическая трансформация в другую аббревиатуру, имеющую в сознании народа устойчивое символическое содержание. Ср.: ЧК, ГПУ, КГБ – «карательный орган»: Указы по переименованиям: ЦК КПСС – в ЧК КПСС; СССР – в КГБ (коммунистическое государство будущего). В последнем случае используется также прием произвольной дешифровки. Внутри конструкции возникает наложение системного и контекстуального значений. Результат их взаимодействия – восприятие СССР как полицейского карательного государства, организованного по типу КГБ.

В сверхтексте вырабатывается устойчивая сочетаемость наиболее частотных аббревиатур, реализующих системное значение. Например: вызывают в ГПУ // КГБ; вызывают в ЧК (всегда в неопределенно-личных конструкциях). Встречаются и сочинительные сочетания аббревиатур, подчеркивающие однородность функций соответствующих официальных институтов. Например: ЦК и КГБ решили проверить, каким образом все секретные сведения проникают за границу СССР… Глагол акцентирует контролирующую, точнее, разведывательную функцию не только КГБ, но и ЦК. Это весьма тонкий способ деидеологизации: фактически ЦК характеризуется как тайная полиция, хотя никаких формальных сдвигов в линейной цепочке не наблюдается. Подобное сходство функций, обозначенных аббревиатурами официальных органов, может обнаруживаться в особых конструкциях: аббревиатура замещает позицию субъекта; глагол указывает на то или иное насильственное действие субъектов, направленное на различные объекты:

– Из каких групп состоит население СССР?

– Из довольных и недовольных. Недовольными занимается КГБ, а довольными – ОБХСС.

Наиболее частотной аббревиатурой в сверхтексте является обозначение службы безопасности (ЧК, НКВД, ГПУ, КГБ). Это не является случайностью: Ленин, «Сталин и его окружение действовали не по «моделям» классиков марксизма… в …реальной политике на первом месте стояли политическая воля, политическое насилие (переходящее в жестокий террор), с помощью которых они стремились решать все проблемы…» [Водолазов 1989: 139]. Тайный карательный орган, осуществляющий политику насилия, характеризуется в анекдотах как столп тоталитарного государства:

– Есть ли что-нибудь общее у кубинцев и кубанцев?

– Есть. КГБ. [Ср.: Кожевникова 1993].

Миф о единстве силовых органов и народа, с одной стороны, развенчивается в анекдотах, а с другой – получает в них особую интерпретацию. Так, соответствующая аббревиатура часто помещается в чужеродный официальному языку контекст, соединяясь со словами стучать, стукач, стук. Контекстные партнеры содействуют формированию контрмифа о единстве КГБ и доносчиков:

Табличка на входе в КГБ: «Стучите!»

Свойственная тоталитарному языку «оценка непременная и открытая» [Добренко 1990: 244] заменяется оценкой скрытой и ненавязанной, но не оставляющей сомнения в отношении к КГБ и стукачам (доносчикам, сексотам).

Сам факт существования политических анекдотов как глобального сверхтекста антитоталитарного содержания подтверждает, что русская культура (и, следовательно, народ) всегда, даже в самые тяжелые времена, была предана идее свободы личности [Лихачев 1990: 3]. Навязанные системой идеологические примитивы высмеиваются в анекдотах и доводятся до абсурда. Аббревиатуры, составляющие значительный пласт словаря идеологем, деидеологизируются. Последнее обусловливает и процесс демифологизации.

Процессы деидеологизации и демифологизации проявляются в преобразовании семантики ядерных элементов словаря идеологем и сверхтекста мифологем.

