Текст книги "Петр Фоменко. Энергия заблуждения"

«Сказка Арденнского леса» – музыкально-поэтическая, ироническая, лирическая фантазия Юлия Кима по канве пьесы Шекспира «Как вам это понравится». Для стажерской группы «Мастерской Петра Фоменко» под руководством самого Петра Наумовича эта пасторально-эротическая сказка с элементами сатиры и вампуки стала поводом для оттачивания элементов профессии и полета фантазии. Здесь соединились беспечное вольнодумство и очарование легкомыслия, надежно замаскировавшие горечь, мудрость и сокровенные мысли, которые режиссеру удалось привить молодой генерации своего театра наряду с умениями петь, декламировать, импровизировать, иронизировать и пародировать.

Борьба за герцогский престол между изнеженным эгоистом Фердинандом (Олег Нирян) и роскошным тираном Фредериком (Никита Тюнин), отраженная в любви-ненависти двух братьев Дюбуа – Орландо (Иван Вакуленко) и Оливера (Дмитрий Смирнов) и в невольном соперничестве двух герцогских дочек Розалинды (Мария Андреева или Наджа Мэр) и Селии (Моника Санторо), разворачивается в форме условно-театральной репетиции с разграничением эпизодов, ремарками и ударами гонга. То, что Петр Фоменко не без иронии называет «драмкружком», подразумевает лаконизм во всем: стол, лавки и резное кресло для обозначения дворца, зеленые кусты, вода, огонь и львиные морды для мгновенного переселения в Арденнский лес. Фантазийные костюмы художницы Марии Даниловой, дерзко смешивающей корсеты, жабо, панталоны, кружева, парчу, рубище, перья, шляпы, ботфорты и босые пятки, рисуют мир загадочный и прелестный. Главное в этом мире – возможность чуда, метаморфоз, открытий.

Ох, как же трудно не забуксовать в перипетиях сюжета! Опальная Розалинда, переодевшись мужчиной, бежит в лес. Попутно ее настигает любовь к такому же чужому при дворе, как и она, прекрасному юноше. Однако восприимчивый Орландо быстро впитывает уроки придворного цинизма. Их преподают ему герцог Фредерик и премьер-министр Лебо (Игорь Войнаровский). А в лесу ее ждет не только эгоистичный отец, в упор не узнающий дочь в симпатичном пастухе Джонни и одержимый страстью к пастушке Дженни (Елена Ворончихина), но и загадочный философ Жак-Меланхолик (альтер эго авторов спектакля – драматурга и режиссера – в исполнении Кирилла Пирогова). Взаимное влечение между девушкой и лесным мудрецом возникает внезапно, но соединиться им не суждено. Вот, собственно, и весь сюжет – четыре влюбленных пары венчаются, враги и соперники мирятся, негодяи исправляются, львы испаряются. И только Жак никак не вписывается в этот мир всеобщего умиротворения.

Ценность этой работы нового поколения театра (часть стажерской группы войдет к концу сезона в состав труппы) в том, что, придя к Фоменко уже с профессиональным багажом, они успели за эти полтора года впитать дух и плоть его театра. Это передающееся из рук в руки, с общим дыханием и с биением сердца неуловимое ощущение игры сквозь смех и слезы, бесшабашного лицедейства и неистребимой грусти, жертвенности и наслаждения. То легкое дыхание и рождение театральной стихии «из ничего и чужих ошибок», простым движением брови, жестом, верной нотой, которое всегда было присуще природе фоменковских постановок.

Конечно, кто-то ловит на лету и быстро, кто-то идет к цели, оступаясь и набивая шишки. Кому-то дано поймать торжествующую интонацию самоиронии, как Надже Мэр, а кто-то постарается пленить зрителя красотой и откровенным напором, как Мария Андреева. Очаровательна Вера Строкова в роли лесной феи Фебы, «капризной, упрямой и сотканной из роз», шутящей с огнем и способной любить всю землю. Моника Санторо – Селия – покоряет музыкальностью и бесстрашным комическим дарованием. Премьер-министр Лебо в исполнении Игоря Войнаровского – грациозный интриган-царедворец, с дружеским участием обещающий опальным дать яду перед смертью в знак особого расположения. Оливер Дюбуа (Дмитрий Смирнов) неподражаем в своей выходной арии «Я ненавижу брата», из которой следует, что ненависть родилась не из-за наследства, благородства, превосходства, а с детства. Его нищему брату Орландо, мучимому любовной истомой, уморительно поющему: «О, боже, как хочется жить», все равно, куда бросаться – хоть на льва, хоть в пламя страсти.

