Текст книги "Кольцо предназначения"

Глава 6

Даня Куприянов рано понял, что главное в жизни – это удовольствия. Остальное – второстепенно. Чтобы были удовольствия – нужны деньги. А чтобы были деньги – нужно, как ни крути, работать. Работа же в число удовольствий не входит, увы. Замкнутый круг какой-то получается!

Разрешить противоречие можно единственным способом. Нужно найти работу, которая была бы тебе по душе и не особо напрягала к тому же. Родители Данилы считали себя близкими к искусству людьми – в прямом и переносном смысле. Отец всю жизнь проработал в местном театре оперы и балета осветителем. Мама – там же, костюмером. Зарабатывали мало, порой и этих копеек ждали по три месяца. Но оба обожали театр, говорили о нем с блеском в глазах и мечтали, чтобы сын «пошел по театральной линии», как с подчеркнутым изяществом высказывался отец. Благо внешность мальчику позволяла – у сереньких, обычных людей родился чудесно красивый ребенок, звездный мальчик, маленький принц с далекой безымянной звезды! Данила играл в школьных спектаклях принцев и готовился к поступлению на театральный факультет местной консерватории.

Он практически не сомневался – его примут. Родители – большей частью мама, конечно, – были знакомы со многими провинциальными звездами. Мать шила для них платья, подгоняла костюмы, пила с ними кофе, обменивалась сплетнями… Дружила, в общем. Эти знакомства помогут Дане попасть на театральный факультет. Потом он, конечно, попадет в столичный театр, оттуда, быть может, на съемочную площадку. Сейчас снимаются русские сериалы, и актер Куприянов, с его звучной фамилией, незаурядным талантом и блестящими внешними данными, сможет пробить себе дорогу. Будущее виделось в розовой дымке – особняк на Рублевке, светские тусовки, изысканные удовольствия, утонченные наслаждения.

На театральный факультет Данила поступил, вызвав дикий восторг и слезы счастья у родителей. На этом его триумфальное шествие и закончилось. Учиться оказалось очень трудно. Даже для поддержания амплуа романтического героя, волшебного принца, нужно было знать и уметь массу всего. Танцевать, фехтовать, исполнять акробатические трюки и при этом еще играть!

– Куприянов, не строй мне глазки, я не девица красная! Играй, Куприянов! Работай! – требовал мастер курса, заслуженный актер Чирков.

«А я что делаю?» – удивлялся про себя Данила. В общем, не срослось у него с театральным факультетом, не состоялось. Первую сессию он худо-бедно сдал, а после второй пришлось уйти. Педагоги, в том числе те немногие, у которых он получал сравнительно неплохие отметки, мягко намекали на профнепригодность, на то, что не стоит ломать себе жизнь, на отсутствие актерского дарования.

И как же теперь жить, позвольте? Как снискать хлеб насущный? Почти все творческие перспективы оказались закрыты. Родители смущенно рекомендовали свободную вакансию рабочего сцены в том же театре. Пришлось согласиться.

Но, стоит заметить, было у Куприянова одно хобби, значащее для него гораздо больше, нежели простое увлечение. Еще когда ему исполнилось лет десять-одиннадцать, брат отца подарил своему маленькому племяннику фотоаппарат. Мальчишка быстро освоил подарок, фотографии у него получались и в самом деле неплохие. Четкие, яркие, интересные по ракурсу, иногда довольно необычные. Он умел и любил фотографировать людей. Став студентом театрального факультета, Куприянов забросил фотографию, требующую немалого времени и полной самоотдачи. Теперь же, после отчисления, он мог позволить себе такую роскошь – не выпускать камеру из рук. Он снимал актеров, его работы нравились, о нем заговорили. Слух о новом талантливом фотографе докатился до директора театра. Тот подержал в руках несколько снимков собственных подчиненных и, рассмотрев их как следует, обрадовался. Давно пора было сменить в фойе портреты актеров – десять лет висят, кого и нет уже, кто состарился до неузнаваемости, и новых много прибыло… Данила с энтузиазмом принялся за работу и выполнил ее, ко всеобщему удовольствию, великолепно. Довольны были актеры – в руках и глазах Куприянова таилось что-то, позволявшее ему переносить на чувствительную кодакскую пленку прежде всего достоинства внешности, подчеркивать лучшие ее черты, а в худших находить изюминку. Доволен был директор – портреты могли бы влететь ему в кругленькую сумму, а начинающий фотограф радовался скромному гонорару. Впрочем, скоро о талантливом парнишке узнал директор другого театра, драматического. Он тоже возжелал по дешевке сменить портреты в фойе, но Куприянов на этот раз был начеку и заломил цену. Портреты ему все равно заказали, гонорар все равно оставался смешным по сравнению с гонораром профессионального фотографа.

