Текст книги "Дичь для товарищей по охоте. Документальный роман"

* * *

Сводчатый потолок трактира, расписанный крупным цветным узором, дарил ощущение разудалого народного гулянья, когда уже все равно, сколько выпито и съедено, когда от слезной любви до мордобоя – один шаг. Свободных мест не было. В воздухе стоял тяжелый дух разгоряченных тел и глухой гул застольных разговоров, перекрываемый возгласами подвыпивших гостей, требующих от шустрых официантов еще еды и питья.

– Ну, Савва Тимофеевич, накормили меня так, что теперь впору неделю поститься! – Горький, откинулся на спинку тяжелого дубового стула, промокнул тыльной стороной ладони рыжие усы и расстегнул ворот рубахи. – Черт знает, как вкусно, ей-Богу.

– А вы передохните, Алексей Максимович, – хитро улыбнулся Савва. – Заметить не успеете, как рука-то к грибочкам солененьким сама снова потянется.

– Не думал я, Савва Тимофеевич, что вы в такие места кушать ходите.

– Место, конечно, шумное, но люблю здешнюю кухню. Уха отменная, да расстегаи. Да и к народу поближе надобно быть, что б понимать. – Сказав это, Савва с удовольствием закурил. – Да мне ли вам говорить? Вы же сами в наш театр дух народный и боль людскую принесли.

Горький налил водки из запотевшего графинчика, чокнулся с Морозовым, одним глотком опустошил стопку, поморщился и закусил соленым грибом.

– Черт знает, как вкусно, ей-богу!

– Выражаетесь вы, Алексей Максимович, очень колоритно! – Савва залился смехом. – Матушка моя не слышит. Она бы вас клюкой, клюкой!

– Строгая мамаша-то?

– Строгая. В детские годы меня за любую мою проказу лестовкою били. Да-а… Так-то вот…

– Лестовка? Что за зверь такой?

– А вы не знаете? – удивился Савва. – Четки такие у старообрядцев, еще с древней Руси распространенные. Этакая плетеная кожаная лента, сшитая в виде петли. Знаменует одновременно и лестницу духовного восхождения с земли на небо, и замкнутый круг, образ вечной, непрестанной молитвы. – Он помолчал, затянувшись папиросой. – Вот в ту пору охоту к непрестанной молитве мне и отбили, хотя принципы старообрядческие в голове крепко сидят.

– Нигде человека не бьют так часто, с таким усердием, как у нас, на Руси, – Горький снова подцепил коричневую шляпку соленого гриба из тарелки.

– Иной раз по-другому и нельзя, ежели человек не понимает, – усмехнулся Савва. – А то от свободы одного – другим житья не будет. Волнуетесь, Алексей Максимович – неожиданно сменил он тему. – Как-никак, несколько дней до премьеры осталось.

– Черт знает, как волнуюсь! – Горький откинул волосы со лба. – Места не нахожу. На репетициях – то кажется, все идет, как надо, а то – руки опускаются, все не так. Одно дело написать пьесу… здесь ты один на один с героями: куда хочешь, туда и поведешь, а другое – в театр отдать. Будто ребенка в люди пустить.

– Ничего, Алексей Максимович, все склеится. Вы же видите – все мы сейчас болеем вашей пьесой. И лечение от болезни только одно – премьера и суд зрительский.

– Не засудили бы…

– Не переживайте, у вас в адвокатах вся труппа, – рассмеялся Морозов. – Ну, что домой собираться будем или грибочки доедите?

Горький помотал головой.

Савва отсчитал деньги, положил на стол, поставил сверху графин с недопитой водкой и поднялся

– Я, Савва Тимофеевич, поговорить с вами об одном деле важном хотел! – смущенно сказал Горький, поднимаясь следом. – Только, – огляделся он, – народу здесь многовато. Давайте завтра встретимся в тихом местечке, и побеседуем. Как?

– Завтра, так завтра, – Савва потушил папиросу. – А сейчас – домой. Что-то я устал сегодня. А, может, – кивнул на стол, – водка сморила.

