Текст книги "Лето злых духов убумэ"

Луны на небе видно не было. Ясная погода, стоявшая днем, сменилась хмурой и облачной.

«Видимо, сезон дождей еще все-таки не закончился».

Наверное, завтра пойдет дождь.

«Все же, что это за странный символ?»

Меня заботили вещи, не имевшие никакого значения.

В моем сознании роилось множество мелких несущественных вопросов, но они не могли заглушить притаившегося где-то в глубине моего существа и постепенно разраставшегося предчувствия несчастья.

«Я знаю. Это маёкэ – талисман, оберегающий от злых духов». Я слышал о чем-то подобном, когда служил в армии. Что звезды на рубашках офицеров сухопутных войск, обозначавшие их звания, в действительности отводили от них пули.

«Хоть какое-то утешение, – настойчиво произнес мой внутренний голос. – Хотя они носили на себе звезды и все равно погибали от пуль. Я освещаю себе путь этим фонарем, но у меня все равно может закружиться голова, и я упаду».

Однако в тот вечер, пока я спускался в полной темноте с холма к станции и ехал домой, со мной не произошло ничего дурного.

3

Это место было похоже на пустыню – или, быть может, это было морское побережье.

Я шел по песку. Женщина вела меня за собой, держа за руку.

Это был день летнего фестиваля. Я слышал доносившийся издалека бой большого барабана тайко.

Дон… Дон…

Как неловко, что меня вели за руку в таком возрасте.

«Все хорошо, – подумал я, – сейчас я всего лишь ребенок».

Мне стало легко на сердце.

Вдоль берега стояли несколько буддийских монахов в черных одеяниях, державших в руках посохи с металлическими кольцами. Лица монахов были исполнены благочестия. Когда они потрясали своими посохами, кольца звенели и бряцали. Это зрелище показалось мне настолько захватывающим, что я не мог отвести от него глаз. Но женщина потянула меня за руку настойчивее, насильно таща меня на праздничную ночную ярмарку. Она непрестанно повторяла что-то вроде: «Взгляни, тебе нравится? Ну разве это не прелестно?»

Но я хотел еще посмотреть на монахов. Лицо женщины скривилось в неприязненной гримасе.

«Я должен перед ней извиниться», – подумал я. Но не знал, как к ней обратиться. Это было странно, учитывая, что благодаря ей я появился на свет. Это была моя мать. Я должен был произносить ее имя бесчисленное множество раз.

Я что-то промямлил. «Она ненавидит, когда я мямлю». Я знал, что теперь она меня накажет.

«Что ж, ничего не поделаешь…»

Женщина ударила меня по лицу, швырнула на землю, вдавив мое лицо в песчаную дюну. Она кричала на меня, как разъяренная ведьма, но песок насыпался мне в уши, и я почти ничего не слышал.

«Почему я не могу закрыть свои уши?»

Песок продолжал сыпаться в мои ушные каналы, делая голову невыносимо тяжелой.

Я вывернул шею и увидел, что подол ее кимоно распахнулся, обнажив белую кожу ее голени.

«Я не должен смотреть».

Я попытался отвернуться, но она давила на мою голову слишком сильно, и я не мог пошевелиться.

Монахи насадили на концы своих посохов большую рыбу и подняли ее высоко в воздух, издавая радостные крики.

«Они радуются, потому что поймали рыбу.

Но нет, это не рыба».

Один из монахов сказал:

– Подобные прискорбные вещи тоже случаются.

Они держали на своих посохах новорожденного младенца.

Женщине не нравилось, что я смотрю на них. Она недовольно нахмурилась и быстро зашагала между рядами торговых прилавков. Это было похоже на настоящий базар в пустыне, где торговцы предлагали самые разные вещи – от выкрашенных в яркие безвкусные цвета тканей до африканских бычьих лягушек.

Я хотел позвать ее, остановить, но отчего-то не мог вспомнить, как ее звали.

От мысли, что я останусь один, у меня сжималось сердце.

«Я все еще лишь маленький мальчик».

Она не любит, когда я мямлю. Она говорит, что накажет меня.

Она бьет меня по лицу и швыряет на песчаную дюну.

