Текст книги "Лошадь на крыше"

– То есть – да, – быстро подытожила Сонька и довольно бесцеремонно махнула ему рукой. – Поехали. – Она поерзала на сиденье и добавила: – Пожалуйста.

Я посмотрела на небо. Ветер сбивал мотодельтапланы друг к другу. Они летели близко, образуя смешную фигуру, похожую на раздувшееся в одну сторону сердечко. Генерал-лейтенант тронул с места машину. Пристукивая рукой по рулю, он тихонько напевал: «Та-ра-ра-ра-рам-пам-па, руки-ноги, го-ло-ва, воздух выдувая ртом, поднимая пыль столбом…»

Сонька слов не знала, поэтому слушала-слушала, горестно подперев голову кулачком, как она делает в минуты наивысшего блаженства, и, когда генерал замолчал, она неожиданно громко затянула: «Куда идем мы с Пятачком – большой, большой секрет, и…» Она сбилась, видимо, забыла слова или просто застеснялась. Я опять попыталась сделать ей страшные глаза, но генерал-лейтенант не растерялся и стал подпевать: «И не расскажем мы о нем – о нет, о нет…»

И тут вдруг такая странная мысль пришла мне в голову, что мне даже стало горячо в затылке. А ведь хорошо – хорошо!!! – что четыре года назад я упустила свой шанс в виде мужа Вадика. Даже если этот неизвестный генерал-лейтенант высадит нас на нашем перекрестке и потребует законный полтинник за проезд. И даже если не высадит, но окажется, скажем, учителем физкультуры (что вряд ли…), а также примерным мужем, отцом и дедом, ну и так далее. Генерал-лейтенант в этот момент полуобернулся ко мне и, шутливо приложив руку к виску, сообщил, как будто услышав мои мысли-.

– Иван Бойко. Иван Селивестрович. Разведен, живу одиннадцать лет с сыном, сейчас сын поступил в институт…

– Доложили по всей форме… – не удержалась я.

Сонька неодобрительно посмотрела на меня и приветливо улыбнулась нашему неожиданному знакомому. Тот козырнул и ей тоже, а она совсем осмелела и весело предположила-.

– А вы ищете подругу жизни.

Я не знала, куда деваться от стыда за себя и Соньку, а милый генерал Иван Селивестрович покачал головой, и я увидела улыбку у него в глазах-.

– Увы. Никак нет.

Сиди смирно! – зашипела я на дочку. Дети бывают такими бестактными в своей наивности, любимые до абсурда дети. На самом деле, мне, наверно, очень хотелось, чтобы кто-нибудь так же зашипел на меня, и чтобы непонятно откуда взявшаяся обида не испортила всем настроение.

– Никак нет, – повторил генерал-лейтенант. – Я ее уже нашел. Месяца… три назад. Как только переехал в новый дом, так и нашел. – В зеркальце я увидела наши глаза: свои растерянные и Сонькины откровенно возмущенные. – В соседнем дворе… Такая суровая подруга жизни мне и нужна. В очках, розовом берете и с очень серьезной маленькой дочкой.

– Я большая! – молниеносно сориентировалось мое дитя. Детство не знает сомнений. Почти не знает…

– Так то же было три месяца назад, – кивнул генерал-лейтенант. – А теперь, разумеется, большая.

Сонька радостно закивала ему в ответ, а я посмотрела в окно – не покажется ли опять где-нибудь на крыше та тетенька…

– Мам, смотри, дельтапланы похожи на звездочку, – затеребила меня Сонька.

– У вас такая же на погонах? – спросила я моложавого генерал-лейтенанта.

– Почти, только побольше, и по две на каждом, – улыбнулся он.

– А мама плохо готовит, – вдруг встряла моя дочка. – Так бабушка Валентина говорит.

– Все правильно, – пожал плечами Иван Селивестрович. – Потому что хорошо готовлю только я.

– А мусор по вечерам вы регулярно выносите? – сама не знаю зачем, в глубочайшей растерянности спросила я.