Семантические преобразования ключевых слов

Ключевыми словами тоталитарного языка будем называть такие лексические единицы, семантика которых является собственно идеологической. Эти слова отражают ценностные идеологические концепты тоталитарной системы. Их употребление строго цензурируется. Они входят в качестве составляющих в массив политических прецедентных текстов. Идеологическая семантика ключевых слов тоталитарного языка стремится к терминологичности, выверяется по первоисточникам и отвергает отрицательные коннотации. За каждым ключевым словом стоит миф (цепочка мифов), внедряемый официальной прессой, радио, телевидением, политическими речами, учебниками, научными трактатами. Употребление ключевых слов тоталитарного языка в сниженных контекстах запрещается, и даже преследуется законом:

Американец, француз и русский поспорили: кто всех храбрее?

– Мы, американцы, по жребию разыгрываем десять машин, причем у одной из них нет тормозов, и мчимся по горной дороге… Потом один лежит в больнице, а остальные девять его навещают.

– А мы у себя во Франции собираемся вдесятером, разыгрываем десять девушек, причем у одной из них сифилис… Потом один ложится в больницу, а остальные девять его навещают.

– А у нас в России еще хлеще: рассказываем в компании политические анекдоты, причем все знаем, что один из нас стукач.

– А потом?

– А потом девять сидят, а один носит им передачи.

Семантическое преобразование ключевых слов тоталитарного языка в сверхтексте анекдотов проявляется, прежде всего, в мене коннотаций, при сохранении идеологической (сигнификативной и денотативной) семантики или при изменении последней. Противоречие идеологического и коннотативного создает комический эффект. Рассмотрим два ключевых слова: социализм и коммунизм.

Сын спрашивает отца:

– Папа, у нас уже построен социализм или будет еще хуже?

Миф о социализме как общественном строе, приносящем благоденствие, разрушается. Ощущаемая подтекстная идеологема социализм – первая стадия коммунизма деформирует миф о коммунизме как обществе, удовлетворяющем все потребности людей. Модальность достоверности, осознаваемая в самом тексте анекдота как объективная реальность в настоящем и будущем, усиливает эффект деформации. Ответная реплика не требуется.

Мена коннотаций происходит в результате помещения ключевого слова-идеологемы в собственно предметностный контекст, который способствует появлению эффекта сниженности:

На повестке дня колхозного собрания два вопроса: строительство сарая и строительство коммунизма. Ввиду отсутствия досок сразу перешли ко второму вопросу.

Миф о коммунизме – обществе материального изобилия – постоянно высмеивается, коммунизм как ценностный концепт выводится из сферы высокого:

1.

– За что тебя из партии исключили?

– На политзанятии говорили, что при коммунизме будет много денег, мяса, масла, а один поправил: «Денег при коммунизме не будет». Я и спросил: «А мяса и масла тоже?..»;

2.

– Будут при коммунизме очереди?

– Нет, так как стоять уже будем не за чем.

Ср.: Взойдя на Пик коммунизма, альпинисты обнаружили полный коммунизм: там не было даже снега. – Каламбур, основанный на энантиосемии, передает ироническое отношение к официальной трактовке мифа о коммунистическом изобилии. Высмеивается и миф о коммунизме как обществе всеобщей сознательности, основанном на так называемой общественной собственности:

– Что такое коммунизм?

– Идешь по улице – стоят автомобили. Берешь даром любой и едешь. Видишь джинсы – берешь и едешь дальше. Выезжаешь на площадь, а там – пиво, бочки, и к каждой цепью кружка прикована. Это и есть коммунизм.

Семы «беспорядочный», «хаотичный», «непристойный» вводятся через предикат бардак, довольно часто соотносящийся с социалистической системой:

– Какая разница между публичным домом и бардаком?

– Публичный дом – это заведение, а бардак – это система.

Мена коннотаций вскрывает истинное отношение людей к коммунизму:

Плакат на здании артиллерийского училища: «Наша цель – коммунизм».

Имеет место наложение двух словарных значений слова цель. 1. То, к чему стремятся, чего хотят достичь; 2. Предмет, место, в которые надо попасть при стрельбе или метании. Возникает каламбур. Двусмысленность особенно ярко выступает на фоне официального лозунга, ставшего идеологическим предписанием, неким руководящим символом, жизненным ориентиром для советского народа.