Песок обжигающе горячий и кишит сенокосцами. Это очень неприятно.

Меня облепляют сотни проворных созданий; они суетливо ползают по моей спине и моему животу, щекочут меня своими ножками.

Будет ужасно, если они заберутся ко мне в уши.

Превозмогая боль, я поднял голову. Женщина была очень сильной, так что это было трудно, и, когда я наконец все же оторвал лицо от земли, ее обнаженная шея оказалась прямо перед моими глазами, и я еще больше засмущался.

В вороте ее кимоно виднелись белые выпуклости грудей, и, хотя я знал, что не должен смотреть, я не мог зажмурить глаза.

«Что ж, ничего не поделаешь…» – подумал я и выскользнул из ее хватки, собираясь пойти в гостиную. Сделал два или три неверных шага через песчаную дюну…

Я отодвинул в сторону затянутую бумагой раздвижную перегородку-фусума и увидел мою жену, читавшую газету.

Она взглянула на меня недоверчиво. По-видимому, это было неизбежно. Но что такого я натворил? В конце концов, я был всего лишь ребенком, наказанным матерью.

Я совсем не хотел, чтобы сенокосцы попали на мою подушку для сидения, поэтому тщательно похлопал по своей одежде, чтобы стряхнуть их с себя прежде, чем садиться. Песок из моего уха не должен был посыпаться, так что с этим все было в порядке. Моя жена нахмурилась:

– Что случилось? Ты еще не вполне проснулся?

– Нет, конечно же, нет. Это просто… у меня так сильно болит шея…

– Ты, наверное, плохо спал. Ты опять мучился всю ночь кошмарами, а под утро наполовину сполз на пол с футона. – Она пристально посмотрела мне в лицо.

Я подумал, что, наверное, по моему лицу ползают сенокосцы – и стоило мне так подумать, как внезапно оно так сильно зачесалось, что я принялся с отвращением тереть его обеими руками.

– Дорогой, твое лицо все в красных полосах от татами. У меня все начинает чесаться от одного только взгляда на него…

«Так, получается, никаких сенокосцев нет?

Да и откуда здесь взяться сенокосцам?»

Внезапно я понял, что неоткуда.

«Конечно же, нет».

– Мама!

Затем я неожиданно вспомнил это слово. Но почему я его забыл? Нет, почему я не мог его вспомнить?

– Что случилось с твоей мамой? – спросила моя жена.

«Нет, ничего не случилось».

Я не виделся с мамой с тех пор, как мы вернулись домой на Новый год. Но сейчас я припомнил, что – возможно, потому, что мама проработала многие годы школьной учительницей, – она никогда не носила кимоно, что было довольно необычным для женщины ее поколения. Единственной японской одеждой, которую я на ней видел, были женские рабочие штаны момпэ, которые все носили во время войны.

При чем тут японская традиционная одежда?

«Что это была за женщина, которая носила кимоно?»

– Рёко Куондзи.

Наконец я пробудился от сна.

Моя жена удивленно округлила глаза и сказала:

– Тацу-сан, – она всегда называла меня так, когда мы были наедине, – пожалуйста, объясни толком: кто такая эта Куондзи? – В ее голосе послышалось подозрение.

Услышав имя «Куондзи», произнесенное моей женой, я почувствовал сильное смущение, хотя и сам не понимал почему. Я уклончиво пробормотал что-то, похожее на извинение.

Моя жена Юкиэ была младше меня всего на два года, то есть ей было двадцать восемь или двадцать девять лет. Я совершенно безразличен к возрасту – я и свой-то собственный называю неуверенно. Юкиэ, впрочем, выглядела старше своих лет. Полагаю, про нее можно было сказать, что она выглядела «остепенившейся», но в действительности виной всему, думаю, была ее тяжелая жизнь. Она часто уставала. Когда мы впервые встретились, Юкиэ была девочкой восемнадцати или девятнадцати лет, так что это не бросалось в глаза, но в последнее время я все чаще видел ее вымотавшейся и измученной. Торакити намедни расточал ей комплименты, и действительно, временами я все еще бывал заворожен ее красотой, но в другое время ее внешность казалась мне самой заурядной. Это были те самые моменты, когда Юкиэ была ужасно уставшей, так что я всегда чувствовал некоторую свою ответственность.