К счастью, больше я ничего не успела сказать, потому что нас вдруг затормозил гибэдэдэшник, прятавшийся в своем обычном месте – в редких придорожных кустах напротив бывшей булочной, нынешнего казино «Золотой век», и сейчас вальяжной походкой приближавшийся к нам. Буква «й» в названии казино перестала гореть почти сразу, и вечером на разукрашенном одноэтажном домике светится странная и завораживающая надпись «Золото век»… Серебро ресниц… И медные, налившиеся кровью лбы проигравших в игорной лавочке последние пятьсот рублей вечных открывателей «своего дела»…

– Документики, – лениво козырнул в окошко милиционер.

Иван Селивестрович вежливо протянул ему какую-то книжечку. Гибэдэдэшник тут же подобрался:

– Виноват… Погодка… Да-а-а… На дачу, товарищ генерал? Счастливого пути!

И вам того же, – ответила за генерал-лейтенанта моя Сонька и аккуратно потрогала его за рукав тонкой замшевой куртки. – Поехали? Генерал обернулся к нам:

– А что, может, действительно на дачу? Здесь совсем близко… Если вы не возражаете… И погода – просто на удивление…

– А… почему номера тогда у вас – не генеральские? – спросил неисправимый реалист, сидящий в самой глубине моей романтической души.

– Конспирация. – Генерал-лейтенант снова подмигнул, теперь уже только одной Соньке. – Так и у вас тоже – пальтишки не королевские.

Соньке отчего-то очень понравился неожиданный ответ Ивана Селивестровича.

– Не королевские! – подтвердила она, хохоча.

Я же лишь неуверенно кивнула, так, что, наверное, было непонятно, насчет чего. Иван Селивестрович, еще раз вопросительно взглянув на меня в зеркальце, тронул машину с места.

Сонька совсем осмелела. Просунув голову вперед, между сиденьями, она взахлеб стала болтать с генерал-лейтенантом, который достаточно энергично проехал все наши перекрестки, и уже скоро мы пересекли кольцевую дорогу.

Мы ехали с хорошей скоростью по трассе. Генерал смеялся, Сонька повизгивала от восторга, а я молчала и смотрела на коротко стриженный крепкий затылок незнакомого генерал-лейтенанта, который издалека выбрал меня в подруги жизни из-за того, что я ношу свой школьный розовый берет и скрываю морщинки дымчатыми немодными очками. Мне захотелось срочно выйти из машины. Или срочно выяснить, не шутит ли он… Или что-нибудь спеть, хотя бы про себя. Надо же, я столько лет уже не пела – ни вслух, ни про себя. В голове вертелась какая-то давно забытая песенка, и я стала тихо-тихо отбивать такт своими некоролевскими полусапожками: та-ра-ра-ра-рам-пам-па… та-ра-ра-ра-рам-пам-па… Я не сразу поняла, что напеваю про себя ту же песню, которую только что пел Иван Селивестрович, я даже вспомнила конец припева – он не допел до этих слов: «Чтоб по жизни прошагать, как первый гром!» Надо же…

Ветер разогнал тучи и унес дельтапланы. Я посмотрела в профиль на Соньку и подумала-, какая же она симпатичная, потому что, слава богу, на самом-то деле похожа на меня, а не на Вадика. Сонька в этот момент откинулась назад, чуть было не сшибив головой мои очки, привалилась ко мне и вздохнула:

– Да-а… Очень жаль! Очень!..

Я вздрогнула:

– Ты о чем, Сонечка?

– Ты что, все прослушала? А вы можете для мамы сначала рассказать? Только с самого-самого! – Она очень изящно облокотилась локотками сбоку на сиденье генерал-лейтенанта, а он послушно начал-.

– В тридевятом царстве – в тридесятом государстве жила-была принцесса. Звали ее Александра. Когда она подросла и стала королевой, у нее родилась дочка, Сонечка…

– Принцесса, принцесса Сонечка! – уточнила Сонька и посмотрела на меня, чтобы убедиться, что и мне очень нравится такое начало.

Генерал кивнул и продолжил:

– И вот в один прекрасный день король им сказал: «Собирайте свои вещи и уходите, потому что никакие вы не принцесса и не королева, а глупые никчемные нищенки…»

– И очень некрасивые!.. – негромко добавила Сонька и прижалась ко мне коленкой.