Особое место занимает шут Билли, роль которого исполняет Дмитрий Рудков, молодой артист удивительной естественности и чисто мироновского (то есть близкого Андрею, а не Евгению, Миронову), безграничного обаяния. Его умение разнообразить нюансы, пробегая по гамме диезов и бемолей чувств и настроений, неразрывно сплетать веселие и печаль покоряет. «У вас есть друг? Каков негодяй! А за что его любить? Ненавижу! Я убью этого человека!» – эта пулеметная очередь сделала бы честь любой комедии. Шут Шекспира – Кима грустен, остроумен, умен и глубок – он слишком много знает, и постоянно скребущиеся на чердаке головы мысли не дают ему покоя. Поэтому так верно выходит на первый план сцена Шута и Жака-Меланхолика, которые солидарны в своих суждениях о жизни, смерти, справедливости.

Спектакль П.Н. Фоменко – эмоциональный и сложный по ритму, то комичный, то грустный – запоминается прежде всего несколькими превосходными музыкальными эпизодами: эффектной сценой погони, безудержно-страстным дуэтом Оливера и Селии, песнями Шута и Жака-Меланхолика, колдовской сценой обратного преображения Розалинды из мужчины в женщину, а также вампукой на вольной борьбе и сражением с условными львами.

Музыканты Николай Орловский и Александр Мичков изящно плетут, оставаясь в лесной тени, всю затейливую партитуру этой музыкальной сказки.

В спектакле задействована и «тяжелая артиллерия» – артисты-«старики» из более зрелых поколений фоменковской труппы. Иван Поповски в роли силача Чарли, телохранителя Герцога, разыгрывается не на шутку, особенно входя в раж в рассказе, как Орландо порвал герцогский указ и выбросил – только клочья летят. Олег Нирян в роли экс-герцога Фердинанда не боится ни спародировать самого Фоменко, ни издеваться над своим героем-демагогом, ни пользоваться двусмысленными жестами, сопровождающими призыв «Живите сердцем!».

Жак-Меланхолик Кирилла Пирогова стал ролью, в которой сконцентрировались не только самые ценные мысли драматурга, но и скрылся ключ к зашифрованной тайне постановщика. Лейтмотив Жака: «Да, надо уходить!» и его любимое слово: «Хотя…» – прямое отражение сомнений, свойственных натуре режиссера. С деликатностью и любовью молодой артист, превратившийся в зрелого философа, принял истину режиссера, как свою. Многие знания – многие печали, и осознание того, что весь мир – не только театр, но и твой дом, что единственное, остающееся человеку– одинокая, хоть и независимая, дорога, Кирилл Пирогов передает в своем Жаке с щемящей и светлой печалью.

Затейливый, как и сама пьеса Шекспира, спектакль «Сказка Арденнского леса» – не первое и не второе обращение режиссера к авантюре Ю. Кима-драматурга. Петр Фоменко шел с этой пьесой по жизни в разные годы и в разных городах. Ведь главное для режиссера – добиваться. Тогда и мы поверим, как прав был Жак-Меланхолик, утверждая, «что душа артиста, если не бессмертна, по крайней мере, вечно молода».

2008 г.

Безысходность окрашена ре-минором. Это – открытие Моцарта. Он же подробно об этом рассказал. В «Дон Жуане». В связи с Каменным гостем. До Моцарта всегда был какой-нибудь выход. Всегда можно было попросить Бога о помощи. С Моцарта начинается сомнение в Божественном.

Питер Хёг. Тишина

Премьера спектакля «Триптих» в «Мастерской Петра Фоменко» – значительное событие нынешнего театрального сезона. Наконец увидел свет спектакль, над которым труппа во главе со своим лидером кропотливо и мучительно работала с перерывами последние три года. Этой постановкой открывается малая сцена в новом здании театра, обнаруживающая неожиданные и неисчерпаемые возможности этого пространства. И главное – снова Пушкин, столь преданно любимый Петром Фоменко автор. (Вспомним телеспектакли «Метель», «Гробовщик», «Бориса Годунова» в ГИТИСе, «Пиковую даму» у вахтанговцев и «Египетские ночи» в «Мастерской».)