Вышли из трактира. Пронизывающий ветер гнал листву по мостовой. Полумертвые листья не сопротивлялись, только недовольно шуршали, будто жалуясь на быстротечную жизнь. Мимо прокатилась шляпа, сорванная порывом ветра с чьей-то головы. За ней, неуклюже нагибаясь в тщетных попытках поймать беглянку, семенил тучный человек в застегнутом наглухо пальто. Ветер не отдавал отнятую игрушку, подгоняя все быстрее и быстрее.

– Да-а, – протянул Морозов, поднимая меховой воротник. – Вот-вот декабрь, а снега нет. Что-то в природном механизме сломалось. Придерживайте шляпу, Алексей Максимович! А то после еды бегом заниматься – совсем несподручно. Не пришлось бы в трактир возвращаться силы восстанавливать, – засмеялся он, усаживаясь в подъехавшую пролетку. – А хотите – подвезу, хотя знаю, гостиница ваша – за углом.

– Благодарствую, Савва Тимофеевич, – приложил руку Горький к груди, – мне, и вправду, до места рукой подать. Что ж завтра увидимся?

– Так договорились уже, Алексей Максимович! Мне по два раза повторять не надо.

* * *

– Так что, Максимы Горькие к вам! – поглаживая седые бакенбарды, громко известил лакей, подойдя к двери кабинета Андреевой.

– В гостиную его проводи, Захар, – распорядилась та, отодвинула исписанные листки бумаги с переводом, отложила перо, прикрыла глаза и откинулась на спинку кресла, чтобы унять волнение.

Лакей впустил гостя в переднюю, принял пальто и встал в ожидании, пока тот старательно вытирал при входе сапоги о коврик и поправлял перед зеркалом ворот черной суконной рубахи, облегавшей худую, немного сутулую фигуру.

– Алексей Максимович! Как я рада! – Андреева почти вбежала в гостиную, протягивая гостю обе руки.

– Добрый вечер, Мария Федоровна! – Горький крепко сжал ее пальцы холодными ладонями и, не выпуская, молча глядел пронзительно-голубыми глазами.

– Садитесь, – наконец, сказала она, высвободив руки.

Горький опустился на диван, показавшийся слишком маленьким для его высокой и нескладной фигуры.

– С Морозовым переговорили? – сразу спросила Андреева, усаживаясь рядом.

– Не вышло, – огорченно ответил он. – Не к месту разговор был бы. Завтра поговорю.

Они взглянули друг на друга и, почему-то смутившись, замолчали, будто решая, о чем говорить дальше.

Внезапный порыв ветра распахнул окно и рванул легкую занавеску, которая взметнулась и затрепыхалась в воздухе. Они разом вскочили с места и, столкнувшись плечами, рассмеялись собственной неловкости. Мария Федоровна, усадив гостя обратно, направилась к окну:

– Что у вас нового? Подпольную библиотеку для сормовских рабочих устроили? – закрывая створки, спросила она. – Ветер какой сегодня…

– Да, все сладилось, – оживившись, ответил Горький, радуясь найденной теме для разговора. – На днях встречался с представителями «Искры». – Он покашлял в кулак. – Подтвердил, что поддержу газету. Обещал от себя ежегодный бессрочный взнос в сумме пяти тысяч рублей. Хотя… – на его лице отразилось сомнение.

– Что такое, Алексей Максимович? – озабоченно спросила Андреева, продолжая стоять у окна, боком привалившись к подоконнику.

– Для «Искры», оказалось, нужно только в месяц три тысячи. Черт знает что. Как я достану тридцать шесть тысяч в год? – Он потер шею. – Что делать, ума не приложу. Но раз уж обещал помочь – теперь это дело чести, вы ж понимаете.

Андреева задумчиво посмотрела в окно. По небу медленно проплывали грузные серые облака, похожие на невиданных животных. Одно из них, растянувшееся вдоль неба и подсвеченное розовым светом закатного солнца, напоминало крокодила с раскрытой пастью.