– Именно так он и сказал: некрасивые и ненужные. И они ушли. И шли они долго-долго, через лес, через поля и равнины…

Я смотрела, как Сонька, не отрывая глаз от генерал-лейтенанта, восхищенно слушает милую и безыскусную сказку о прекрасной королеве и еще более прекрасной принцессе, которые все искали по городам и весям свое счастье, а счастье, поманив издали, оказывалось то обманом, то глупостью, то горем…

– Про поляну еще… – подсказала Сонька, потому что генерал перевел дух и на некоторое время замолчал.

– Ну разумеется! Еще все впереди, – улыбнулся он. – И так вот… Шли они шли, пока в один прекрасный день не вышли на большую солнечную поляну, на которой росли чудесные цветы и пели белые птицы…

Я увидела, как улыбнулась Сонька, и почувствовала, как знакомое чувство тревоги и нежности заскребло мое сердце. Я-то – ладно. Генерал – так генерал. Женщины тоже всегда говорят, что им на десять лет меньше, чем на самом деле. У каждого свой козырь… А вот если девчонка моя поверит? В погоны, в принцесс и белых птиц, поющих на рассвете… И ошибется…

– Нет, – вдруг прервал мои мысли генерал.

– Что – нет? – Я первый раз посмотрела в серые, чуть насмешливые глаза Ивана со светлыми, как будто растрепанными ресницами. Я и не заметила, что мы уже остановились у большого двухэтажного дома с красивой зеленой крышей.

Не ошибется, – ответил мне генерал, снова будто прочитав мои мысли. Повернувшись к нам, он протянул руку и слегка дотронулся до головы прижавшейся ко мне Соньки. – Правда, принцесса?

– Правда, – еле слышно ответила ему моя Сонька и еще тише добавила: – А если ошибусь… – Она переплела пальцы каким-то хитрым способом и выбросила их вперед, над головой генерала. Да, конечно, это же знак могучих мышат… Они способны на месть, они сильны и благородны…

Наш спутник засмеялся, легко схватил ее ручонку и тут же отпустил. И посмотрел мне в глаза:

– Вам страшно?

– Страшно… – ответила я, ощущая, как неровно толкается в груди сердце. – Я не знаю…

– Но так бывает. Иногда.

– Наверно, – вздохнула я и первой вышла из машины.

* * *

…Мы стояли с Сонькой в чистом поле. Ни спереди, ни сзади не было и намека на дорогу. Я взяла ее за руку.

– Пошли, малыш.

Сонька улыбнулась мне и кивнула. Мы пошли по едва пробивающейся траве, чувствуя под ногами неровную, живую землю. Было тепло, солнечно. В ясном весеннем небе не было ни облачка, и только вдалеке виднелась ярко-красная точка.

– Может, какой-то ребенок случайно выпустил из рук воздушный шарик, да, мам? И переживает теперь…

– Ну да… Или дельтаплан летит…

– Или дельтаплан… – согласилась Сонька. – Или волшебница…

– Или волшебница, – согласилась я.

Здравствуй, Таня…

«Здравствуй, дорогая… Даже не знаю, какое слово подобрать… Ну, просто – дорогая моя! Вот, решила написать, потому что покоя мне нет, а звонить очень волнительно. Буду потом думать: это не так сказала, и самого главного тебе не посоветовала, да и ненаглядный наш еще растревожится, до утра не уснет, будет тяжело вздыхать в темноте, ворочаться и молчать, молчать… Хуже нет, когда он страдает и молчит, правда? Или ты пока еще этого не знаешь, наверно…

Ну, как он там?

Как его здоровье? Как десны? У него во время еды все кровь шла последнее время, ты не обращала внимания? Я ему накупила полосканий, гелей, но он ни в какую не хотел лечиться, плевался… Полоскания действительно очень противные, но надо его заставлять. А то зубы выпадут очень быстро. И смотри, чтобы он потом не заедал их шоколадками. Вообще шоколад домой поменьше покупай, ему вредно.