Вот она, жизнь-то, вот они, легкие денежки! Какое счастье, что у Данилы Куприянова оказался все же талант, а то хоть ложись да помирай. Одно неприятно – театров в городе больше не было. Нет, еще кукольный был, но там в фойе предпочитали вешать почему-то кукол, а не портреты актеров. Деньги у Куприянова быстро кончились, к тому же на него были обижены собратья по фотографическому цеху. Знаковых фотохудожников в миллионном городе насчитывалось немного – провинция не очень-то располагает к богемным занятиям. Но те, что были, по праву могли считаться монстрами от фотографии. Три столпа фотоискусства – Тополев, Кузяев и Шелестов. Самый известный и пожилой, Тополев, человек тонкой духовной организации, меньше всех обижался на новичка. Тополев слыл пейзажистом, рыбаком, философом и вдохновенным пьяницей. Кузяев специализировался на «обнаженке» – никто не умел столь чувственно и проникновенно передать на снимке изгибы женского тела, дерзость разбросанных по красному атласу волос, этакую необузданную и вместе с тем предусмотрительно обрамленную рамками филистерской деликатности страсть. Фотограф Кузяев всегда требовал от моделей «обнажения души», нравоучительно читая хихикающим девицам стишок из Cеребряного века о танцовщице, которая сначала снимает с себя платье, потом – плоть, и остается перед зеваками одно ее пылающее неугасимым огнем естество. Только вот имя автора он никогда не мог вспомнить… Вероятно, и не было никакого поэта Cеребряного века, а стишок написал сам Кузяев. Впрочем, вел он себя с моделями весьма скромно – тому способствовала некоторая особенность студии. Прямо под ней располагалась непосредственно квартира Кузяева, в которой, кроме него самого, проживала еще супруга, эффектная дама Галина, бывшая фотомодель Гала, между прочим. Эта достойная особа занимала теперь свободное время исключительно выращиванием фиалок и дрессировкой мужа. Галина сама в свое время потеряла голову в студии любителя «ню» после съемки, чтения стихов и бутылки рислинга. Но, будучи девушкой разумной, вовремя опомнилась, сокрушительной атакой женила на себе Кузяева и принялась яростно следить за его нравственностью. Теперь, помимо обычной проблемы в лице ревнивой жены, Кузяев огреб еще одну – молодого талантливого конкурента. Вот уже новичку заказали делать портреты актеров, а потом, глядишь, и модели к нему переметнутся за портфолио!

Больше всего же был обижен Алексей Шелестов, прозванный за исключительное, феерическое, ослепительное уродство Смертный Грех. Во-первых, его уникальность меркла и бледнела рядом с красотой новичка. А ведь им приходилось то и дело сталкиваться на выставках! Во-вторых, Алексей был художником-декоратором нескольких спектаклей и рассчитывал, что халтурку дадут ему – так полагалось по ранжиру. Но самый обиженный и поступил умнее всех. Он решил подружиться с Куприяновым и разделить сферы влияния.

Провинциальный город ценил своих художников. В местном Доме искусств то и дело организовывались выставки. На одной из них Шелестов сам подошел к Куприянову и завел с ним разговор. Даниил очень обрадовался. Его пугало настороженное отношение собратьев по цеху. Шелестов предложил Дане помощь в устройстве студии, дал пару-тройку дельных советов и вообще обласкал. Посетители с удивлением оглядывались на эту парочку – огромный, уродливый, мрачный Смертный Грех с неровным бритым черепом, рябым лицом, глубоко посаженными глазами и красавчик Даня Куприянов.

Через год после своего театрально-фотографического дебюта Даниил-Архангел уже мог похвастаться успехами: благоустроенная студия в центре города в помещении престижного экономического института, обширная клиентура, немалые заработки и несколько очень неплохих заказов. Например, на пару с Шелестовым оформил альбом «Наш прекрасный край» – огромное, дорогое и бесполезное издание, дань амбициям губернатора этого самого прекрасного края.