– Алексей Максимович, подите-ка сюда! – поманила она рукой гостя. – Гляньте, кого вам напоминает вот это облако. Ну же? – весело глянула на немного растерянное лицо подошедшего Горького.

– Спящего кузнечика, – не задумываясь, ответил тот.

– Откуда же вы знаете, что он спит? – спросила она, развеселившись.

– Так ведь не стрекочет же, – хмыкнув, пояснил Горький.

– Так и не лето уже, чтобы стрекотать, – рассмеялась Мария Федоровна.

Горький тоже заулыбался и согласно кивнул.

– Вот что я думаю, – вмиг посерьезнев, вернулась она к началу разговора. – Нам поможет Савва Тимофеевич. Независимо от того, согласен или не согласен он с идеями Карла Маркса.

Заметив сомнение на лице Горького, добавила:

– Ведь мы же с ним друзья.

– Ну, Марья Федоровна, у вас и переходы, – покачал головой Горький. – То – небесные пейзажи, то – экономическое учение Маркса, то – дружеские отношения с крупнейшим российским капиталистом. А, в общем, все как в природе: то солнце, то дождь, то ветер, – заметил он, услышав, как по отливу окна застучали капли дождя.

– А то и все сразу, – кивнула Андреева. – В природе, дорогой Алексей Максимович, всякое бывает. Потому что природа – женского рода, – срифмовала она. – Видите – хоть и солнце, а дождь пошел. А в дождь мне всегда грустно, ну, если даже и не грустно, то грустить хочется. У меня в последнее время нервы что-то болят при малейшем волнении, – добавила она жалобным тоном.

Сейчас, рядом с Горьким, ей захотелось выглядеть слабой, прильнуть к нему, чтобы избавиться от внезапно нахлынувшего чувства одиночества и пустоты.

«Какой он все-таки милый… – бросила она взгляд на гостя, смущенно теребившего ворот рубахи. – Такой большой, нескладный, немного мужиковатый, и в тоже время талантливый и с нежной душой. Как плакал, когда пьесу свою читал. И так хорошо, чудесно, что он разделяет мои взгляды, думает, как я, и сердце у него за наше дело болит, как у меня».

– Так что про Савву? – прервал Горький ее мысли. – Думаете, можно с ним в открытую говорить? Кому же, все-таки? Мне или вам?

– Да не беспокойтесь вы, Алексей Максимович. Решу я вопрос сама. Мне с Саввой Тимофеевичем сподручнее говорить.

– Как скажете, Мария Федоровна, – охотно согласился Горький.

– А вы с Саввой Тимофеевичем завтра, если встретитесь – о театре поговорите. Немировичу, кажется мне, не очень-то нравится ваша пьеса.

По лицу Горького пробежала тень.

А пойдемте-ка погуляем! – неожиданно предложил он.

– Так ведь дождь же какой, Алексей Максимович.

– И что дождь? Черт с ним, с дождем. Знаете, что нужно, чтобы дождя не бояться?

– И что же?

– Надо под него пойти. Так и в любом деле, которого боишься. Да я чувствую, кончится он скоро.

– С вами, Алексей Максимович, хоть куда! Даже под дождь! – рассмеялась она, почувствовав необыкновенную, пьянящую легкость…

* * *

Зинаида, тихо ступая, вышла из спальни, прошла через аванзал, поднялась на второй этаж и осторожно приоткрыла дверь кабинета. Внутри горел свет. Савва спал, не раздевшись, на кожаном диване. Она взяла с кресла плед и укрыла мужа.

– Машенька… – блаженно улыбнулся тот во сне.

«Машенька, так Машенька…» – почти равнодушно подумала она, погасила свет и выскользнула из кабинета…

23

Горький в неизменной косоворотке и сапогах, сидел на ступеньках за сценой, обхватив голову руками. Морозов, попыхивая папиросой, опустился рядом.

– Живы? – сочувственно потрепал он писателя по плечу.

– Кажется, что нет. Как зрители?

– Молчат пока.

– Вот и я об этом. Что до моей пьесы этим снобам, да скучающим разодетым в пух и прах барыням? – обреченно пробасил он.

