Текст книги "Шестая печать"

Пусть иезуиты забирают книгу, рассудил он. Как бы не повернулась ситуация в дальнейшем он сумеет извлечь из нее для себя выгоду.

Лойола не доверяя ни кому, лично изучил всю книгу, но это оказался список святого писания, находящийся в не очень хорошем состоянии, неизвестно какими путями оказавшийся в руках человека со слабой психикой, и вообразившим себе невесть что.

* * *

Проснувшись, я почувствовал какую-то слабость, но ни каких болезненных ощущений не испытывал. В квартире было так тихо, как бывает только, когда ни кого нет дома. Слышно было лишь как где-то в соседних квартирах идет перманентный ремонт, да с улицы доносились приглушенные звуки.

Натянув спортивные штаны, предусмотрительно оставленные Николаем рядом с моей кроватью, я отправился на кухню сварить себе чашку кофе.

Я только собрался налить себе сваренный кофе, как хлопнула входная дверь.

– Ну, вот так и не дадут выпить чашку кофе.

– Делиться надо и все будет хорошо. А вообще-то просто замечательно, что ты ожил. Как себя чувствуешь?

– А почему не наливаешь?

Я налил кофе, и мы с Николаем сели.

– Ничего, как варят кофе, не забыл, так что не все потеряно. Да старик ну ты и дал копоти.

– Коля, ты извини, не знаю, что меня укрыло.

– Ну, это я тебе скажу. Ты и так приехал большой, а тут еще побегал по городу, добавил. В итоге воспаление легких. Тут тебя неделю выхаживали. Но смотрю все позади.

– Спасибо. Подожди как неделю.

– А ты сколько думаешь?

– Ну, не знаю я, похоже, потерял счет времени.

– Так вот, старик, неделю как один день ты провалился, и если бы не Ниночка, уж и не знаю, как бы тебя выхаживал.

– Постой, слишком много информации сразу. Скажи, что я просто так провалялся целую неделю?

– Ну, почему просто так. Ты очень творчески бредил, кстати, на четырех языках. В бреду бесконечно поминал то Стена, то Кьяру. Не зная тебя, точно решил бы, что ты шпионом заделался. Ну да ладно, я так на минутку заскочил, бегу. А вот ты приходи в себя. Вечером Ниночка придет, вот тогда обо всем и поговорим.

И он быстро убежал. А я отправился приводить себя в порядок, что таковым действием можно назвать только условно. Хоть как-то я привел себя в порядок и, хотя рубашка и брюки висели на мне как на вешалке стал уже больше похож на человека.

Вечер начался с того, что первой пришла Ниночка. Открыв двери своим ключом, она тут же накинулась на меня.

– Сережа, как вы себя чувствуете, почему скачете по квартире. Вам еще и сегодня полежать.

– Ну, уж нет. Я и так, пролежал, ужас, сколько времени, если конечно Николай меня не разыграл. А вас, если не ошибаюсь, зовут Ниночка.

– Ой, простите, я то к вам уже так привыкла, что забыла, что нас официально не знакомили.

– Ну, так забудем об этом, только можно попросить не обращаться ко мне на Вы, а то я чувствую себя какой-то старой развалиной.

– Сережа, теперь иди в гостиную посмотри телевизор, почитай книгу или просто полежи, а я сейчас приготовлю ужин.

И не смотря на мои слабые протесты, Ниночка, проявив железную волю, выгнала меня из кухни. А потом, не взирая на мои протесты, накрыла стол в гостиной.

Николай вернулся домой, как раз тогда, когда были закончены все приготовления, и дом сразу наполнился шумом и разговорами.

Ужин был больше похож на торжественный, такой какие устраиваются в честь семейного торжества. Рассказывая вновь свою историю, я старательно избегал в ней только одной стороны – великих печатей и всего с ними связанного.

– Сережа, а у тебя с Кьярой? Насколько это серьезно, – спросила Ниночка.

– Насколько, – я задумал буквально на одну секунду, – для меня на всю жизнь.