Сейчас жена тоже выглядела уставшей.

– Ты не ребенок, чтобы продолжать видеть сон, уже проснувшись, – сказала она со смехом и налила мне чашку горячего чая бантя[77]77
  Бантя – зеленый чай низшего сорта.


[Закрыть].

Искренний смех моей жены всегда приводил меня в чувство. Но все же в то утро даже с веселыми морщинками, собравшимися в уголках ее глаз, она выглядела осунувшейся и изможденной.

– Скажи мне, Тацу-сан, чем ты в последнее время занят? Ты каждый день куда-то уходишь и с каждым днем выглядишь все хуже и хуже.

– Что? – возразил я. – Это же не история про Пионовый фонарь или что-нибудь в этом роде. Не стоит беспокоиться. Я собираю материал для нового романа.

На самом деле это действительно походило на известную историю XVII века про Пионовый фонарь, в которой мужчина влюбляется в прекрасную женщину и проводит с ней ночь, чтобы наутро обнаружить, что занимался любовью со скелетом. Не в силах избавиться от чар и понимая, что с каждой ночью силы оставляют его, он окружает себя защитными талисманами и заклинаниями, чтобы защититься от призрака, но однажды забывает о них – или, в другой версии истории, его предают, – и впоследствии его мертвое тело обнаруживают в могиле в обнимку с костями его призрачной возлюбленной.

Однако по какой-то мне самому не ясной причине я не рассказал моей жене об этом деле. Не потому, что я не хотел волновать ее, – скорее, я испытывал из-за всего этого чувство некоей стыдливости.

Но все же, что это был за кошмар, который я только что увидел? Сколько ни старался, я не мог заставить себя вспомнить никаких подробностей, но я был практически уверен, что видел Рёко Куондзи. Теперь, хотя всего лишь за мгновение до того, как сесть на эту подушку, я пребывал во сне, воспоминания о нем казались такими расплывчатыми и зыбкими, словно это произошло столетие назад. Конечно, я мог быть уверен, что все это ничего не значило, поскольку накануне Кёгокудо с легкостью развеял последние остатки мистического тумана, окутывавшего сновидения. Но все же еще некоторое время я не мог избавиться от отголосков этого сна.

К счастью, Юкиэ была не из тех жен, которые любят поговорить с мужем о его работе, так что в то утро я смог покинуть свой дом без дальнейших объяснений. Я не мог заставить себя избавиться от ощущения, что каким-то образом обманываю ее или утаиваю от нее что-то, но решил об этом не беспокоиться – ведь, в конце концов, я ей не изменял.

Однако, хотя мне и удалось ускользнуть из дома беспрепятственно, – едва выйдя на улицу, я тотчас оказался в несколько затруднительном положении, поскольку совершенно не представлял себе, как добраться до квартала Дзосигая. С тех пор как я ездил в район Тосима на северо-западе города, прошло много лет, и я не мог припомнить, чтобы когда-нибудь бывал там со времен той студенческой поездки с друзьями на праздник в храм Кисимодзин. Даже до войны это место не произвело на меня хорошего впечатления. Там находилась лечебница для душевнобольных в Сугамо, и еще тюрьма. Кроме того, там были сплошные кладбища. Такое у меня сложилось впечатление.

Конечно, был еще университет Гакусюин в Мэдзиро, в южной части района – прекрасное частное образовательное заведение, открытое в эпоху Мэйдзи специально для потомков японской аристократии, – а в Икэбукуро находился университет Риккё; но ни одно из образовательных учреждений никогда не занимало сколько-нибудь заметного места в моем мысленном образе Тосимы.

Вдобавок к этому во время войны район сильно пострадал от бомбежек – я слышал, что он практически полностью сгорел. А из его пепла восстали черные рынки. Они разрастались и процветали, подобно сорнякам на плодородной выжженной земле, один за другим возникали из-под обломков, пользуясь кратким периодом, пока еще не восстановились закон и порядок. Я слышал, что во времена их расцвета по всей стране насчитывались десятки тысяч таких мест.