«Триптих» – это эволюция жанра, соединение несоединимого, единство и борьба. В сценическую композицию вошли маленькая поэма «Граф Нулин», маленькая трагедия «Каменный гость» и эскизная сцена из «Фауста» «Мне скучно, бес…», инкрустированная фрагментами из черновиков Пушкина, «Фауста» Гёте и поэтической картины Иосифа Бродского «Два часа в резервуаре» – своеобразного манифеста Анти-Фауста XX века.

В своем новом поэтическом спектакле Петр Фоменко выстраивает такую объемную, детализированную полифонию из собственно поэтических строк, звуков, движений тел и материй, классической музыки и романсов, теней и предметов, живого огня и потустороннего света, что охватить всю эту многоплановость в единой фразе, абзаце и даже странице трудно, почти невозможно. А разделить на компоненты, «разъять музыку» на звуки, подобно пушкинскому же Сальери, – значит загубить очарование зрелища в амбициозной попытке анализа. Хотя…

«Тарквиний новый»

«Граф Нулин» в версии театра обозначен как «Граф N» и отнесен к жанру «сантиментального анекдота в стихах». В том, как аттестуется главный герой (Карэн Бадалов), явственно прослушивается и «нуль» – провинциальный соблазнитель, бессмысленный и пустой, не лишенный «хлестаковства» в своем стремлении рисоваться. Этот «нуль» рифмуется и с кольцом монокля графа, так удачно порой ныряющим в рюмку с водкой. Режиссер настоятельно стремился увести своих изобретательных актеров от водевильной основы прелестного пустяка, рожденного пушкинским гением. Но именно там, где им удается подойти вплотную к настоящей комедии положений, и возникает та театральная стихия, которая горячей волной словно обдает публику, вовлекая ее в калейдоскоп комических нелепиц, суеты, погонь, пощечин, разлетающихся шлепанцев, халатов, чепцов, вызывая в зале счастливый смех и аплодисменты.

На занавесе – хрестоматийный пушкинский профиль с бакенбардами, за которым сверху подглядывает амур. Публика в малом зале располагается просторным амфитеатром, крутые лестницы ведут на галерею, где находятся покои героини водевиля – Натальи Павловны (Галина Тюнина) и спальня заезжего графа. На платформе под колосниками – Сочинитель с пером, гитарой и подзорной трубой (он же сосед Лидин) в портретном гриме Пушкина (Кирилл Пирогов). Вся комедия преподносится зрителям в его вольном пересказе, он ведет действие – представляет персонажей, дает им остроумные характеристики, суфлирует и выручает в пикантные моменты, подглядывает и подсмеивается. Иногда они с Барином (Максим Литовченко), шикарным гусаром в прошлом, ныне пробавляющимся забавами с горничной Парашей (Мадлен Джабраилова) и невинным пьянством под видом охоты, поют под гитару «Где друзья минувших лет?» на стихи Дениса Давыдова, романс «Цветок засохший, безуханный, забытый в книге вижу я» или сокрушенное «Жомени да Жомени, а об водке – ни полслова!». Максиму Литовченко удается так великолепно интонировать в трех регистрах имя жены «На-та-ша!» (порой сбиваясь на «Па-ра-ша!»), что «работает» даже минимум текста.

«Граф Нулин» – это пиршество деталей, забавных находок, предметных эквивалентов поэтическому слову, это игры рифм с жестами, позами, акцентами и миром изящных мелочей – калош, цилиндров, графинов, яблок, саквояжей. Та манера, с которой актеры преподносят поэтический текст, чуть подчеркнуто артикулируя и акцентируя рифмы твердым, не сглаженным финалом каждой строки, в последующих частях спектакля получит полное развитие. Пока же перед нами живая поэзия, не заболтанная по-бытовому, а отточенные стихи в такой кристальной чистоте, что аж звенят, как хрустальные клавиши челесты. Герои подхватывают текст «с подачи» друг друга, строки, словно кольца серсо, перелетают от одного к другому: «В последних числах сентября, презренной прозой говоря…»

Однако и деталей рассыпано повсюду щедро. Здесь и «роман классический, старинный, отменно длинный, длинный, длинный», страницы которого листает в такт скучающая героиня, и Параша в бархатном господском капоте, «наперсница ее затей», и слуга-француз со своим «allons, courage!» (Олег Нирян), и «опасно раненный, печальный» экипаж с единственным оставшимся в живых колесом, и слуги Филька-Васька, оборачивающиеся то конем, то скрипящими дверьми.