– Счастливые вы – не то сказала, не то вздохнула Ниночка и выразительно посмотрела на Николая.

После заключительной чашки чая, я, сославшись на усталость, уполз в спальню, прилег и не заметил, как меня сморил сон.

Наутро, выбравшись на кухню, я обнаружил там Николая с чашкой кофе.

– Привет, старик, а Ниночка.

– Ниночка уже убежала на работу, а вот у меня с утра образовалось окошко и очень кстати, потому что я хотел с тобой поговорить.

– Только после кофе – пока не выпью не проснусь.

– Ты пей кофе и заодно расскажи мне, по какой причине тебя по всему городу разыскивает милиция.

Я чуть не подавился.

– Да, вроде бы, я пока был при памяти, ни чего противозаконного не делал, разве что во время болезни, пока был в бреду, кого зашиб.

– Ты кончай выпендриваться, все намного серьезней, чем ты думаешь. По всем отделам разослана ориентировка с твоими данными, фотографией, вдобавок, в сопровождении написано, что тебя разыскивают, как свидетеля и хотя не написано чего, в предписаниях указано: задержать и этапировать в Новгород. Там то ты что делал?

– В Новгороде – это в Нижнем?

– Нет в Новгороде Великом?

– Коля, я там вообще в своей жизни не был и ни когда с ним не был связан, так что вопрос не по адресу.

– Ты знаешь, старик, мне самому это не нравится. Еще если бы тобой интересовалось ФСБ, я бы понял. Как ни как ты жил за границей, но они молчат, им все это до фонаря, а родная милиция, встав на уши, ищет человека обозначенного как свидетель, может второго пришествия, да еще собирается, как свидетеля этапировать. Хотя с другой стороны, я вчера при Ниночке не стал перебивать твой треп, но ты старательно чего-то не договариваешь.

– Коля, а с Ниночкой у вас насколько серьезно?

– Ты мне зубы не заговаривай – партизан.

Я вздохнул и выложил Николаю оставшуюся часть своих приключений.

– Ничего, сейчас говорить не буду, мне надо обо всем подумать. Но и ты в свою очередь подумай, откуда они уже на второй день твоего приезда точно знали, что ты в Ростове. Поверить в то, что просчитали за это время, тот путь, о котором ты рассказал, не смогли бы чисто физически, если ты конечно в рассказе своем не передергиваешь. А знали точно.

Вечером, когда пришла Ниночка, я воспользовался тем, что необходимости готовить не было, и взял инициативу в свои руки.

– Сегодня моя очередь ухаживать.

И я принялся варить кофе. Когда кофе был готов, и я уже собирался его разливать, хлопнула входная дверь, и появился Николай.

– Ну, вот, как всегда – только собрался поохмурять девушку, как появляется Колька и все усилия насмарку.

– Ты это брось, а то вот расскажу твоей итальянке, что ты здесь за девушками приударяешь. А они, женщины, горячие, так уж устроит она тебе жизнь веселую.

* * *

Поезд тронулся. Я помахал на прощанье рукой Ниночке, пришедшей проводить, и стал смотреть на остающиеся за окном картины города. В нем я вырос и прожил большую часть своей жизни. Наверно, подсознательно я ожидал какого-то душевного томления, сожалений или еще каких-либо чувств, так красочно списанных в литературе, однако как я не прислушивался к собственным ощущениям, ничего подобного не ощущал.

– Наверное, я все-таки, моральный урод. – подумалось мне.

Мои размышления прервал голос милиционера:

– Прошу предъявить документы.

Вместе с моими попутчиками, я протянул паспорт. Милиционер бегло просмотрел документы и вернул их нам.

– Желаю счастливого пути!

Паспорт не вызвал у милиционера ни какого интереса. Признаюсь, в глубине души я напрягся, потому, что паспорт был Николая. Еще вчера вечером, обсуждая как лучше мне выбраться из Ростова, Коля притащил свой паспорт и заставил Ниночку выступить в качестве эксперта.

– Нин, скажи, а похож этот оболтус на мою фотографию в паспорте.