Но Архангел не хвастался своими достижениями. Он понимал, что сделано слишком мало. Он даже не мог позволить себе снимать квартиру – денег хватило бы только на жалкую конуру, жить в такой – только испортить репутацию. Творческая и денежная профессия не обманула его, он занимался любимым делом и получал дивиденды – финансовые и моральные. Но квартирный вопрос стал навязчивым пунктиком. В однокомнатной квартире, с двумя родителями, стало невыносимо после того, как отец и мать вышли на пенсию. Мама целыми днями тарахтела швейной машинкой и погромыхивала посудой, отец располагался у окна рисовать свои бездарные акварели. Он, видите ли, много лет мечтал отдаться любимому делу! Даня попробовал жить в студии, но не получил одобрения со стороны институтского начальства. К тому же в студии не было ни ванны, ни холодильника, ни плиты, в конце концов! А Куприянов любил понежиться в благоуханной пене, и добрую домашнюю кухню тоже уважал, и аккуратную, вычищенную мамой плиту, на голубом цветке которой румяно поджаривалось в панировочке его любимое куриное филе, очень ценил. Следовало искать приюта, своей ниши не только в профессиональной, но и в личной сфере. Пора было задуматься о собственном домашнем очаге.

В таком состоянии поиска он и находился, когда Смертный Грех устроил его на работу в «Станислав», а Саша Геллер, суровая парка, вершащая чужие судьбы, привела в гости к Веронике.

Девушка Даниилу понравилась. Хотя, признаться, ждал он большего. Саша наболтала ему с три короба о «милой особе, страшно обаятельной, такая молодая и уже редактор журнала». Но красавчик Куприянов нетребовательно относился к девичьей красоте.

Бывает, люди удивляются: «Что она, такая эффектная, нашла в этом уроде?», «Чем такая серая мышка привлекла видного парня?». И упускают из виду, что красотой бывают озабочены люди, сами таким достоинством не обладающие и потому жаждущие самоутверждения на зыбкой почве внешних эффектов! Те же, кто не закомплексован из-за своей внешности, выбирают себе партнеров по другим критериям.

Вера была и правда миленькая, обаятельная, домашняя такая. И у нее огромная квартира в старом доме – то есть не стандартная коробка с отделениями-комнатами, а грамотно спланированный, с высокими потолками, просторным холлом, огромными окнами, дом. Настоящий дом. А еще престижная работа, прилично оплачиваемая. В общем, эта девушка Куприянову вполне подходила. Пока не подвернется кто-то получше.

* * *

Они стали жить вместе, хотя изначально Вероника ничего подобного не планировала. Как-то раз Архангел заехал к ней на работу, попросил ключи: «Хочу сделать сюрприз». Вера ключи дала, второй комплект у нее, растеряши, хранился в ящике рабочего стола. Сюрпризом был ужин с шампанским и мидиями, которые Веронике не понравились. Ключи Данька не вернул, а через неделю устроил еще один ужин с шампанским. На этот раз был повод – накануне вышел свежий номер «Станислава», на глянцевой обложке которого гордо красовалась, иного слова не подберешь, фоторабота Данилы Куприянова. В фотоработе таился какой-то сакральный смысл, как туманно объяснил Даня в троллейбусе. С фотографии, пытаясь подмигнуть, глядела скучная девица восточного облика – абсолютно голая. Ноги девицы были отчего-то облачены в тяжелые роликовые коньки. Место же, выбранное обнаженной роллершей то ли для отдыха после крутого спуска, то ли еще для чего, выглядело совсем уж странным и мрачноватым – какие-то ржавые трубы, куча хлама и ветоши на полу, тусклая лампочка в железной клетке.

– Я думаю, тебе не стоит объяснять смысл этой работы, – проникновенно заявил Даня, когда свежий, благоухающий какой-то типографской химией журнал торжественно принесли домой и положили на стол. – Михееву она оч-чень понравилась, он недаром поставил ее на обложку, сказал, что и впредь…

– Отлично! – искренне обрадовалась Вера. Обрадовалась она и успеху Данилы, и тому, что ей не нужно было говорить о сакральном смысле голой девицы. Только она рано радовалась!

– Как бы ты назвала эту фотографию? – не унимался Куприянов.

В таких случаях нужно реагировать моментально, а то Данька обидится и закатит лекцию на полчаса – что, собственно, нужно было увидеть в этом культурном объекте и как его назвать.

– Шизофрения, – коротко ответила Вера.

– Почему?