Черные рынки были мне ненавистны. Полное отсутствие порядка, грубый гомон буйной толпы: каждый стремится самоутвердиться, взяв верх над другими, борясь за свое право выжить в этом клокочущем хаосе, – все это вызывало во мне отвращение. По этой причине я ни разу в жизни не посещал черный рынок.

Конечно, некоторые утверждали, что подобные рынки были единственным местом, где можно было увидеть изначальную природу и силу человека. Возможно, они и правы. Без жизненной энергии черных рынков наше нынешнее экономическое восстановление было бы невозможным. Но все же мне все это казалось не вполне человеческим… впрочем, я и сам не мог сказать, что значило для меня «жить по-человечески».

Во время войны мы отнимаем чужие жизни против нашей собственной воли и желания. Можно сказать, что на поле боя нет ничего человеческого. Однако если мы предполагаем, что людьми нас делает то, что отличает нас от животных, то постоянно повторяющаяся противоестественная бойня и жестокие убийства себе подобных в войнах должны называться человеческими. Эти размышления приводили меня к мысли, что я на самом деле не понимаю, что вообще значит быть человеком. На поле боя я всегда дрожал от страха смерти, как бездомная собака, и именно это, полагаю, было моим самым человеческим поступком.

Сущность моего отвращения к черным рынкам заключалась не в чувстве отчужденности, которое мог бы испытывать иностранец, оказавшийся в непонятном ему мире, и не в страхе маленького животного, тонущего в бездонной трясине. Эта ненависть коренилась в тревожном предчувствии, что стоит мне прийти в этот маргинальный мир, как таящаяся внутри меня самого тьма может каким-то образом проявиться. Именно это предчувствие и заставляло меня держаться от них подальше.

Я знал, что ношу в себе собственную противоположность. Аморальность. Жизненную силу, которая питает извращенную склонность к тьме. Я хотел накрыть ее крышкой и спрятать подальше. Черные рынки и все в этом роде привлекали меня – так же, как свет лампы влечет к себе ночных мотыльков, – поэтому я изо всех сил избегал подобных мест, – просто чтобы жить своей обыденной жизнью с собственным черным рынком, надежно запечатанным в глубине моей души.

Сразу после окончания войны черные рынки попали в поле зрения властей и были объявлены вне закона, однако это, напротив, привело лишь к стремительному усовершенствованию их подпольных методов. В частности, рынки в Икэбукуро, казалось, лишь уходили тем глубже, чем большее административное давление на них оказывалось. Так что постепенно район Икэбукуро стал для меня особенным местом, к которому мне было существенно труднее приблизиться, нежели к Уэно или Симбаси. В результате направление района Тосима казалось мне несчастливым и подобным дьявольскому направлению кимон[78]78
  Кимон – согласно даосским взглядам, а также в практике оммёдо – дьявольское или несчастливое северо-восточное направление. Буквально «кимон» означает «демонические врата» – считалось, что именно с северо-востока приходят злые духи и демоны.


[Закрыть] в представлениях даосов, так что я упорно продолжал избегать его любой ценой.

В прошлом году черный рынок в Икэбукуро наконец исчез. Хотя следы этой тьмы еще не были окончательно уничтожены, я слышал, что сейчас перед станцией заканчивали строительство аккуратной и чистой площади. Так что у меня больше не было причин избегать этого места.

Неуверенный в том, каким транспортом мне следовало воспользоваться, чтобы добраться до моего пункта назначения, и даже не вполне представляя себе нужное направление, я шел к станции, когда на остановке рядом со мной весьма кстати остановился автобус. На табличке спереди было написано: «Университет Васэда».

Университет Васэда располагался примерно в том же направлении, куда мне было нужно, так что я сел в автобус.

Внутри было довольно много пассажиров. Немного поколебавшись, я решил спросить пожилого мужчину, сидевшего на первом ряду, как мне лучше добраться до Дзосигая. Сначала он, казалось, немного растерялся, но затем любезно объяснил мне дорогу. Этот автобус, как выяснилось, был не самым лучшим способом туда доехать.

Я последовал совету мужчины и на станции Васэда пересел на трамвай «Тодэн»[79]79
  «Тодэн» – Токийская трамвайная сеть.