– Да вы просто близнецы, – засмеялась Ниночка.

– Да я серьезно.

– Ну, если Сергей не будет сбривать бороду и рядом не будет тебя, все остальные мелочи можно списать на чудеса фотографии. Во всяком случае, его скорее можно принять за тебя, чем за того лощеного господина, фото которого ты притащил с работы.

– Коля, а как же ты без паспорта, – попытался возразить я.

– Положим, я им практически не пользуюсь, мне достаточно служебного удостоверения, а недели через две, зайду, выпишу себе новый, и этот аннулирую. Хватит тебе две недели.

– Более чем.

Вот так я и стал едущим в Москву Николаем Геннадьевичем.

В купе вместе со мной ехали еще два человека, женщина, лет пятидесяти и военный лет тридцати. Дальняя дорога, необходимость находиться вместе продолжительное время в одном купе, как правило, располагают к общению. Давно замечено, что случайным попутчикам зачастую рассказывают вещи, тщательно скрываемые даже от своих близких. Что поделаешь, такова специфика железнодорожных путешествий. Когда мы, наконец, разместились, инициативу взяла в руки наша попутчица, и начав с традиционного, в таких случаях, вопроса.

– А как далеко вы едете?

Начав рассказывать о себе, она и нас втянула в разговор. Тут же представившись Татьяной Алексеевной и сказав, что в страховой фирме. Наш военный представился Леонидом, я же назвался Николаем и сказал, что я писатель, а сейчас собираю материал для новой книги о талисманах.

– Ой, как интересно.

– Вот еще, – сказал Леонид, – единственный талисман это твоя собственная голова, и ни один другой лучше не поможет.

Сказав это, Леонид потерял к нам интерес и, достав газету, погрузился в их чтение. Татьяна Алексеевна наоборот загорелась.

– А хотите, Николай, я расскажу вам историю одного талисмана бывшего в нашей семье.

И не ожидая моего согласия начала свой рассказ.

С самого начала ее рассказа, он меня захватил настолько, что все окружающее перестало для меня существовать.

* * *

История эта началась в предвоенное время.

– Товарищи, проходите, рассаживайтесь?

– Товарищи все вы знаете в какой непростой обстановке мы с вами живем. Внешний враг готовится нанести нам удар. Война не за горами и наше молодое государство не имеет права быть беззащитным в этой войне. Товарищ Сталин, сегодня на совещании со всеми наркомами поставил задачу использовать все имеющиеся резервы, меле проявлять инициативу, привносить в свой труд больше творчества. Того же я жду и от вас. Смелее товарищи высказывайте ваши соображения, не бойтесь традиционных методов. Если есть какие-нибудь соображения, выкладывайте.

– Товарищ Нарком, разрешите.

– Прошу товарищ Сомов.

– Товарищи, вы знаете, я новый работник наркомата обороны, сюда меня призвали по партийному призыву из геологического комитета, где я стажировался у профессора Чернова. И вот страстью профессора Чернова является холодное оружие, а особенно легендарная сабля бухарских эмиров. Эта сабля успела обрасти легендами еще в прошлом веке, говорили, что владеющий саблей становится непобедим, что нет оружия способного ей противостоять. Создал ее местный мастер, когда Эмир пообещал за саблю, которая сможет перерубить все остальные мешок золота. Только клинок этого мастера был способен перерубить знаменитый булат. Когда Эмир в этом убедился, он отдал мешок золота мастеру и тут же отрубил ему голову, чтобы никто больше не владел таким оружием. Недавно к профессору Чернову привезли эту легендарную саблю. После падения бухарского ханства она попала в руки красноармейцев, которые использовали ее в качестве мишени. И я вам сажу, товарищи, ни одна пуля на ней даже отметины не оставила.

– Так что же товарищ Сомов, вы предлагаете реквизировать ее в пользу Красной Армии, чтобы мы стали непобедимыми.