Прелестны сетования графа (это, правда, «от себя», «сверх» Пушкина и подозрительно напоминает монолог Чацкого про «дым Отечества»), как бы французский подстрочник монолога Нулина, бранящего святую Русь, холеру, гололед, дикость и вздыхающего: «О,Paris!» Легким намеком на грядущий сюжет «Каменного гостя» звучит водевиль Паэра «Капельмейстер, или Прерванный ужин», в духе домашнего музицирования исполненный хозяйкой и гостем на два голоса. Откровенность заигрываний обоих балансирует на грани дозволенного. Наталья Павловна кокетничает, отставляя ножку и пожимая кавалеру руку. А как граф «к ней подвигает свой прибор», недвусмысленно взбираясь на стул, как он инспектирует наряд хозяйки на предмет «все это к моде очень близко», как его рука трепещет вокруг ее талии и так далее… Пластическая свобода Карэна Бадалова позволяет ему не только продемонстрировать балетную растяжку в первом выходе, исполнив шпагат на разъезжающихся платформах, но и устроить целый дивертисмент из бесславного соблазнения и погони. «Или – или!» – и истомленный желанием граф, кипящий, как самовар, «пока не отвернула крана хозяйка нежною рукой», крадется со свечой в спальню хозяйки, теряя шлепанцы, путаясь в полах халата и исторгая стоны вожделения, когда на его пути огонь свечи выхватывает откровенные фрагменты гигантского гобелена по картине Рубенса «Тарквиний и Лукреция». Но, получив пощечину и с ужасом восклицая под «Летучую мышь» Штрауса: «Какой позор, о Боже мой!», «Тарквиний новый, на все готовый» носится по дому, обнаруживая своих и чужих слуг в объятиях друг друга, обрывая занавеси в попытке скрыться. Переполох успокаивается, гобелен повешен вверх ногами, Филька-Васька валятся в кучу, и ночь до рассвета наполняется чудесными звуками – храпами, вздохами любви, в которых участвуют люди, лошади, собаки, куры, гуси – словом, все живое в имении.

Атмосфера неги и неловкости сменяется натянутым завтраком, Сочинитель подсказывает сверху темы разговора: «О чем, о чем, о том, о сем», диалог прокручивается вторым дублем, становясь все более непринужденным – и о дыме отечества («несладок, неприятен»), о театре («сиротеет»), об умах («развиваться начинают»). Под увертюру Россини к «Вильгельму Теллю» вваливается хозяин с облезлой шкурой вместо шарфа: «Наташа, там, за огородом, мы затравили русака!» Опозоренный граф ретируется, зато слугу-француза Параша тепло провожает.

А почему не сложилась мимолетная интрижка? Все было сказано в откровенной реплике хозяйки (а с красотой голоса Галины Тюниной, вложившей в него все возможные сексуальные вибрации, мало кто может соперничать): «Смеялся Лидин, наш сосед. (Пауза). Помещик (Пауза, мечтательно). Двадцати трех лет». Какая уж тут супружеская верность: просто место сердечного друга занято. И кем – молодым красавцем, подозрительно похожим на Пушкина.

Спектакль Петра Фоменко внутренне «зарифмован» – все его части затейливо, через полунамеки и ассоциации, переплетены и сцеплены между собой. Исполнители, меняя роли, переходят из одной пьесы в другую, изящные костюмы XIX века (великолепная работа художника Марии Даниловой) стилизуются под более раннюю эпоху в «Каменном госте» с тем, чтобы вылиться в окончательную фантасмагорию бесовского маскарада в «Фаусте». Сосед-любовник из водевиля превращается в первого любовника Дон Гуана, а потом – в отчаявшегося Фауста, провинциальная барыня – в безжалостную Донну Анну и призрак Гретхен, безобидный Граф с дьявольским моноклем – в шута Лепорелло, а затем – в печального и мудрого Мефистофеля.

Поцелуй смерти

Вторая часть – «Каменный гость» под названием «О Донна Анна!» – отнесена автором «Триптиха» к жанру «маленькой иронической трагедии». И здесь зрителей ждет открытие – и не только в концептуальном, но прежде всего в постановочном решении. Декорацией к трагедии становится фойе театра – открывается стена, и белые ступени, балконы, переходы, арки мраморного фойе преображаются в стилизованный образ ночного Мадрида, где сторожа с колотушкой кричат: «Второго половина, небо ясно!» и латинские молитвы, как заклинания, сопровождают пушкинский стих. Работа с пространством архитектора нового здания театра Сергея Гнедовского уникальна. За этим спектаклем зрителям нужно будет ездить издалека, потому что он прочно и навсегда вписан в архитектурные особенности новой сцены. Он не отправится на гастроли, но станет событием в театральной жизни.