Отношение к коммунизму «со стороны», страх, ужас, который внушает коммунизм, передается, например, в одном из анекдотов хрущевского времени:

Ехали Эйзенхауэр и Хрущев по автостраде. За ними погнались гангстеры. Хрущев написал записку и выбросил ее наружу. Гангстеры поймали записку, прочли ее и тут же умчались прочь. Эйзенхауэр спросил, что это Хрущев им написал.

– Я написал им, что эта дорога ведет к коммунизму.

Точка зрения «извне» формирует объективный взгляд на ситуацию.

Средством создания неофициальной (несанкционированной) коннотации ключевых слов служит ирония:

– Можно ли построить коммунизм в Израиле?

– Зачем такой маленькой стране такое большое счастье?

Логическая семантика слов социализм, коммунизм также претерпевает изменения:

СССР делится на четыре зоны:

Первая – Кремль – зона коммунизма.

Вторая – от кремлевской стены до границ Москвы– зона развитого социализма.

Третья – от границ Москвы до границ Советского Союза – зона социализма.

Четвертая – за границами СССР – зона нормального человеческого существования.

Коммунизм воспринимается как система привилегий для властей; развитой социализм – как система привилегий для жителей столицы; социализм – как отсутствие привилегий для всей (социалистической) страны. Каждое из ключевых слов в границах текста анекдота впитывает в себя коннотацию аномального, странного.

Миф о стадиях перехода от социализма к коммунизму как обществу всеобщего благосостояния, равенства и свободы разрушается под бременем введенных в анекдот фактов, а сами слова социализм, коммунизм приобретают противоположный смысл: социализм – насильственная государственная система, приводящая к физическому и духовному уничтожению граждан, к потенциальному «вымиранию»; коммунизм – царство мертвых, управляемое обожествленными вождями.

Миф о закономерных стадиях перехода от социализма к коммунизму трансформируется. Один из вариантов трансформации:

– Что такое социализм?

– Это самый долгий путь к капитализму.

Устанавливается закономерность, обратная известной догме: социализм толкуется как стадия развития капитализма.

Деформируется миф об эффективности и целесообразности плановой экономики, планового социалистического хозяйства (производства):

– Какая разница между капитализмом и социализмом?

– Капитализм – это жёсткая дисциплина в сфере производства и хаос в сфере потребления. Социализм – жёсткая дисциплина в сфере потребления и хаос в сфере производства.

Социализм интерпретируется как неорганизованная система хозяйствования, ограничивающая материальные возможности людей. Семантическое преобразование осуществляется в антонимическом контексте.

Миф о том, что при социализме всё делается для блага человека, высмеивается:

– Можно ли построить здание социализма в одной стране?

– Построить-то можно – жить нельзя.

Социализм в данном анекдоте воспринимается как антигуманная лживая политическая система.

Основной линией в механизме семантического преобразования ключевых слов является, как показывает анализ, приобретение ими смыслов, противоположных тем, которые кодифицированы словарем идеологем. Отдельный анекдот опровергает одну (или более) политическую догму, один (или более) миф, связанный с идеологическим концептом, подвергает осмеянию ценность санкционированной идеи. Лейтмотив недоверия к возможности построения коммунизма становится для сверхтекста сквозным и отражает объективную точку зрения общества. В оппозиции идеологический миф – жизненная реальность «побеждает» последняя. Даже приведенный материал обнаруживает особую активность разработки темы коммунизма, при том, что не все аспекты социализма подвергаются осмеянию. Видимо, в картине мира советских людей, не перестающих быть советскими и в постперестроечное время, идеологемы социализм, коммунизм воспринимаются на фоне оппозиций типа возможное – невозможное, реальное – нереальное, в меру справедливое – идеально справедливое (по отношению к обществу, государственному строю, политической системе). Ср.: соцопрос для читателей «АиФ»: Как вы думаете, при каком строе ваша жизнь изменилась бы к лучшему? При капитализме – 36,5 %; при социализме – 31,5 %; при коммунизме 8,0 %; затрудняюсь ответить – 24,0 % (АиФ, № 17 (706), апрель 1994).