– Ну что вы товарищ Нарком. Профессор Чернов выдвинул гипотезу, внимательно изучив клинок, что изготовлен он из какой-то местной руды залегающей в окрестностях Бухары и как геолог даже предположим возможные места ее залегания. Я думаю, что если мы найдем такую руду, то смогли бы выпускать сверхпрочную броню и оружейные стволы.

– Это совсем другое дело, товарищ Сомов. Это серьезно. Вот и займитесь этим товарищ Сомов, безотлагательно.

Мандат, подписанный наркомом обороны, производил прямо таки магическое воздействие на чиновников. Мгновенно находились все необходимые принадлежности и оборудование. Практически сразу же были подобраны люди. В добровольцах недостатка не было и оставалось лишь выбрать лучших из них. Несмотря на поддержку наркома обороны, экспедиция смогла выехать только через три месяца. Еще до отъезда Сомова предупредили. Быть бдительным – орудуют басмачи. Нет, не те, что наводняли эти места сразу после революции. Отдельные, не организованные банды, но от этого не менее опасные.

Хотя с тысяча девятьсот двадцать четвертого года басмачество уже не существовало, как организованное движение, но разрозненные банды все равно встречались между колодцев и оазисов, совершая набеги на мелки кишлаки, обирая местное население. Не брезговали они и напасть, на какой либо караван с грузом. Учитывая все это, экспедиция скорее походила на небольшой, хорошо вооруженный отряд.

Выросшему в городе Сомову все было в диковинку. Повсюду, куда только не глянь, виднелись песчаные барханы, подернутые характерной рябью, с редкой бурой растительностью на гребнях. Унылые такыры, покрытые трещинами, и если бы не их размеры, то в точности бы похожие на кракелюры, покрывающие старинную картину. Дневная иссушающая жара и ледяные ночи. Ветер, несущий пыль и песок. Лишь изредка эту картину нарушали коричневые высохшие кусты.

Встретить кого-либо здесь не просто редкость. Но им несколько раз встречались следы деятельности таких банд – выжженные сельсоветы, спаленные юрты, но самих бандитов они еще не встречали.

Они бы и зимой продолжали свои исследования, но тринадцатиградусные морозы парализовали технику. И им пришлось зимовать в небольшом селении.

Но уже с первым теплом, принесенным ветром, они отправились дальше. Пустыня цвела. Зелень травы была щедро украшена россыпью ярких цветов. Но вот только длилось это совсем не долго.

И вновь вокруг них были только бурые кустики на фоне барханов и такыров.

Теоретические выкладки, казавшиеся неопровержимыми в тихих московских кабинетах на практике подтверждения не находили. Тонны перевернутого песка, тысячи осмотренных образцов породы не принесли ни какого результата. Пройдя через пустыню от Самарканда до Аральского моря, экспедиция повернула к Кызыл-Орде, где должна была положить запасы и получить новые инструкции из НКО.

Благополучие экспедиции, длившееся целый год было нарушено возле одного из колодцев.

Банда, с которой они столкнулись, насчитывала десять человек, они очевидно возвращались в свое логово из очередного набега. Бой с бандитами длился около трех часов, но потом красноармейцы, прикомандированные к экспедиции, используя свой опыт, перебили бандитов.

Когда все закончилось, Сомов осматривал трофеи, отбитые в бою, обнаружил запасы еды, одежду и что удивительней всего связанного и брошенного как тюк молодого человека. Юноша был ужасно истощен.

Черты его лица несомненно принадлежали европейцу, однако одежда была в тонком жалостном состоянии, что по тем лохмотьям не возможно было определить ее принадлежность.

– Ага, еще один недобиток, – бросил комиссар экспедиции.

– Какой он недобиток – возмутился Сомов, – скорее пленник.

– Да откуда здесь взяться пленнику, ты сам подумай. Скорее уж не поделили что-то во и выясняли отношения между собой. Пристрелить его и вся печаль.

– Ты наган убери, не тебе решать.

Сомов унес юношу в уже поставленную палатку. Водой, принесенной солдатами, он как мог, умыл его, попытался напоить, но юноша был очень плох.

Наутро в палатку зашел комиссар.