Главный мотив драмы – томление и разочарование, а не борьба с роком, как мы привыкли думать при упоминании имени Дон Жуана. Здесь монахи, ожидающие Донну Анну в Антоньевом монастыре, сходят с ума от вожделения к прекрасной вдове, здесь сама Донна Анна, женщина, лишенная плотских радостей, сознательно делает свой выбор и ускоряет развязку драмы, здесь Лаура, всеобщая интимная подруга, не успевает отдаться Карлосу (Максим Литовченко), но успевает – Дон Гуану прямо на трупе его соперника.

Дон Гуан (Кирилл Пирогов) – самый меланхоличный из всех исполнителей этой великой роли. В нем вовсе нет столь привлекательного зла – демонизма, безбожия, цинизма. А есть непосредственность, обаяние молодости, печаль… Когда он, невзирая на опереточный ужас Лепорелло, приглашает статую на ужин – это не вызов року, а жест безрассудства. (Позже его Фауст прикажет «Всё утопить!» не от скуки и развращенности, а от тотального отчаяния и одиночества.) Неуязвимый, безрассудный, бесстрашный баловень судьбы, Дон Гуан становится беззащитен перед смертью, когда его внезапно настигает настоящая любовь. Поначалу он старательно обходит надгробные плиты в монастыре, где стоит оживающая статуя его умершей возлюбленной Инезы (это Моника Санторо, блестяще игравшая на флейте среди гостей Лауры), но теряет бдительность, когда теряет голову. И оказывается в опасной близости к смерти. Привыкший, что любовь – игра и радость, как с Лаурой (Мадлен Джабраилова), он не заметил, как попал в сети к сильной сопернице.

Донне Анне (Галина Тюнина) нужна не любовь. Ей нужна победа над всеми соперницами – его предыдущими «жертвами», – ею владеет жажда первенства, она хочет получить самого знаменитого любовника в мире. Красавица-вдова (а большую часть роли актриса проводит под черной вуалью, открывая лицо лишь в последней сцене) буквально прожигает его взглядом при первой встрече. И звук ее сабо, когда, шурша шелками, она уходит по ступенькам и лестнице галереи все дальше и выше, постепенно превращается из манящего стука кастеньет в тяжелую поступь рока, гулко раздающуюся под сводами. В тишине зальной и храмовой акустики этот звук завораживает. В шагах Донны Анны звучит поступь Командора, поступь судьбы, и это страшно. Но в середине пути она намеренно останавливается, чтобы вытряхнуть камушек из сабо, и вид ее изящной пятки (точный расчет!) сражает Дон Гуана наповал.

В герое Кирилла Пирогова преобладает романтизм с легким налетом современной иронии.

Врываясь к Лауре, он спускается по стене пиццикатным силуэтом под сен-сансовское «Рондо-каприччиозо». Похоже, для этой роли Петр Фоменко передал актеру все скрывающееся в нем самом мальчишество и авантюризм. Окруженная гостями Лаура только что пропела из моцартовского «Дон Жуана» и арию с кубком, и «Дай руку мне, красотка», держа на грани близости всех гостей, почти базарно повздорила с Карлосом по поводу Дон Гуана и потом по-хозяйски положила руку на колено Карлоса, избранного ею на эту ночь. Для Мадлен Джабраиловой, актрисы тонкой и музыкальной, вокальная краска роли стала объемным дополнением. К тому же режиссер придумал ей детализированную сцену с бестактным вопросом: «Который год тебе, Лаура?» Молодой любовник поставил ее лицом к лицу с собственным отражением – веселой, простившейся с молодостью гетеры. Те краски, которые Лаура, пометавшись, всплакнув, разозлившись, плюнув, вкладывает в ответ: «Осьмнадцать лет!» – неподражаемы. И музыка Сен-Санса здесь «доигрывает» за актеров – чуть больше нерва, чуть больше тоски.