Процесс семантического преобразования ключевых слов проходит на фоне активного использования разговорной, в том числе сниженной лексики, антонимии, сдвинутой лексической сочетаемости, введения тропов с ясной мотивировкой.

Деформация прецедентных высказываний

Тоталитарный язык располагает массивом политических прецедентных текстов, обеспечивающих в речи реализацию идеологем и мифов. Эти единицы входят в речь как канонические высказывания, отвечающие идеологическим стандартам. Средством языкового сопротивления является прием деформации прецедентных текстов. В сверхтексте политических анекдотов реализуется несколько способов такой деформации.

Моделирование структуры по фонетическим, словообразовательным и грамматическим образцам, заданным опорным прецедентным текстом – один из типичных приемов. Лозунг пятилеток: Догнать и перегнать! превращается в Догнуть и перегнуть!, Догнить и перегнить. Деформация разрушает предписание «догнать и перегнать» (Америку, Запад и др.), а также миф о том, что по ряду показателей мы уже «догнали и перегнали…» Параллельно деформируется идеологема загнивание капитализма, а официальное идеологическое предписание «переворачивается».

– Каковы основные законы марксистской диалектики?

– Первый: количество переходит в стукачество. Второй: битие определяет сознание.

Первичный смысл прецедентных текстов сохраняется, но в результате внутренней структурной деформации возникает второй смысловой пласт, захватывающий ситуации доносительства и насилия.

Лексическая замена одного из слов, словосочетания или части предложения: Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Центральном Комитете. Здесь имеет место употребление классического прецедентного текста – случай довольно распространенный в сверхтексте анекдотов советского периода44
  Здесь имеет место употребление классического прецедентного текста – случай довольно распространенный в сверхтексте анекдотов советского периода.


[Закрыть]. Прецедентный текст из Шекспира, деформируясь, выступает как суждение-приговор.

Еще один пример деформации прецедентного текста:

Воскрес Маркс и попросил дать ему выступить по радио. Добившись своего, он горестно произнес: «Пролетарии всех стран, извините!»

Лексическая замена обусловливает деформацию прецедента, которая приводит к разрушению универсального идеологического предписания. В деформированном виде прецедентный текст «Пролетарии всех стран, соединяйтесь» активно используется в публицистике девяностых годов.

Иногда деформация не разрушает, а лишь преувеличивает идею (предписание, миф), которая высмеивается, доводит ее до абсурда: «Пятилетку за две недели!»

Деформация может осуществляться посредством вставки элемента:

1.

Плакат у обкома: «Кто у нас не работает, тот не ест». Идеологема разрушается за счет вставки местоимения, относящегося к существительному обком. Левый контекст создает намек на привилегии обкомовских работников.

Ср.: В Воронеж как-то бог послал кусочек сыра…

2.

На политзанятиях: «Американские агрессоры вмешиваются во внутренние дела СССР во всем мире». – Вставка создает двусмысленность: ощущается намек на имперскую политику СССР.

Инверсия частей сложного предложения усиливает иронию:

Рабинович, глядя на плакат «Ленин умер, но дело его живет!»:

– Лучше бы ты жил, а дело твое умерло!

Данный прием приводит к изменению суждения и формированию позиции непризнания ленинских начинаний.

Созданию семантической двуплановости способствует усечение:

– Слыхали, Ельцин вышел из ума…

– Спятил, что ли?

– Да нет, он вышел из ума, чести и совести нашей эпохи!

Усечение осознается в границах целого текста анекдота и в соединении с неусеченным прецедентом создает каламбур, доставляющий эмоциональное удовольствие.

Применяется также трансформация прецедентного текста в вопросительное предложение:

– Ленин и теперь живее всех живых?