– Товарищ начальник экспедиции, отдайте приказ людям собираться и двигаться дальше.

– Вы что не видите, у нас на руках больной он не перенесет дороги.

– Какой это больной – басмач не добитый. Помрет, значит, так ему и надо нянчиться с ним еще, лекарства на него переводить.

– Товарищ комиссар, я принял решение задержаться возле этого колодца на день, а если потребуется и больше.

– Вот что Сомов, ты это самоуправство брось, я еще доложу, куда следует, и мы еще посмотрим, что за интерес у тебя к басмачам недобитым, – и комиссар выскочил из палатки.

Рядовые члены экспедиции и солдаты, напротив были рады возможности провести лишний день возле колодца, отдохнуть.

В течение дня самочувствие юноши не улучшилось, он так и не пришел в себя.

Ночью Сомов несколько раз вставал к больному, но лишь под утро тот открыл глаза и хрипло произнес.

– Кто вы?

– Лежи спокойно больше тебе ничего не угрожает.

– Так вы не басмачи.

– Лежи тебе силы экономить надо.

– Не знаю, кто вы, но, наверное, хорошие люди, если так заботитесь обо мне, ничего обо мне не зная.

– Хорошие или плохие – это я тебе не скажу.

– Я хочу вас попросить, возьмите, пожалуйста, это, – и он судорожными движениями, откуда-то из лохмотьев вытащил пластинку, подвешенную на кожаный шнурок, – и пусть это будет всегда с вами.

Сомов взял пластинку и положил рядом с собой.

– Нет, я прошу вас, наденьте это себе на шею и пусть она будет всегда при вас, – глаза его заблестели, и он попытался привстать, чтобы надеть подарок на шею Сомова.

– Хорошо, только ты лежи, тебе сейчас нужно сил набираться, – казал Сомов, надевая подарок, а мне ты лучше расскажи кто ты, откуда, как оказался здесь.

Успокоенный тем, что его просьба выполнена, юноша откинулся на спину и прикрыл глаза.

– Теперь это уже не имеет никакого значения, – тихо прошептал он.

– Ну ладно, поправишься, расскажешь, – сказал Сомов и вдруг заметил, что юноша перестал дышать.

Взволнованный смертью, произошедшей у него на глазах, Сомов вышел из своей палатки. Рассветало. В палатке комиссара горела лампа. Сомов подошел к палатке, чтобы комиссару первому сообщить, что утром они отправляются дальше, однако в палатке никого не было. Решив, что комиссар вышел размять ноги, Сомов пошел дальше, разбудил двух рабочих, попросил похоронить юношу.

Когда уже рассвело, все было сделано и все члены экспедиции собрались, не хватало только комиссара. В его палатке так и горела лампа, и никого не было.

Сомов опросил бойцов стоящих на ночном дежурстве, но никто из них комиссара не видел.

Были организованы поиски. Но они так и не принесли никаких результатов.

Зайдя потушить лампу, Сомов рядом с ней обнаружил недописанный рапорт комиссара, в котором тот обвиняет его в пособничестве бандитам, и порвал его. Экспедиция еще неделю провела в лагере около колодца, однако, комиссар, как в воду канул. Поняв, что дальнейшее ожидание бесполезно, Сомов принял решение продолжить экспедицию. Добравшись до Кзыл-Орды, они узнали, что началась война.

Сомов по согласованию с наркоматом принял решение прекратить экспедицию и вернуться в Москву.

В Москве он сдал дела, но вместо нового назначения его вызвали в НКВД.

– Слушайте Сомов, вам лучше сразу сознаться, я понимаю, что комиссар вам достался не сахар, но зачем же было убивать его.

– Я вас не понимаю, с чего вы сделали вывод, что я убил комиссара своей экспедиции.

– Все ты понимаешь, ты, что думаешь, мы тут читать не умеем. О ваших трениях твой комиссар все записал в своем дневнике – взорвался следователь.

– Я его дневника не читал, не имею привычки лазить по чужим записям. Но неужели вы думаете, что я такой идиот и, убив комиссара, притащил бы с собой улики против себя.