– Видишь ли, эта девушка на роликах – она как мотылек. Готова в любой момент сорваться и полететь куда-то… А вместо этого она заперта в ужасном месте, среди каких-то труб, в которых никогда не зажурчит больше живая вода. Это и есть шизофрения. Настроение создает и лампочка под потолком. Свет человеческой души заперт в ржавую клетку болезни…

– Гениально! – прошептал Данила в самом настоящем благоговении. – Как тонко ты все понимаешь!

Вера кротко улыбнулась. Еще бы ей «не понимать». Она ж филолог как-никак! Но на вопрос, понравилась ли ей эта болезненная фотография, она не смогла бы ответить положительно. Во всяком случае, Вероника не повесила бы ее на стену в собственной спальне. А это, как ни посмотри, серьезный критерий. Разве нет? Но Вероника не хотела обижать Куприянова. И тут же была вознаграждена за свою деликатность.

– Я хотел спросить – могу я перевезти к тебе кое-какие свои вещи? Рубашки, белье… А то по утрам…

– Конечно-конечно! – заторопилась Вероника. – По утрам тебе неудобно. Перевози, о чем речь.

На что согласилась Вера, сама того не зная? На гражданский брак, конечно. Вещь в современном мире обычная, но от того не менее нелепая. Для мужчины это почти всегда означает «поживем вместе, потом расстанемся». Для женщины – «поживем вместе, потом поженимся». Из правил бывают исключения – иногда мужчины и женщины думают одинаково, но всегда оказывается в проигрыше тот, кто любит.

Любовь? Позвольте, кто тут говорит о любви? Вера осознавала – неглупая она была девочка, чего уж там, – того, что появилось между ней и Данилой, для любви маловато. Они недавно познакомились, и все как-то скоропалительно вышло. Период романтических встреч, свиданий, интимных ужинов в маленьких кофейнях был пропущен. Безвозвратно уже. Но, может, это к лучшему? Работа отнимает так много сил и времени у обоих, весна капризна и неверна, то дразнит солнцем, то поливает дождем. Где бы они гуляли, как встречались? А теперь Данька заходит за ней на работу, они вместе едут домой, покупают по дороге что-нибудь вкусное, ужинают, и в постель. В постели тоже все нормально. Вот именно – нормально. Ничего из того, о чем пишут глянцевые журналы, ничего из того, о чем лопочут восторженные подруги, Вероника не испытывала. Но, будучи, как уже говорилось, умной девушкой, Вера не придавала этому особого значения. Срастется как-нибудь, устроится.

«Сошлись – пусть живут!» – очень серьезно говаривала в таких случаях бабушка Веры, мамина мама. Вероника старая и Вероника маленькая – так их раньше звали, когда была семья. Вера свою бабушку любила, и та любила ее, казалось, гораздо больше, чем свою вторую внучку. Они были очень дружны – еще раньше, когда Вероничка училась в школе. Она часто ездила к бабушке в гости – крошечная квартирка в старинной части города была набита, словно сундук, забавными диковинками, чудесными мелочами. Но сама Вероника Андреевна у них бывала очень редко. Вера понимала, что бабушка давно и серьезно в чем-то не поладила с отцом, но разговора об этом не поднимала никогда.

После смерти дочери Вероника Андреевна сильно сдала. Крепкая женщина сибирской закалки в два месяца превратилась в дряхлую, расплывшуюся старуху. Она всегда стремилась хорошо выглядеть, ухаживала за собой, делала маникюр, красила рано поседевшие волосы в светло-каштановый цвет, носила английские костюмы и блузки с жабо. Но погибла, ужасно, бессмысленно погибла Вера, и все потеряло смысл. У внучек своя жизнь, кто будет интересоваться старухой? Вика вышла замуж, уехала в Гамбург, прислала одну только открытку с красивым видом. Три строчки, округлые, бессмысленные слова. Вероника, любимица, отделывается телефонными звонками, теми же незначительными фразами.

Вероника-маленькая пришла в гости к Веронике-старой только в конце мая, принесла бутылку вина, коробку любимых обеими эклеров.

– Что празднуем? – бодро спросила Вероника Андреевна, расцеловав внучку. – Калину в кругу? – Внучка писателя-драматурга, она любила сдобрить обиходный разговор колоритным оборотом изустной народной речи, по-старинному назвать какие-либо привычные явления или сверкнуть вдруг поговоркой. Умела она и виртуозно материться – правда, при внучках этого таланта старалась не проявлять, но как-то обругала агрессивного пьяницу, приставшего к ним на улице, да так, что он съежился и «уполз в сторонку».