– Не скажите. А Морозов на что? – Савва протянул ему раскрытый портсигар. – Я, Алексей Максимович, признаюсь, похлопотал вовсю, всех контролеров науськал. У нас молодежь да студенты на галерке и в ложах на дешевых местах. Потом еще стулья велел принести и расставить в проходах театра. Театр-то у нас какой?

Горький повернул голову к Морозову, пытаясь понять заданный вопрос.

– Общедоступный, Алексей Максимович! – заулыбался тот. – Никак запямятовали?

«Эй… Вы! Иди… идите сюда!» – послышался возглас со сцены, заставивший Горького побледнеть. – «На пустыре… там… Актер… удавился!»

Савва поднялся.

«Эх, испортил песню… дур-рак!» – донеслось до них.

– Кончено, – пробормотал Горький, продолжая сидеть, и жадно затянулся папиросой. – Теперь – занавес.

Морозов всем телом подался в сторону сцены. В зрительном зале стояла тишина.

– Что? – тихо спросил Горький. – Шлепнулась пьеса, а, Савва Тимофеевич? Провал?

– Быть не может, – покачал головой Савва.

Первый возглас «Браво!» прозвучал как выстрел, как сигнал, взорвавший зал рукоплесканиями – дружными и искренними, которые нельзя срежиссировать и уж тем более купить. Звук аплодисментов – гулких и неистовых – выплеснулся из зрительного зала и покатился по зданию театра, проникая во все самые удаленные уголки, наполняя все вокруг силой и энергией, щедро отдаваемой публикой новому театру.

Горький, будто все еще не веря, растерянно обернулся к Морозову:

– Как же это, а? Как же? – вытер рукавом пот со лба, а заодно и слезы, покатившиеся по щекам. – Как же, Савва Тимофеевич?

Морозов с полуулыбкой, прикрыв глаза и скрестив на груди руки, стоял молча, с наслаждением впитывая в себя энергию успеха.

Зрители аплодировали стоя. Актеров не отпускали.

«Автора!» – требовал зал.

Радостно-возбужденные Станиславский и Качалов вбежали за кулисы и потянули Горького на сцену.

– Алексей Максимович! Такой успех! – смеялся Станиславский.

– Не пойду, – упирался тот, не давая сдвинуть себя с места, и отчаянно кашлял, будто поперхнувшись папиросным дымом.

Подоспевшие на помощь Москвин и Лужский все же вытолкнули автора на сцену навстречу взметнувшейся волне рукоплесканий.

– Папироску-то спрячьте, Алексей Максимович! – весело прокричал вслед ему оставшийся за кулисами Морозов.

Горький, зажав папиросу в кулаке, неуклюже поклонился и поспешно вернулся. Молча обнял Савву.

– Савва Тимофеевич, друг мой, спасибо за все! – на глазах его были слезы.

– А не перейдем ли мы на «ты», Алеша? – счастливо улыбнулся Морозов. – Знакомы вроде недавно, а чую, будто тысячу лет. Когда вечерами сидел у меня дома, да жизнь свою рассказывал, кажется мне, я тебе тоже не чужим казался.

– Ав-то-ра! – скандировал зал.

– Ах, Савва… – Горький еще раз обнял Морозова, махнул рукой и пошел на сцену.

Савва подошел к краю кулис. Мария Федоровна, игравшая Наташу, бросилась на шею к Горькому и расцеловала.

Аплодисменты эхом разносились по театру…

* * *

«Печать мысли и вкуса лежит на всем. Все строго и стильно. Нигде нет кричащих тонов и красок. Сразу чувствуешь, что вступаешь в преддверье настоящего храма искусства», – с удовольствием прочитал Савва, отложил «Московские ведомости» и развернул «Московский листок».

«Было досадно, что не принято вызывать строителей. Их дело умело успех, и большой успех».

– Славно! – довольным тоном сказал он и взял следующую газету.

«Вкус и простота, подав друг другу руки и призвав в помощь щедрость мецената, сотворили шедевр», – удовлетворенно прочитал в «Курьере».