Интонационная деформация подводит мифологему к разрушению, вносит иронию. Например:

Бывший клубный работник рассказывает, вернувшись после реабилитации:

– За что меня посадили? За самодеятельность – не так Маяковского декламировал: «Я знаю? Город будет? Я знаю? Саду цвесть? Когда «такие» люди в стране советской есть!»

Столкновения официальной и обыденной точек зрения акцентированы эмоциональными сдвигами.

Усложнение прецедентного текста может осуществляться за счет приращения части сложного предложения: …Мы идем к коммунизму семимильными шагами, и скотина, естественно, за нами не поспевает. Деформация в данном случае не ограничивается лексической вставкой: прецедентный текст расширяется за счет предложения со значением естественного следствия, которое и разрушает известный миф.

– Эти духи, наверно, импортные – с загнивающего Запада?

– Да, он загнивает, но какой запах!

Противительные отношения в соединении с уступительными создают иронию, разрушают идеологему и соответствующий миф.

Заметка в одной буржуазной газетенке времен первой пятилетки: «Большевики героически преодолевают трудности, которые сами же себе создают». Именно в таком виде деформированный прецедент вошел в современный язык. Острота в речи часто перефразируется с помощью лексической замены субъекта.

Анализ сверхтекста анекдотов позволил выделить в качестве самостоятельного такой прием, как семантическая «диверсия» правого контекста.

Прецедентный текст употребляется в недеформированном виде, однако правый контекст в виде предложения, цепочки предложений, диалогической реплики (если анекдот организован по типу диалогического взаимодействия) неожиданно вводит смысл, взрывающий идеологический фундамент соответствующего прецедента. Приведем примеры.

Коммунизм – это советская власть плюс электрификация. Отсюда следует: советская власть – это коммунизм минус электрификация. Или: электрификация – это коммунизм минус советская власть.

Семантическая «диверсия» осуществляется средствами наложения математических законов на вербальную логику. Взрываются три идеологемы: коммунизм, советская власть, электрификация, являющиеся ключами соответствующего мифа о сущности коммунизма. Аналогичный прием, но не в столь чистом виде присутствует и в следующем анекдоте, где особый стилистический эффект создается с помощью метафоризации математических терминов:

– Что из себя представляет генеральная линия партии?

– Периметр пятиконечной звезды. То правый уклон, то левый уклон, и каждая ее точка – если не точка великого перелома, то обязательно точка перегиба.

Разрушение мифа может достигаться на базе бытового переосмысления суждений, представленных в прецедентных текстах, неожиданных, но всегда простых поворотов мысли, приводящих к деидеологизированным сообщениям. Например, в приведенном ниже анекдоте таким образом разрушается модальность достоверности суждения, выраженного прецедентным текстом:

Рабинович вышел на демонстрацию с плакатом «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Парторг кричит:

– Вы что, Рабинович, издеваетесь? Вы же старик! Когда вы были ребенком, Сталин еще не родился!

– Вот за это ему и спасибо!

Политические прецедентные тексты употреблялись в речи автоматически. Регулярность их употребления способствовала быстрому старению внутренней формы, основ переноса, аналогий. Именно поэтому деформации, основанные на переосмыслении лексики прецедентных текстов с позиций обыденного здравого смысла, доставляли особое удовольствие и создавали эффект неожиданности:

Вопрос на «чистке»:

– Были ли колебания в проведении генеральной линии партии?

– Колебался вместе с линией.

Аналогичным образом выделяется такой прием, как семантическая «диверсия» левого контекста.

Начало анекдота разрабатывает семантику обыденной вещи на базе конкретного существительного. В финал анекдота в готовом виде вводится политический прецедентный текст с возвышенной коннотацией, в составе которого имеется соответствующее слово. Происходит столкновение двух семантических планов, результатом которого является крушение официального идеологического стандарта. Например:

Крестьянин заходит в скобяную лавку:

– У вас есть трехдюймовые гвозди?

– Нет.

– А пятидюймовые?

– Тоже нет.

– А какие есть? – Никаких нету.