[Закрыть]. Эта часть города не слишком сильно отличалась от привычных мне улиц Накано, но мне не очень нравился здешний рельеф. Вместе с тем я почему-то находил привлекательным пейзаж.

«Интересно, какое впечатление я произвел на пожилого пассажира в автобусе?»

Почему-то это очень меня заботило.

С самого детства я не мог преодолеть беспричинного ощущения неполноценности, возникавшего у меня в присутствии других людей. Нет, скорее, это было не ощущение неполноценности, но чувство какой-то давящей обреченности и вынужденного смирения перед судьбой. Был даже период, когда я страдал от нелепой и дикой фантазии, будто я был сумасшедшим, а окружающие, испытывая ко мне жалость и сострадание, говорили со мной с осторожностью. Возможно, это было пугающе негативным способом психологической самозащиты. Когда мои родители или мои учителя ругали меня, я всегда думал – как могут они ругать сумасшедшего? «Разве они не видят, насколько я жалок? Разве у них не находится ко мне хоть капля сострадания?» – спрашивал я себя. В другие моменты я думал: «Ведь я сумасшедший; что им еще остается, кроме как ругать меня?» От этих мыслей мне становилось легче – вот почему я так любил свои бредовые заблуждения, предпочитая их более реалистичному взгляду на человеческое общество. Однако в какой-то момент понял, что мое бегство от действительности в конечном счете вело меня в тупик, потому что бо́льшую часть своего времени я посвящал бесплодным раздумьям о том, действительно ли я странен и правда ли отличаюсь от всех окружающих, и был вынужден проводить день за днем в тревоге.

По этой причине моя повседневная жизнь была постоянно наполнена беспокойством и чувством неловкости. Я всегда начинал волноваться, стоило чужому взгляду обратиться ко мне. Из-за этого я испытывал трудности в общении и не умел искать расположение собеседника. Я был в состоянии достичь лишь внутренней гармонии и быть в ладу с самим собой – но, куда бы ни пошел, для внешнего мира я оставался чужаком. Из-за этого я оборвал все мои связи с окружающими, найдя спасение в защитной скорлупе депрессии. И лишь благодаря усилиям Энокидзу, Кёгокудо, других моих друзей и, конечно, моей жены эта скорлупа была в конце концов сломана.

«Тот пожилой мужчина в автобусе – подумал ли он обо мне как о нормальном человеке?»

Мне вдруг пришло в голову, что эта ситуация уже случалась со мной когда-то давным-давно.

Трамвай остановился у храма Кисимодзин.

Я точно бывал здесь раньше. Но хотя я помнил об этом, абсолютной уверенности у меня не было. Бо́льшая часть района была перестроена после бомбежек – очевидно, из-за этого я не мог его узнать.

Рёко Куондзи сказала, что клиника находится с восточной стороны храма Хомёдзи. Я не знал, было ли «Хомёдзи» другим названием храма Кисимодзин. Сейчас я удивлялся своей вчерашней нетерпеливости. Неужели я действительно думал, что смогу распутать это дело? Только теперь, уже приехав сюда, я впервые испытал сожаление. Пока я ехал в трамвае, события вчерашнего дня казались мне такими же туманными и нечеткими, как мой странный утренний сон.

Но все это не было сном. Когда я прибыл на наше условленное место встречи – территорию храма Кисимодзин, – Ацуко Тюдзэндзи уже была там, ожидая меня – беспомощного помощника детектива.

– Сэнсэй!

На Ацуко была серая охотничья шапка c узором «гусиные лапки» и такой же расцветки брюки с кожаными подтяжками, как у мальчика-подростка. Однако высовывавшиеся из закатанных рукавов белой рубашки изящные запястья делали ее одновременно странно похожей на маленькую девочку, отчего складывалось несколько загадочное общее впечатление.

– Простите, что уговорила вас взять меня с собой, – сказала она и склонила голову – одновременно беспечно, как мальчик, и скромно, как девушка.

– Тебе удалось увильнуть от твоего пугающе проницательного брата? Он ничего не заподозрил? – спросил я так, будто мы были любовниками на тайном свидании. Отчего-то в тот самый момент, когда я увидел ее лицо, беспокойство и сожаление, терзавшие меня изнутри, немедленно меня покинули. Весь мой путь от дома сюда представлялся мне теперь лишь призрачным сном.