– И на старуху бывает проруха, а ты похоже вообразил, что ты самый умный. Но сегодня я тебя сажать не буду, можешь идти и подумать. А подумаешь, сам приходи.

После этого разговора в НКВД больше двух недель Сомова никто не беспокоил. О нем казалось все забыли. Его не приглашали ни на работу, ни на допросы. Тем временем война вплотную подошла к Москве. Знакомые шли в военкоматы и мобилизовались кто в действующую армию, кто в ополчение.

Сомов, после недолгого размышления написал письмо в наркомат, в котором сообщал, что он идет на фронт, и точно такое же в НКВД, после чего пошел в военкомат и ушел рядовым на фронт.

За все время войны, о нем никто не вспоминал, и он прошел всю войну. Надо сказать, что к талисману своему он привык, как-то с ним сжился и уже никогда его не снимал. Войну Сомов закончил в Чехии в Чешских Будеевицах. Боевые действия закончились, но когда он шел в составе патруля возле вокзала, внезапно раздался выстрел. С чердака дома гостиницы, стоящей напротив вокзала стрелял снайпер фанатик мальчишка из гитлерюгент, однако его спас надетый талисман, попав в который пуля потеряла убойную силу, и он отделался парой сломанных ребер.

Вернувшись после войны, он решил начать жизнь, заново не возвращаясь к довоенным коллизиям.

Приехал в Ростов и пошел работать в управление геологоразведки. Здесь без каких-либо потрясений он проработал до самой пенсии.

В 1975 году перед самой пенсией ему, как ветерану освобождения Ческих Будеевиц пришло приглашение выехать на празднование для Освобождения в Чехословакию, в составе делегации ветеранов. Он поехал туда, во время встреч рассказал о чудесном случае, случившемся с ним, и в довершении всего показал свой амулет.

Директор Будеевицкого музея, под свою личную ответственность уговорил Сомова, на два-три месяца оставить свой амулет в музее, для того, чтобы его выставить в экспозиции посвященной освобождению города. После возвращения Сомов заболел и скоропостижно умер. Все это обрушилось на семью, и о том, что амулет остался в Чехословацком музее дочь вспомнила лишь через полгода. Она попыталась несколько раз написать в этот музей, но то ли адрес указала неверно, тол ли работники музея не захотели ответить, только следы знаменитого амулета потерялись.

– Татьяна Алексеевна, а вам самой довелось видеть этот талисман?

– А как же. Ведь это я вам рассказала о своем отце.

– А могли бы вы мне описать его.

– Вы знаете, это была такая пластинка, скорее всего серебряная изготовленная в виде неправильного пятиугольника, в одном из углов которого проделана дырочка для шнурка. С одной стороны она покрыта какими-то странными рисунками, я уж сегодня и не вспомню все подробности, единственное мне запомнились двое сидящих на одной лошади, к тому же пуля, попав с обратной от изображения стороны, вытянула лицевую сторону пластинки таким причудливым бугорком, что разобрать изображение можно было только с большим трудом. Вот, пожалуй, и все, что я помню. А теперь все давайте спать. Поезд прибывает рано утром, а мне сразу же придется ехать на встречи, и хотелось бы выспаться.

Время действительно было уже позднее, Наш попутчик Леонид давно уже спал на верхней полке, и тихонько похрапывая, время от времени. Вскоре спала и Татьяна Алексеевна. Не спалось только мне. Под перестук колес я погрузился в свои мысли и никак не мог заснуть.

То, что я прикоснулся к истории последней печати практически не вызывало у меня сомнений. Но вместе с тем, меня не оставляло ощущения, что я каким-то образом соприкоснулся и с историей собственной семьи.

Мне вспоминались рассказы отца, что дед, будучи неверующим, всегда не снимая, носит на шее образок, который перед самой своей смертью передал старшему сыну, наказав носить его, не снимая никогда и нигде.