«И то – строительство, считай, в триста тысяч рублей обошлось, – вспомнил он смету. – Деньги немалые. Приятно, что люди ценят».

Посмотрев на часы, он аккуратно сложил газеты, надел пальто, вышел на Спиридоновку, дошел до бульвара, а оттуда – до памятника Пушкину. Уже издали заметив нетерпеливо расхаживающую взад-вперед Марию Федоровну, ускорил шаг.

– Простите, не думал я, что позже вас приду, – сказал он, целуя ее руку в тонкой перчатке, – хоть вроде и не опоздал, – взглянул на часы. – Газетами зачитался.

– Газетами? Вы ж не большой любитель газет. О чем пишут?

– Хвалят… – уклончиво сказал он. – Вас и театр, – пояснил, заметив вопросительный взгляд Марии Федоровны.

– Хорошо, если хвалят, – к удивлению Морозова почти равнодушно проронила она. – Присядем или пройдемся?

– Пройдемся. Насиделся.

Андреева взяла Савву под руку, и они неспешно пошли по бульвару. Схваченные первым ранним морозцем почерневшие листья похрустывали под ногами.

– А насчет газет – вы не правы, – сказал Морозов. – Я не газеты не люблю, а цинизм некоторых писак, которые не о деле, а о себе пишут, чтобы замеченными быть. А ведь цинизм-то свой показывать – глупо. Цинизм человека с головой выдает.

– Да ведь, думается мне, циники – часто люди очень умные, и таковыми именно от ума становятся. Нет? – Андреева приподняла меховой воротник пальто.

– Холодно?

– Нет. Просто с поднятым воротником поуютнее.

– Наличие большого ума, Марья Федоровна, не всегда сопровождается наличием большого таланта. По мне, циники – это как раз те, у кого достаточно ума понять, что талантом их Господь не наградил – потому и маются, цинизмом своим прикрываются, да людей талантливых и дела их словесной грязью поливают. Им так легче живется. Так что, как циника встретите, Марья Федоровна, сразу слова мои припомните и пожалейте его бедолагу. Он на вас – грязь, а вы его жалейте, потому что у вас талант есть, а у него – один цинизм. Что-то у вас под глазами тени легли? – заглянул он в лицо Андреевой. – Неможется? Или опять ваши политические дела?

– Дела, дела… – задумчиво сказала та. – Мне, Савва Тимофеевич, снова нужна ваша помощь.

– Опять спасаем кого-нибудь? – добродушно усмехнулся он, накрыв ладонью ее руку у себя на локте.

– Во-первых, – сделала Андреева вид, что не заметила иронии в его словах, – надо бы наладить регулярное пожертвование политическому Красному Кресту на устройство побегов из ссылки, на закупку литературы для местных партийных организаций и в помощь отдельным лицам.

Савва приостановился, достал из портсигара папиросу и, прикрывая зажженную спичку ладонями, начал прикуривать.

– Во – вторых, – покосилась она на Морозова, сосредоточившегося на попытках встать спиной к ветру так, чтобы спичка не погасла. – Да вы слышите ли меня?

– Слышу, слышу, – затянулся он папиросой. – Жду «во-вторых».

– Савва! Ты ведь понимаешь… – перешла она на «ты», обеспокоенная недостаточным вниманием к теме, как делала всегда, когда хотела напомнить об особом характере их отношений, либо важности и конфиденциальности вопроса. Эти перескакивания от «ты» к «вы» и наоборот были некой игрой, когда, делая шаг вперед, она оставляла возможность отойти назад и восстановить дистанцию. Сейчас нужен был шаг вперед.

– … что в данный момент на первое место выходит издание нашей газеты. Это – жизненно важно для нас! – Все еще сомневаясь, понимает ли Морозов серьезность разговора, она зашла вперед и остановилась, преградив ему путь.

– Нам нужно… – Она почти прикоснулась губами к уху Морозова.

– Ну и аппетиты у вас! – покачал тот головой. – Это всего?