В одно мгновение я сегодняшний вновь обрел связь с собой вчерашним.

Ацуко показала язык и сказала, что он ее раскусил.

– Сразу после того, как вы ушли, сэнсэй.

– Он что, видит всех насквозь? Если это действительно так, то его трудно одурачить… Он тебя ругал?

– Всё в порядке, – сказала она, по-девичьи рассмеявшись, и беззаботно кивнула. – И, сэнсэй, у меня для вас сообщение.

– От Кёгокудо?

«Что на этот раз?» – мысленно спросил я себя.

– Он сказал мне передать вам, что нужно поискать дневник и любовное письмо.

– Это что, какая-то загадка? Почему он ничего не может сказать напрямую?

– На самом деле мне показалось, что он и сам не особенно хорошо помнит все обстоятельства дела. Но он сказал, что уверен, что Фудзимаки-сан написал любовное послание. И что вы можете что-то об этом знать.

Я не представлял, что он имел в виду.

– Да, и еще он сказал, что Фудзимаки-сан всегда как одержимый вел свой дневник; если эта его привычка сохранилась, то, возможно, имеются и недавние записи.

– Что ж, если подобная вещь действительно существует, то это важный ключ… Я уверен, что он не писал ничего в ночь своего исчезновения, но все, что предшествовало этому, могло бы пролить свет на произошедшее.

– Но если б Фудзимаки-сан планировал исчезнуть, вы думаете, он оставил бы подобное свидетельство? Вдобавок мой брат сказал, что если мы найдем какие-нибудь дневники, то должны искать тот, что был написан примерно двенадцать лет назад – именно он важен. Что все это может значить?

– Если даже ты, его сестра, не понимаешь этого, то я и подавно.

Чтобы не продолжать разговаривать стоя, мы прошлись по территории храма и нашли в углу забытую кем-то скамейку, на которой и устроились, чтобы дождаться Энокидзу. Договоренность была встретиться в половине первого, и до этого времени оставалось еще пять минут.

Хотя день был не праздничный, вдоль дороги, ведущей к храму, стояли несколько работавших ярмарочных палаток. Мы также видели людей, пришедших помолиться, но чайный домик был закрыт и на территории было поразительно тихо.

– Я слышала, что этот район жестоко пострадал во время авианалетов, но это место, по всей видимости, избежало пожаров.

– Вот как?..

– Только взгляните на эти дзельквы[80]80
  Дзельква, или зельква – род деревьев семейства вязовых.


[Закрыть] по обе стороны храмовой дороги – на вид все они довольно старые. Такое ощущение, что вот это дерево стоит здесь уже по крайней мере несколько столетий.

Действительно, могучие деревья с пышными кронами не могли бы вырасти здесь за пять или шесть лет.

Послышался крик сорокопута – сейчас для них был не сезон.

– Как думаете, Энокидзу-сан придет? – неожиданно спросила Ацуко.

Честно признаться, меня это тоже заботило.

– Я думаю, что, как сказал Кёгокудо, нам не следует слишком на него полагаться. Подождем до без двадцати час, и если он не придет к тому времени, нам придется пойти в клинику без него. Нельзя заставлять нашу клиентку ждать.

Я был примерно наполовину уверен, что он не явится. Естественно, в условленное время детектив не появился. Затем часы показали двенадцать сорок. В ту самую секунду, когда мы уже поднимались со скамейки, чтобы двинуться в путь, у входа на территорию храма внезапно раздался ужасный грохот и скрежет. До того момента было слишком тихо, так что, не понимая, что это за звук, мы рефлекторно обернулись в сторону, откуда он исходил.

Какой-то мужчина, одетый в точности как пилот американских вооруженных сил, спрыгнул с лежавшей посреди дороги черной глыбы и теперь стоял подле нее.

– Ой, это же Энокидзу-сан, сэнсэй!

– Что?..

Мужчина принялся пинать черную глыбу ногами.

Пока пожилые монахи, сидевшие в ярмарочных палатках, и немногочисленные посетители храма издалека с удивлением наблюдали за происходящим, мы поспешили к предмету всеобщего внимания.