– Верно сказал товарищ Ленин: «Революция и никаких гвоздей!»

Семантическое столкновение может обусловливаться фразой, выводящей прецедентный текст из стандартного для него пространства ситуаций. Например: Плакат у дороги, ведущей к кладбищу: «Верной дорогой идете, товарищи!»; плакат в ОВИРе: «Отечество славлю, которое есть, но трижды – которое будет».

В приведенных примерах комическое «принадлежит одновременно двум совершенно независимым сериям событий и может быть истолковано сразу в двух… смыслах» [Бергсон 1992: 64]. В сознании воспринимающего возникает «двухголосый текст» [Вежбицка 1978: 403], причем голос здравого смысла звучит твердо и убедительно.

Мы представили типичные (но далеко не все) способы деформации прецедентных текстов, приводящие к крушению официальных идеологем и мифов. Прием деформации политических прецедентов – действенный способ языкового сопротивления в условиях тоталитарной системы.

Процессы демифологизации, деидеологизации проявляются в специфике сверхтекстовых категорий, в характере композиции сверхтекста политических анекдотов. Остановимся на некоторых специфических свойствах категорий анализируемого сверхтекста.

Выделенные приемы – яркое свидетельство намеренных нарушений идеологической ортологии.

Опорные ситуации нового ментального мира и деритуализация

В сверхтексте политических анекдотов зафиксированы цепочки ситуаций, отражающих характер нового ментального мира. Сигналом ситуации обычно является первая фраза анекдота, отдельное слово или словосочетание. Приведем перечень ситуаций, отражающий общие смещения, связанные с целостным представлением о стране Советов. Систематизация ситуаций не претендует на полноту и может быть дополнена в процессе анализа циклов анекдотов, не находящихся в поле нашего внимания.

На базе ситуаций нового ментального мира в границах сверхтекста политических анекдотов формируется гротескный образ страны победившего социализма:

страна революции: революция свершилась; Петроград, 1917 год; 7 ноября, демонстрация; 7 ноября, на колхозном собрании;

страна насилия: глухая ночь, стук в дверь: Рабиновича вызывают в ЧК (КГБ и др.); в казарме; в тюремной камере; в лагере; на Лубянке; в колонии; комиссия задает вопросы; во время (после) проверки; чистка; на чистке; после чистки; в отделе кадров;

страна с диктатурой партии: на партийном собрании; в райкоме; вызывают в райком (обком); на заседании партбюро; в ЦК; на парткомиссии; принимают в партию; исключают из партии; на чистке; на съезде партии; на пленуме; XIII (и др.) съезд; на заседании политбюро; на политзанятии;

страна коллективизма: на субботнике; на митинге; на демонстрации; на собрании; на совещании; на комиссии; в коммунальной квартире; в очереди; на вечеринке;

страна героев: на войне; послали в разведку; в логове врага; в наркомате обороны; перед сражением;

страна передовиков труда: на съезде передовиков; вручают почетную грамоту…; на выставке достижений народного хозяйства; выступает передовик производства (ударник коммунистического труда); передовой колхоз; создается новый колхоз; на стройке пятилетки; на строительстве.

В типовых ситуациях действуют ролевые герои (персонажи). Название персонажа (-ей) в анекдоте часто служит сигналом того или иного фрагмента нового ментального мира: парторг; политработник; большевики; делегаты съезда; революционные матросы; передовик труда; колхозник; рабочий; двадцатипятитысячник; заключенный (зэк); милиционер (чекист); охранник; следователь; судья и др.

Субъект, не принимающий новый ментальный мир, надевает маску персонажа, наблюдающего со стороны (американец, иностранный корреспондент (дипломат), зооперсонаж и др.); обывателя (Ваня, Маня, старый гуцул, Рабинович, жена и др.); человека, желающего войти в этот мир ради привилегий (N вступает в партию); человека, соглашающегося с официальной установкой, чтобы не попасть в тюрьму; человека, попавшего не в свой мир (например, советский турист в Париже) и др.