– Да ничего. С горя пьем.

– С горя пить не надо. Спиртное – катализатор. Как огонь. Ускоряет и углубляет те процессы, что в человеке происходят. Пить на радостях – еще больше радоваться. Пить с горя – сильнее горевать.

– Ладно, будем тогда с радости. У меня, например, большая радость. Родной отец женится! Разве не праздник?

– Юрий женится?

Вероника Андреевна медленно опустилась в кресло, не отрывая взгляда от внучки. Яркое солнце из окна осветило ее, и у Веры больно екнуло сердце. Она старая, совсем старая! И одета в линялый фланелевый халат. Откуда такой халат, бабушка сроду не ходила дома в халатах!

– Как женится? На ком?

– На женщине, – пожала плечами Вера. – На ком же еще? Зовут Светлана, она его секретарь-референт.

– Как он быстро…

– Я тоже так думаю. Слушай, бабуль, а ведь ты отца никогда не любила…

– Веруша…

– Не спорьте, Вероника Андреевна. Я знаю. Могу я тебя теперь спросить – что тебе в нем не нравилось?

– Ничего определенного ответить тебе не могу. Человек он всегда был серьезный, ответственный, хороший муж из него получился… Но ты верно заметила, не лежало у меня к нему сердце с самого начала. Перед тем как Юрию с Верой зарегистрироваться, я сон увидела. Такой страшный, что утром первым делом к зеркалу побежала, смотреть, не поседела ли?

– А какой сон? Расскажи?

– Негоже об этом вспоминать… Ну да слушай.

Вероника Андреевна откинулась на спинку кресла, закрыла глаза. Голос ее изменился – теперь он звучал звонко, ясно, словно вернулась она в ту пору, когда еще были силы, и здоровье, и молодость, и живая, прекрасная дочь в коротеньком, по моде, свадебном платье кружилась перед зеркалом…

– И вот приснилась мне сумеречная, темная долина. Холмы песчаные в ней и песок холодный, как лед, а где-то рядом море дышит, солью пахнет. Как-то сразу ясно стало, что нет воздуха в этой пустыне, но дышать все же можно. Иду, а мне человек навстречу. Испугалась, а потом вижу – это Федор Ильич…

– Прадедушка?

Но Вероника Андреевна не слышала внучку.

– И на лицо он, как я запомнила, и фигурой тот же, а все же кажется мне, что он – мальчик, лет двенадцати, не больше. Просто знаю, и все тут. И говорит он мне: не допускай Веру до замужества. Не ее это муж, чужой. Пусть дождется своей судьбы. Тут у меня голос прорезался, я его и спрашиваю: деда, а ты-то что тут делаешь? Что за место такое страшное? Рай это, ад ли? Не рай и не ад, он мне отвечает. А вот при жизни своей, в юности еще, разлучил двух влюбленных и за то обречен по этой пустыне скитаться, ни солнца, ни звезд не видеть. Море слышу и чую, а дойти до него не могу. Если встретятся они, узнают друг друга – тут мне и свобода будет, и море я снова увижу, и солнце, и крик чайки услышу над волной… Говорит, а сам трясется, словно от холода. Деда, говорю, что ж ты дрожишь? Дай я тебя укутаю, согрею! И вроде платок на мне шалевый, клетчатый, что до сих пор лежит где-то, и хочу я Федора Ильича обнять, платком укутать. Обхватила его руками, а он прахом рассыпался… Я как закричу! Так и проснулась от собственного вопля.

– Да, страшный сон, – посочувствовала Вероника. – Бабуль, а про каких Предок влюбленных говорил? Как могут они соединиться? Ведь сколько лет прошло!

Вероника Андреевна вздохнула и открыла глаза.

– Думаю, речь шла о прабабке твоей, его сестре, Полине Ильиничне. Она дочку без мужа прижила, Федор Ильич о ней всю жизнь заботился и внуков своими считал. Может, и было что у него на совести. Да что говорить, Веруша! Это сон, а снам верить грешно, говорят. Да что ж мы так загрустили? Наливай-ка, внуча, вина!

– Это был Холодный берег, – пробормотала Вероника.

– Что, Веруш?

– Нет, это я так. Знаешь, бабуля, а у меня есть и хорошая новость!

– Хорошие новости нам бы очень не повредили.

За бутылкой вина Вера поведала бабушке о переменах в своей жизни.