Это был Энокидзу, яростно пинавший нечто, что при ближайшем рассмотрении оказалось завалившимся набок мотоциклом с большой коляской. Мой друг попеременно выкрикивал ругательства вроде «срань!» и «дерьмо!».

– Эно-сан, что ты творишь?!

Заметив нас, Энокидзу прекратил пинать мотоцикл.

– А-а! Вы пришли! – воскликнул он и помахал нам рукой. – А я думал, кто это с тобой, а это, оказывается, Ацу-тян… Хорошенькая, как и всегда.

– Прошу прощения, я попросила сэнсэя позволить мне пойти с вами. Я не помешаю?

Энокидзу громко расхохотался.

– Помешаешь? О чем ты говоришь? Я уже трижды за это утро помышлял повеситься от одной только мысли о том, что мне придется пойти в какую-то мрачную клинику на пару с этим обезьяночеловеком. А если б вместо тебя явился Кёгокудо, то это мог бы быть самый мрачный день на моей памяти, – но тебе, Ацу-тян, я готов оказать самый радушный прием. Что касается тебя, Сэки-кун, если хочешь, ты можешь прямо сейчас вернуться домой, – жизнерадостно добавил он.

Я сердито посмотрел на Энокидзу. Удивительно, но на его лице не было ни малейшего следа вчерашней меланхолии. Он казался совершенно другим человеком – и нисколько не был похож на детектива. Как ни посмотри, он походил на летчика-истребителя. Если это, как и вчера, тоже было результатом его двухчасовых раздумий над тем, как должен выглядеть настоящий детектив, то критерии его суждений были явно абсурдными.

– Что ты тут устроил, Эно-сан? Что это такое?

– Вот эта штука, Сэки-кун, называется коляской. Благодаря ей на одном мотоцикле можно ехать вдвоем.

– Я… я вовсе не об этом тебя спрашиваю, – пробормотал я.

Ацуко Тюдзэндзи начала тихонько смеяться.

– Что, в самом деле? Ты ведь наверняка помнишь тот случай, когда парень из военной полиции едва не переехал меня на своем джипе. В общем, он – кажется, его фамилия была Хэйс или что-то в этом роде – в качестве извинения подарил мне этот армейский мотоцикл. Я долго на нем не ездил, так что он совершенно перестал заводиться, но сегодня утром я его починил, и все шло отлично, пока я не добрался сюда. Теперь он снова заглох.

– Почему именно в этот день тебе нужно было приехать сюда на подобной штуке?

– Я подумал, что так будет быстрее… Кстати говоря, нам нужно двигаться. Вперед, в клинику!

Сказав это, Энокидзу зашагал по дороге, представления не имея, куда нам нужно идти.

– Эно-сан, – окликнул я его, – а что с твоим мотоциклом? Его ведь украдут!

Детектив развернулся ко мне и улыбнулся:

– Ты ошибаешься. С этого самого момента любой человек, который сядет на этот мотоцикл и поедет на нем домой, будет не тем, кто его украл, но тем, кто его подобрал. Потому что я только что попросту его выбросил.

Он снова рассмеялся. Ацуко Тюдзэндзи и я одновременно пожали плечами и тряхнули головами, как делают в таких случаях иностранцы.

По словам Ацуко, буддийский храм Хомёдзи и синтоистский храм Кисимодзин были отдельными зданиями и официально Кисимодзин располагался на территории храма Хомёдзи. Однако буддийский храм и Кисимодзин находились друг от друга на довольно значительном расстоянии. Более того, между ними было разбросано несколько рощ и частных домов, из-за чего сложно было определить, где заканчивалась храмовая земля и начинались частные владения. Еще – опять же по словам Ацуко Тюдзэндзи, которая, судя по всему, просто повторяла слышанное ею от Кёгокудо, – с восточной стороны храма, где находилась клиника Куондзи, также должно было располагаться большое кладбище.

Кладбище Дзосигая было одним из семи кладбищ, учрежденных в Токио в 1872 году в эпоху Мэйдзи, и занимало площадь более 95 тысяч квадратных метров[81]81
  В Японии действует принятая в Европе метрическая система, однако во время событий романа площади указывались согласно традиционной японской системе мер – в цубо (3,3 м²). Площадь кладбища Дзосигая – 28 978 цубо, что составляет 95 627 м².