Кашляет он по ночам? У него такой кашель нехороший, боюсь, как бы это не была астма. Я его хотела повести к врачу, уговаривала, но он все упирался. Ты уж его как-нибудь замани в поликлинику, пообещай что-нибудь. Таблетки от кашля ему не давай, это бесполезно и опасно, потому что непонятно, отчего он кашляет. Если он во сне закашляется, ты его не буди, а тихонечко обхвати ему живот и поверни на правый бок. Только не поворачивай за плечи, а то он проснется.

Как он ест? Ты, главное, не заостряй его внимание на этом, я боюсь, как бы у него не развился комплекс. Просто старайся не соблазнять его едой, от которой он поправляется. Он плохо жует, сразу все заглатывает, поэтому и поправляется. Я уж пробовала ему такую еду давать, чтобы надо было долго разжевывать, но он все равно глотает, а потом у него болит живот. Ты следи, чтобы дома всегда была какая-нибудь суспензия от вздутия.

Жареного, жирного готовь поменьше, он любит, конечно, но потом ему плохо – изжога, отрыжка, тяжесть в желудке. Будет ругаться, клясть судьбу, жалеть, что не уехал жить в Канаду или в Германию, когда все бежали в начале девяностых… Пойдет и выбросит все продукты из холодильника. И тебя будет ругать – мол, ты нарочно готовишь то, что ему нельзя, что потакаешь самым его животным страстям. А попробуй не потакать – еще хуже будет. Ты уж как-нибудь посерединке… Что ему нельзя – съешь лучше сама потихоньку, если он купит.

А скажи, что и не было ничего. В шутку переведи – как он обычно делает, когда не знает, что соврать.

Да, вообще с едой его – беда… Сейчас-то он похудел, это так всегда, когда интерес новый появляется, я это проходила не раз. Когда он в меня был влюблен, так, знаешь, стал совсем как мальчик, хотя ему тогда уже около сорока было. Кости даже берцовые обозначились. Он еще все колесо делал, юность вспоминал, радовался, что живот не перевешивает. И потом, когда вдруг резко садился на диету на месяц-два, я понимала, что он кем-то увлекся. А затем снова начинал есть с аппетитом, даже утроенным, и мне улыбаться, с облегчением – что дождалась, хватило терпения, не помешала ему играть…

Ты заметила, что ему все скучно? Читать – скучно, фильмы смотреть – скучно. Ты обязательно води его куда-нибудь – в театр, на концерты. Сама бери билеты или ему точно скажи – когда, где, во сколько, он очень любит точные задания. Тогда он не мается, не решает, а выполнит, что ему сказали – и рад… Только ты выбирай что-то попроще, повеселее. А то я однажды повела его смотреть одну классическую пьесу, так он прямо весь извелся. Вроде уйти неудобно – все смотрят, не один же он такой глупый, что от Шекспира ему плохо становится, а смотреть – невмоготу…

Имей в виду, лучше выбирать что-то посмешнее, он еще потом и пересказывать будет, всех смешить. И не на новых клоунов и юмористов, а на тех, из времен его молодости, новые его только раздражают. Отведи его на Жванецкого, например, или на Карцева. Его от телевизора не оторвать, если показывают их миниатюры. И уж сама смейся, если он по многу раз одно и то же будет рассказывать… У него так голова устроена. Не то чтобы он забывал, что уже рассказывал это, а просто ему нравится – повторять одно и то же, забавное, смешное. Чтобы всем вокруг весело было, чтобы он всем нравился, был в центре внимания…

Смотри, из одежды лучше не покупай ему ничего голубого или светло-серого. Ему не идет, а он не понимает, может надеть. И сразу такой толстый, такой смешной становится… Только ты не говори, что ему не идет, он обижается.

Как ты-то сама? Довольна? Если что не так, старайся при нем не плакать, он расстраивается. Ужасно не любит, когда кому-то рядом плохо. Ему самому сразу тошно становится. Может просто впасть в депрессию. Потом очень трудно его оттуда доставать.

Ну и, наверно, самое главное.

Люби его, как я любила. Пусть он и с тобой верит, что он самый умный, самый молодой, сильный, любимый и желанный. Пусть он будет с тобой счастлив, если уж не был счастлив со мной.