– Сошлись – живите! – наказующе-строго объявила Вероника Андреевна. – Не нравится мне вот только, что он фотограф… Лучше был бы человек серьезной специальности… «Был бы ты, скажем, слесарь, или какой-нибудь сварщик…» Нет, не обязательно слесарь…

– Да нет, бабуль, это песенка такая. Был бы ты, скажем, слесарь, или какой-нибудь сварщик, или хотя бы милиционер, только не барабанщик!

– А ты из старухи дурочку не лепи. Песню знаю. Они еще про негра пели и про шрам на заднем месте. Милиционер и правда лучше.

– Да чем же, бабуль? Я потрясена твоими познаниями в области современной музыки, но ты пойми: я ж филолог, человек творческой профессии. О чем бы я с ним говорить стала? С этим… Представителем органов правопорядка?

– Милая моя, да зачем же с мужем-то говорить? Мужа любить надо, а уж если любовь есть, то и беседа будет. Поверь мне, Вероника, я жизнь прожила.

– Помню, отец как раз и сетовал на то, что мама его не понимала. Жили они, видишь ли, в разных сферах… Впрочем, может, ты и права. Но раз сошлись…

– Живите! – докончила Вероника Андреевна и рассмеялась. – Главное, что ты счастлива. А как на работе?

– Еще лучше!

– Вот и слава Богу.

Бабушка всю жизнь была верующей. В ее маленькой квартире был настоящий киот, немеркнущим огоньком сияла старинная лампада тускло-зеленого стекла, таинственно мерцали ризы. В детстве сестры боялись этой иконы – усекновенная глава Иоанна на блюде смотрела страшными, таинственными белыми глазами. Странный трепет вызывала в девочках и ветхая книжечка с истершимся золотым крестиком на обложке. Поминальная книжка – называла ее Вероника Андреевна. Туда были вписаны имена всех родственников, живущих и почивших. Те имена, поминались что «за здравие», перекочевывали постепенно в графу «за упокой». Именно это и пугало когда-то Веру. Вот и мамино имя вычеркнуто из списка живущих, теперь и ее поминает бабушка в своей заупокойной молитве…

– Бабуль, а поминальная книжечка у тебя жива? Можно посмотреть?

– Посмотри, Веруш. Там, в киоте, за Богородицей.

Вот она, книжка, еще сильней обветшала. Так и есть – мамино имя вписано в «за упокой». Предок-писатель Федор Ильич Солодков и его сестра, прапрабабка Вероники, Полина Ильинична Солодкова. Ее дочь, Вера Петровна. Андрей Тимофеевич – муж Веры Петровны. Их дочь, сестра бабушки Валентина, умершая в двадцать лет, через неделю после своей свадьбы. По семейной легенде, она простудилась под яростным летним ливнем и в три дня сгорела от воспаления легких. И наконец – Иван Кузьмич, дед Веры. Она очень смутно помнит его седую голову и натужный старческий кашель. И вот и мамино имя…

– Бабуль, а у нас всех девочек так называли? Вера – Вероника – Вера – Вероника…

– Старших девочек, милая. Младших, как ты можешь заметить, называли созвучно и всегда на букву «В».

– Отчего?

– Я не знаю. Повелось так. Не нами заведено, не нами и кончится. Завет такой дан. Ты тоже помни об этом.

– Конечно, бабулечка. Старшую дочь Верой назову, в честь мамы.

– А что? Уже задумываешься?

– Пока нет. – Вероника сунула книжечку обратно в киот, остановила маятное движение лампадки.

Она бы и задумалась. Только Даня не давал для этого повода. Вероника наивно полагала, что дальнейший ход их отношений предопределен. У многих ее подруг так начиналась семейная жизнь. Девочки встречались с мальчиками, потом женились, появлялись дети. Конечно, нужно было приложить некоторые усилия, чтобы довести мужчину до ЗАГСа, – об этом она тоже слышала и читала. Это нормально, что Архангел не заговаривает о свадьбе. На то они и архангелы, чтобы витать в поднебесье. Она, Вероника, должна позаботиться о земном бытии. Или браки все же заключаются на небесах?

И занятая такими размышлениями Вероника забыла про сон, рассказанный бабушкой. Вспомнила позже, когда проснулась под утро. Зыбкий рассвет бился в оконные стекла.

– А ведь я, кажется, поняла, что за место видела бабуля во сне. Это был Холодный берег. Мне он тоже часто снился… Но я предпочитала забывать эти сны. Холодный берег – вот что я помню. Только это название.