Упорно и неуклонно снижая трагический пафос трагедии, Петр Фоменко начинает с любовной сцены Лауры и Дон Гуана. Препираясь, кто кому чаще изменял: «А ты, повеса?» – «Нет, ты!», – запутываясь в одежде, вспоминая тело друг друга (она, ласкаясь, подставляет ему для поцелуев полуобнаженные руки, шею, грудь), они в акробатическом поцелуе-поддержке прямо над телом заколотого Карлоса уплывают за кулисы. Это и смешно, и удивительно.

Совсем иначе выглядит сцена объяснения Дон Гуана с Донной Анной. Декламируя безмерно прекрасные латинские молитвы, она гипнотизирует его. У Донны Анны два голоса: первый – лицемерный, высокий, с которым она ханжески отвергает его признания, второй – низкий, чувственный, порочный, им она назначает ночное свидание. На разнице этих двух регистров построена вся сцена – мальчишеское признание Гуана, не понимающего еще, что им манипулируют, вынуждая соответствовать репутации великого обольстителя: «Вы все узнали!» – «Что я узнала?» (Спохватывается: «О Боже!») Особенно неоднозначным для публики оказывается знаменитый монолог «Когда б я был безумец», превращенный в диалог, где аргументами женщины становятся слова молитвы, с которыми мужчина порой комично полемизирует.

А дело в том, что Донна Анна уже все за него решила. Она сразу поняла, что он назвался вымышленным именем, и, предвкушая встречу, на все лады произносит «Диего де Кальвадо», прокручивая в памяти детали разговора. Она жаждет падения и разврата. Ей хочется заниматься любовью с сущим демоном. Поэтому она манипулирует им, вырывая сначала признание в любви, потом в убийстве. Она отдается сразу, прямо на могильной плите, ставшей ложем любви. При этом герои ведут себя очень современно: сначала оказываются в постели и лишь потом объясняются. Фраза: «Я приняла вас, Дон Диего…» застает их лежащими в объятиях друг друга, безмерно утомленных ночью любви.

Дальнейшее – уже послевкусие. (Этот композиционный слом, нарушающий причинно-следственные связи пьесы, – одна из интуитивных находок режиссера.) Она, не успевшая в замужестве испытать наслаждения плоти и влачащая мантию вдовства, жаждет страстей, которые бы полностью удовлетворили ее женские фантазии. А вместо этого он вдруг говорит о любви, о добродетели. А ей-то нужно совсем другое, не нежность и невинность, а жестокость и порок. Как она разочарована! Она-то думала, что встретила наконец искусителя, злодея, дьявола, всем женщинам мира предпочетшего ее. «О, если б вас могла я ненавидеть!» – с гибельным восторгом мечтает Донна Анна. Припав к его спине, вдыхая запах тела, она не спешит расстаться с иллюзиями. Хотя… влюбленный Дон Гуан – как это скучно! Всю последнюю сцену, разметав роскошные пряди по плите надгробия, она разочарованно повторяет с сожалением, горечью и ощущением несбыточности: «Так ЭТО Дон Гуан!..» И «мирный поцелуй»: «На, вот он!» – оказывается поцелуем смерти. Именно она губит его, а не «пожатье каменной десницы».

Явление статуи Командора озадачит тех, кто ждал грома и молний. Тихое и красивое шествие поющих псалмы монахов со свечами. Из-под плаща мраморного гиганта выскальзывает человечек, чья тщедушная фигурка– точная иллюстрация пушкинского описания Командора (Олег Нирян): «А сам покойный мал был и тщедушен». Под сухой треск кастаньет он спускается к ложу и тихо, вкрадчиво сообщает: «Я на зов явился». Ведь смерть не всегда приходит под фанфары в виде величественного всадника Апокалипсиса. От этого еще безнадежней: кованая перчатка, как испанский сапожок, сдавливает руку Дон Гуана, и они с Донной Анной каменеют, превращаясь в собственное надгробие, задрапированное плачущим Лепорелло. Рокот адской бездны и звук колотушки сторожа в его руке постепенно затихают: «Второго половина, небо ясно!» И по-бабьи всплакнет Лаура, надев на голову широкополую шляпу своего любовника.

P.S. Лишний раз убеждаясь, что искусство театра сиюминутно и неповторимо, на другом спектакле «Триптих» я увидела совершенно иную трактовку «Каменного гостя». Там Донна Анна сходила с ума от обрушившихся на нее чувств и всю последнюю сцену актриса проводила, словно в горячке. И наверняка это лишь один из возможных вариантов. Сколько их еще в запасе?..

«Всё утопить!»