Все же под мерный стук колес и равномерное покачивание вагона, я незаметно заснул, а утром мы распрощались и, не возвращаясь к вчерашним разговорам, отправились, каждый по своим делам.

Спустившись в метро, я доехал до остановки Аэровокзал и от нее автобусом до аэропорта Шереметьево. Здесь в представительстве авиакомпании Люфт Ганза и взял билет до Вены и уже через несколько часов летел в самолете.

Улетал из России, в этот раз очевидно навсегда, я пытался разобраться в своих чувствах. Здесь оставались верные надежные друзья, оставалась история моей семьи, а впереди меня ждали моя любимая и мой верный друг – Стен. И хотя друзья много для меня значат, разлука с Кьярой стала для меня настоящим мучением. И решив для себя, что мой дом там, где моя любовь, Родина человека – там, где он родился, а дом рядом с теми с кем его сердце. Я отбросил от себя все эти мысли и, откинувшись на спинку сиденья, впервые за долгое время спокойно задремал.

* * *

Мы вновь ехали в Чехию все втроем. Собираясь пуститься на розыски первой печати мне ужасно не хотелось расставаться с Кьярой, и я уговорил ее отправиться в поездку вместе со мной.

Ческие Будеевицы находились недалеко от того места, где я прожил столько времени, и мне приходилось неоднократно бывать в них, так что город я знал.

Поселившись в небольшой гостинице, хозяин, которой не возражал против постояльцев с собаками, мы первым делом вышли на небольшую прогулку со Стеном.

Летние ливни с черными тучами, громом и молниями совершенно не походили на то, что творилось на улице. Скорее это напоминало осенний моросящий дождик изматывающий своей бесконечностью.

Неожиданно для себя мы и за короткую прогулку промокли просто катастрофически. Капли дождя, не поражая воображение своими размерами, кажется наполняли каждую частичку воздуха и не успевала одна из них из нее выскочить, как тут же ее место занимала другая.

Розыски наши мы решили начать с музея, о котором упоминала моя дорожная попутчица.

В музее я представил Кьяру как работника Миланского музея, а сам представился, как ее переводчик. Магия гостей из большой Европы действовала безукоризненно. Через пять минут мы встретились с директором музея, выглядевшим, как чиновник среднего уровня и так же одетого.

– Мы хотели бы найти одного из бывших директоров вашего музея.

– Какого именно, – с готовностью поинтересовался он.

– Работавшего в 1975 году, пояснил я.

– Так это было еще во времена тоталитаризма, – сказал он, мгновенно потеряв к нам всякий интерес, причем это позвучало, так, словно эти времена пришли еще до нашей эры, и добавил – ничем не могу помочь. Этих преступников дурачивших народ надо было еще после бархатной революции развесить на столбах, а не просто запрещать им работать – но потом, опомнившись, добавил. – Если вас интересует, что-либо в работе нашего музея, то мы и без этих преступных элементов можем вам все рассказать.

– Вы знаете у нас к нему был бы вопрос о событиях непосредственно 1975 года.

– Ну, тогда извините ни чем помочь вам не смогу.

Небо, затянутое тучами, было словно раскрашено в два цвета серо-белый и серо-голубой. Все разнообразие заключалось лишь в насыщенности того или иного цвета. Время от времени небо светлело и интенсивность дождя уменьшалась, но уже через некоторое время все возвращалось на круги своя и дождь вновь усиливался.

Выйдя из музея, мы оказались перед проблемой, о которой и не задумывались, когда отправлялись в поездку. Все планы такие простые и ясные пошли под откос и, не начав осуществляться.

– Я и не думала, что здесь настолько ненавидят коммунистов, интересно, что же они такое могли наделать, пока были у власти?

– Милая, я прожил здесь несколько лет, но тоже до сих пор не понимаю, причин той ненависти, которую часть населения к ним испытывает. Но кстати ты подала мне замечательную идею – коммунистическая партия в Чески не запрещена и мы можем попытаться найти следы интересующего нас человека, через ее отделение в Ческих Будеевицах.