* * *

И… вот еще что. Если ты вдруг когда-нибудь, не скоро, через год-два, а может через пять, заметишь, что он бегает по дому с телефоном и прячется от тебя в дальних углах, и при этом на лице у него появляется задумчивое и загадочное выражение – ничего не спрашивай. Постарайся сделать вид, что ты ничего не заметила. И себе скажи: ничего нет. Скорей всего, это у него пройдет. Вдруг это маленькая игра, глупость, вроде желания ребенка съесть именно такую шоколадку и никакую другую. И завтра – опять съесть, и послезавтра… Ну и пусть себе ест. Объестся, скорей всего, особенно если никто останавливать не будет.

Если же нет… Если не пройдет – ни через три дня, ни через месяц – не мучай себя. Отпусти его. Пусть бежит. И если ты не побежишь следом, есть небольшой шанс, что еще вернется. Ну, а уж если не вернется… Будет плохо – позвони мне. Ты же хорошо знаешь наш, то есть теперь мой, телефон.

Я расскажу тебе, как можно жить без него. Ходить по тем же комнатам, спать в той же постели, только одной – то на его подушке, то на своей, для разнообразия монотонных ночей… Сидеть на кухне и смотреть каждое утро на тот стул, на котором много лет сидел он… И не умирать при этом. Дети не в счет, имей в виду, если собираешься их заводить. Дети только усугубляют боль. За них больно втройне, и лучше сейчас не надо о них, давай только о лирике и романтике.

Когда-нибудь, возможно, и тебе придется отпустить его на волю, где смеются веселые свободные девушки. А какая-то одна смеется громче всех, победно и торжествующе, самая прекрасная, та, что не озабочена протертыми супами, низкокалорийными блинчиками и суспензией от вздутия – она этих слов пока не понимает… Пока у нее только волнующие разговоры по телефону, обжигающие встречи и упоительные полеты к звездам – он любит называть свои интимные подвиги именно так, правда?.. А тебе в это время постоянно будут сниться сны, в которых он, как прежде, будет близким и родным. И просыпаясь, ты будешь отчаянно пытаться вернуться туда, в тот сон, где он был рядом. А потом и эти сны пройдут. И пройдет боль. И ты поймешь, что с тобой осталась твоя собственная любовь, которая была прекрасной и долгой. Главное, от нее не отказываться, не говорить, что все было напрасно.

Ты звони, не стесняйся, в случае чего… И заходи, познакомимся, наконец. Не совсем чужие все же люди. Удивительно, правда?

Я покажу тебе наши фотографии, где он был моложе, стройнее и отчаяннее, чем теперь. Так долго не маялся, вдруг круто беря в сторону…

И еще я покажу тебе одно письмо. Думаю, она не была бы против. Когда мне трудно, я всегда достаю это письмо и уже на третьей строчке успокаиваюсь.

«Здравствуй, моя милая! – начинается это письмо. – Ничего, что я на „ты“? Просто я так привыкла с тобой разговаривать, мысленно, а теперь и вслух, в тишине моей опустевшей квартиры. Дети – не в счет, ты когда-нибудь это сама поймешь. Хорошо, что они есть, иначе все вообще было бы бессмысленным, но они не спасают от одиночества. Потому что уходят. И задолго до ухода начинают собираться. Отдаляются, уединяются, вдруг пробуют резко развиваться по-другому, чем тебе бы хотелось, и смотреть на тебя, как на когда-то очень любимую, но совершенно бессмысленную теперь игрушку, из далекого детства. Которую выбросить невозможно, но и играть в которую смешно и стыдно…

Ну, ладно, как там он? Все еще порхает? Или уже начал позевывать и толстеть? Плохой признак, имей в виду. И запомни, если он обмолвится ненароком, что у тебя отвратительный характер, надо срочно менять что-то во внешности. Постричься, покрасить волосы, не знаю… Может, татуировку сделать где-нибудь в пикантном месте… Ничего, что я о таком интимном? В общем, придумай что-нибудь, чтобы ему на какой-то миг показалось – ты стала совсем другой. И вообще это не ты…