[Закрыть]. Скорее всего, это было то самое кладбище, чей туманный образ возникал у меня в сознании, когда я думал про район Тосима и о котором говорила Ацуко Тюдзэндзи.

Дорога к храму петляла и путалась среди деревьев, отчего возникало ощущение, будто мы пробираемся по лабиринту, который, как я теперь не сомневался, заканчивался прямо посреди кладбища. Отчего-то мысль о том, чтобы прямо сейчас идти на кладбище, внезапно показалась мне крайне отвратительной, и я почувствовал, как мои ноги словно становятся тяжелее.

Но до того как достигли кладбища, мы обнаружили на нашем пути густые заросли из разнообразных деревьев, окружавшие храм и полностью загораживавшие проход.

– Мы как будто оказались в настоящем лесу, – сказал я. – Если там, впереди, кладбище, тогда клиника должна быть в городе – за домами на другой стороне.

Через дорогу от леса находились несколько частных домов и узкая торговая улица, вдоль которой выстроились ряды магазинов. Если б мы не свернули к ним и продолжали идти в обход через лес, то спустя некоторое время наверняка оказались бы посреди того огромного кладбища. Я был в этом практически уверен.

Но Энокидзу не обратил на мои слова никакого внимания, продолжив идти вперед.

– Эно-сан, эта дорога ведет прямиком к могилам. Ацуко-тян разве только что не сказала, что кладбище огромно? Оно должно занимать всю восточную часть храмовой территории.

– Та дама ясно объяснила, что клиника находится на восточной стороне. Не говори мне, что ты забыл инструкции, которыми она любезно нас снабдила, мой обезьяноподобный друг. Я думаю, нужно верить человеку, который здесь живет, как ты считаешь?

– Верить, говоришь? Да ты ее даже не слушал, Эно-сан.

– Зная о твоей хронической забывчивости, я расспросил Кадзутору. Смотри, вон там есть проход.

В плотных зарослях был просвет, через который вело узкое ответвление дороги, по которой мы шли.

– Говорю же тебе, там, за поворотом, – кладбище.

«А я ни за что не пойду ни на какое кладбище», – почему-то подумал я.

Я был уверен, что прямо за поворотом раскинулось громадное поле смерти. Мне представился пустынный пейзаж и унылые ряды надгробий.

– Ой, до чего ты упрямый, Сэки… Ты что, испугался?

«Может быть, и так».

– Здесь нет никаких могил, сэнсэй! – крикнула Ацуко. Я думал, что она идет сразу за нами, но девушка каким-то образом проскользнула вперед и уже была на той узкой дорожке. – Могилы находятся на холмах за железнодорожными путями. Здесь только деревья и дома.

«Неправда. Здесь только и есть, что могилы, тюрьмы и лечебницы для умалишенных».

– Сэки, Сэкигути! Возьми себя в руки, – сказал Энокидзу, хватая меня за руку и таща к той запретной тропе.

«Точно как в моем сне. Теперь я буду наказан…»

Я закрыл глаза.

Если я их открою, то увижу нечто, что мне видеть не следует.

«Ее белые голени, белые груди…»

– Сэнсэй? Сэнсэй, с вами всё в порядке?

Это был голос Ацуко Тюдзэндзи.

«Это не сон».

Я медленно открыл глаза.

И увидел клинику.

«Я бывал здесь раньше».

Это не было дежавю: я отчетливо помнил вид, представший перед моими глазами. Большое каменное строение. Сложенная из кирпича стена вдоль дороги. Лес.

Даже галька, которой была выложена дорожка к воротам, выглядела знакомой.

Когда мы приблизились к ним, я заметил, что местами кирпичная стена была сильно повреждена – возможно, шрамы от бомбардировок.

Я был уверен, что она не выглядела поврежденной в прошлый раз.

«Когда был этот прошлый раз?»

Я вспомнил звон в ушах.

Мы подошли к передней: перед нами возвышались створчатые двери с большими панелями из матового стекла. Иероглифы надписи «Клиника Куондзи» были наполовину стерты перемежающимися сезонами дождя и снега.