Местное отделение компартии располагалось в двух комнатах цокольного этажа старого дома. За массивной дверью, знавшей лучшие времена, располагалось чистое помещение, обставленное старой мебелью. В дальней комнате за старым канцелярским столом, со стоящим на нем современным компьютером, сидела довольно опрятно одетая полная женщина лет пятидесяти. Она, тем не менее, демонстрировала полное отсутствие вкуса. Ее одежда принадлежала к совершенно различным стилям, а в довершении ко всему была какой то просто дикой цветовой гаммы.

– Я, конечно, постараюсь Вам помочь, – ответила она на мою просьбу, – вот только не знаю, у кого спросить. Вы знаете, нас осталось так мало тех, кто действительно разделяет коммунистические ценности.

– Может о нем сможет сказать кто-нибудь из тех, кто работал в городском совете в то время.

– Конечно, конечно я поспрашиваю, а если вам не составило бы труда, я попрошу вас зайти завтра, желательно после обеда, а то ведь мы здесь работаем на общественных началах и до обеда вы просто никого не найдете. А я сегодня же вечером поспрашиваю, у нас состоится собрание и как раз будет возможность поспрашивать у наших коммунистов.

Уже само обещание помощи улучшило наше настроение и я, используя свои познания, решил устроить Кьяре экскурсию по городу. С любимым человеком можно гулять в любой дождь. Мы обошли весь исторический центр города. Благо вторые этажи зданий, почти везде нависали над тротуарами, защищая от дождя и нам приходилось лишь время от времени перебегать открытое пространство. Но вымокли мы здорово и решив отложить продолжение экскурсии на день с более лучшей погодой, по крайней мере без дождя, решили отправиться пообедать. Вот здесь Кьяру ждало настоящее потрясение.

– Сережа, а здесь все женщины пьют пиво вот в таких количествах.

Она смотрела на стоящий напротив нас столик, за которым сидели четыре женщины и перед каждой из них стояло по пол-литровому бокалу пива. Мне привыкшему к таким картинам за время жизни в Чехии это уже не казалось чем-то сверхъестественным.

– Ну почему же милая, некоторые, выпив пару таких бокалов, закусывают их пирожными.

– Но ведь пиво, в таких количествах для женщины ужасно вредно.

На следующий день пани Гана Шмидова, а именно так она представилась нам во время нашего прошлого визита, встретила нас, улыбаясь, что называется во весь рот.

– Вы знаете, – сказала она, – среди наших коммунистов, кстати, вчера бывших на собрании, есть одна женщина, Гелена Богдалова, которая в 1975 году работала в отделе культуры Городского Совета. Так вот она сказала, что тогдашний директор музея пан Зденек Кратохвил, после1989 года, оставшись безработным около года не мог найти себе занятия, а в 1990 году вместе с каким-то своим знакомым уехал на заработки в США и с тех пор от него ни слуху, ни духу о нем ничего не известно.

– Извините, а не могли бы мы с ней встретиться, может она сможет нам подсказать, кто еще работал в то время музее.

– Ну почему же не могла. Это не представляет ни какого труда. Она работает поварихой совсем недалеко отсюда.

И она назвала нам название кафе и рассказала, как к нему пройти.

Кафе полностью соответствовало советской столовой самообслуживание. Те же стойки для раздачи, те же неуклюжие, зато прочные железные столы и стулья.

За все прожитые мной годы я и представить себе не мог, что такое может быть.

В зале сидело несколько пенсионеров.

Мы попросили пригласить пани Богдалову и действительно вскоре к нам вышла приятная пожилая женщина. Увидев, как я осматриваюсь по сторонам, предупреждая вопросы она сказала:

– Здесь кафе рассчитанное на пенсионеров с низкими доходами, поэтому и обстановка здесь такая. Да и меня не берут ни куда больше работать, не могут забыть, что в давние времена я работала в органах коммунистической власти. Но это к делу не относится. Гана мне уже звонила, предупредила, что вы хотели бы что-то еще узнать.

– Вы знаете, нас интересует экспозиция созданная к тридцатилетию Победы и ее судьба.