Сцена из «Фауста» «Мне скучно, бес» преподносится постановщиком «Триптиха» как «бурлеск». Композиция последней части сложна и витиевата. Фауст (Кирилл Пирогов) и Мефистофель (Карэн Бадалов) отправляются в путешествие по Аду – адским рекам и долинам, залам, где Смерть (М. Литовченко), Грех (Н. Тюнин), Солдат (С. Пьянков) и Ведьма (М. Санторо) играют в карты: «Ведь мы играем не из денег, а только б вечность проводить». На занавесе – конструктивистский профиль Пушкина, напоминающий зигзаг молнии. Мефистофель в цилиндре с красным плюмажем и дырявыми полями, сквозь которые глядит зоркий глаз, в изысканном долгополом сюртуке предлагает Фаусту, философу с разметавшимися седыми прядями, «сесть к нему на хвост». Срываясь, словно в бездну, герой Кирилла Пирогова оказывается в подземном мире. Что ждет его там? Рокот адской бездны, реверберация звуков и слов под сводами, хохот Сатаны, шум океана. Смешав в одном котле Пушкина, фрагменты из Гёте, дописав некоторые связки между сценами, театр привел своего Фауста к разыгранному нечистью фрагменту из стихотворения Бродского «Два часа в резервуаре». И если те зрители, которые не читали этого шедевра последнего великого поэта XX века, в результате откроют книгу Бродского и вникнут в его строки, миссию искусства уже можно считать выполненной: «От человека, аллее, ждать напрасно: „Остановись, мгновенье, ты прекрасно“. Меж нами дьявол бродит ежечасно и поминутно этой фразы ждет».

Третья часть спектакля мозаична: призрак Гретхен, к которой Фауст карабкается по отвесной стене, выход карлика-Наполеона под «Ночной смотр» М. Глинки в исполнении Ф. И. Шаляпина, соблазнительная ведьма с огромной грудью из «Вальпургиевой ночи» Ш. Гуно, бряцанье бутафорских костей и соль подлинных слез. Многоголосая какофония «Двух часов в резервуаре» неожиданно оборачивается полифонией. Разрозненные сцены в аду непостижимым образом цементируются между собой и приводят героев на берег моря.

Режиссер соединил несоединимое – гротеск, лиризм, борьбу идей, философичность и ритуальность. За всем этим скрывается вечная тоска человека по недостижимому. Вид ада сверху, открывающийся перед Фаустом в его скитаниях, подозрительно похож на модель современного мира. В какой-то степени это увлекательное, завораживающее движение. Для восприятия такого зрелища требуется «полная перезагрузка черепной коробки» – иначе зритель, как Фауст, закричит: «Довольно! Прекратите! Перестаньте!»

В «Сцене из „Фауста“» несколько рефренов – «Мне скучно, бес…», неутомимое верчение прялки Гретхен и фраза: «Всё утопить». Впервые она произносится героем Кирилла Пирогова с очень сложной интонацией безответственного любопытства. Потом – с полным отчаянием от абсолютного опустошения души и вакуума, заполнившего сердце. В своем желании рассеяться Фауст бежит от тоски и проклятия собственной жизни. Этот мудрец не может излечиться от сплина и вынужден признать силу Мефистофеля.

У героя нет ответа на вопрос, был ли он счастлив, хотя добился всего, чего желал. Погубив любовь, он утратил душу. Заложил ли он ее дьяволу – еще вопрос. Но, безусловно, приобретя тотальную «постылую свободу», Фауст потерял что-то бесценное. Поэтому он выбирает смерть для всего живого, включая себя: «Всё утопить!» Но погибать – такс музыкой. И лучшего режиссера, чем Мефистофель, ему не найти. Огромный вал сметает все – и героя, и нечисть, и весь зрительный зал. Когда публику накрывает нескончаемая волна шелка, зрители инстинктивно поднимают вверх руки, чтобы не быть погребенными этой бурей. А гибельные аккорды «Вальса» Равеля лишь усиливают впечатление. (Сокрушительный эффект финала спектакля Петра Фоменко особенно выигрышно смотрится с последних рядов.) На открывшемся после катастрофы берегу мы видим безжизненные фигуры погибших, непроницаемого Мефистофеля, листающего книгу у полосы прибоя, и тень Гретхен с вечной прялкой.

…И спасибо зрителям за долгую паузу между последним аккордом Равеля и аплодисментами.

2009 г.