Мне грустно, да, грустно от его предательства. Ведь я ему очень верила. Но я никогда не забывала, что и ко мне он пришел, разочаровавшись в своей большой любви к девушке Юле, вмиг ставшей ему неинтересной, когда он встретил меня. Девушка так плакала и так отчаянно пыталась его вернуть. Но у нее не было шансов. Я была и красивей, и моложе ее. И я уже ждала нашего первого ребенка…

Так что владей, моя милая, тем счастьем, что тебе досталось. Но на всякий случай не рассчитывай, что оно будет длиться вечно. Себя подстрахуй. От неожиданных ударов, от шока, который, к примеру, испытала в свое время я. Себе я сказала: это был приз, переходящий приз – за молодость и красоту. Сама понимаешь, что пожизненно его не дают…

Я не желаю тебе плохого, поверь мне. И не держу зла. Никакой замены ему, увы, найти не удалось, да и не очень-то я и пыталась, имея в виду мой уже критический, для романтических встреч и очарований, возраст. Мне хорошо одной. Я даже все чаще и чаще думаю – как сложно мне было бы сейчас с ним. Он ведь не успокоится никогда, в поисках красоты, ее все новых и новых форм…

А в редкие, очень редкие минуты отчаяния и одиночества я вдруг понимаю: вот и все, что у меня было. Это вся твоя, Таня, любовь на этой земле. И другой не будет. И если бы не одна милая девушка, ты бы сейчас не сидела одна на кухне, а ходила бы по набережной, в каком-нибудь далеком средиземноморском городе, за руку с тем, кто вообще-то обещал тебе, а не ей, быть до конца дней своих рядом, и в горе, и в радости. Почему-то, когда мне плохо, я всегда думаю о тех городах, в которых я так и не бывала, прекрасных, далеких, ненастоящих, как будто в них потерялась моя любовь…

И тогда я достаю одну записку, короткую, в ней всего несколько строк. Мне почему-то кажется, что ее оторвали от длинного, сумбурного письма. Знаешь, как пишется иногда о своей любви, которой больше нет, и о боли, которая наполняет каждую клеточку твоего существа, заменяя все обычные чувства и желания – эти слова, которые никому в мире не нужны, те, что пишутся в никуда, просто чтобы высказать то, что крутится и крутится внутри, мучая, разрывая, превращая тебя в сгусток страдания… Впрочем, может, ты этого и не знаешь.

Вот тогда я и достаю эту записку, этот обрывочек чужой боли, в которой я тоже повинна, и читаю-перечитываю несколько строчек, написанных крупным, неровным почерком: «Здравствуй, Таня! Ну, как ты, счастлива? А мне так больно, так, что я просто не знаю, что мне делать…»

И больше ничего нет, ни одной строчки… Но ведь что-то она писала мне в том длинном письме, от которого оторвала первые строчки… Позвонила как-то в дверь, протянула холщовую сумку, с ручками, в ней были его книжки и вот этот клочок бумаги, с широкими, выгоревшими за годы линейками… И я как будто слышу, уже много лет слышу голос этой девушки, как она говорит, глядя в окно, а он уходит, уходит, чтобы никогда не вернуться, и нет на свете силы, способной его удержать…

«Но это ведь пройдет, правда? Главное, не возненавидеть тебя, его и весь мир. Ведь он есть по-прежнему, этот мир… Где-то там, вдалеке… Так трудно поверить, что в тот миг, когда тебе больно, невыносимо больно, кто-то смеется, счастлив, любим и любит… И как же трудно сказать в этот миг, но я знаю, что я должна это сделать, просто обязана, чтобы выжить самой, чтобы остаться такой, какой я была прежде, не сойти с ума от боли, ненависти, одиночества… Как трудно сказать: будьте счастливы. Как трудно так сказать и быть при этом искренней. И я говорю это снова и снова, убеждая саму себя, что во мне не живет ненависть, ее просто не выдержит моя душа. У меня никого на всем свете не было, кроме него. И сейчас, когда он ушел, я… Но я заставляю себя сказать: я есть и без него. И эта боль когда-нибудь пройдет…»