– В год, Савва, – пояснила она, продолжая стоять лицом к лицу с Морозовым, и ласково глядя ему в глаза, а тот, попыхивая папиросой, разглядывал ее с удовольствием, потому как Мария Федоровна была очень хороша сейчас – взволнованная, с легким румянцем на щеках.

– Вы, Марья Федоровна, так смотрите, будто хотите мне на грудь броситься, как давеча при всем народе в театре – к Горькому, – не удержался Савва, отметив легкую растерянность, а затем и недовольство на ее лице. – Что ж, Алексей Максимович, конечно, хороший человек… достойный дружеских объятий и поцелуев. – Он обошел Андрееву и направился к скамейке.

– Да для меня он не человек даже! – воскликнула она.

Савва удивленно обернулся.

Андреева запнулась, подбирая достойное завершение начатой фразе, которое, как она мгновенно сообразила, могла оказать сильное влияние на окончание важного разговора.

– Не человек, а великий человек, почти Бог! – с пафосом воскликнула она.

Морозов бросил на нее изумленный взгляд.

– Присядем, Савва… Тимофеевич? – просто на всякий случай увеличивая дистанцию, она снова перешла на «вы».

– Бог, говоришь? – усмехнулся Морозов, садясь рядом на холодную скамью. – Ты, Маша, – шаг вперед сделал Савва, и это немного успокоило Андрееву, – прямо, как Ницше. Это у него великий человек подобен Богу. А мне так Байрон ближе.

– А что Байрон? – сдерживая легкое раздражение от слишком медленного движения к цели, изобразила заинтересованность Андреева.

– По Байрону великий человек – это титан, воюющий сам с собой.

Разговор все время поворачивал не в то русло, и это не нравилось Марии Федоровне. Она подобрала прутик, лежащий у скамейки и, обломав тонкие веточки, наклонилась и принялась что-то писать на земле. Савва смотрел с интересом.

– Ничего не выходит! – отбросила она прутик. – Земля подмерзла. Так что, Савва Тимофеевич, поможешь?

– А я когда тебе не помогал? – рассмеялся он.

– Вот и чудесно, – облегченно чмокнула она Савву в щеку. – Вот и славно. Я тогда Алексею Максимовичу скажу, чтобы он с тобой детали оговорил. Вы ведь увидитесь?

– Алеша почти каждый вечер у меня. Иногда даже ночует. Говорит, книгу новую хочет писать. Все меня про быт купеческий выспрашивает, про родню. Какие привычки, что за взгляды, что едим, что пьем, каких женщин любим…

– Ну, и «каких женщин любим»? – оживилась Андреева.

Савва таинственно улыбнулся.

– Ну, так каких же?.

– А уж это, кто каких! Кому спичка подходит, а кому – фейерверка мало, подавай вулкан, – рассмеялся он, с любовью глядя на Андрееву.

Та скромно опустила глаза.

– Пожалуй, надо Алексею уже окончательно из Нижнего в Москву перебираться, – сказал Савва, бросив испытующий взгляд на Марию Федоровну.

– Холодно. Пойдем, – словно не услышав его слов, она поднялась со скамейки. – У меня репетиция через полчаса. Если опоздаю, опять Немирович ворчать будет.

– Как в театре? Полегче? – Савва вышел на край проезжей части и махнул рукой стоящему неподалеку извозчику.

– Тяжело, – покачала она головой. – Тяжело. Если бы не ты, не знаю, как играла бы, и кого играла. Но все одно – самые лучшие роли Книппер достаются. (22). Знаешь, что я недавно случайно услыхала?

– Куда ехать прикажете, барин? – прервал их подъехавший извозчик, закутанный в видавший виды овчинный тулуп.

– Недалеко, подожди, – отмахнулся Морозов. – Так что слышала-то?

– Станиславский Немировичу говорил в коридоре, а я за дверью стояла, ботинок шнуровала, что «Андреева – актриса полезная, а Книппер – до зарезу необходимая».

– Костя?! – нахмурился Савва.

Мария Федоровна кивнула.

– Право, так это несправедливо, так больно. Я в тот вечер дома металась, как угорелая, состояние духа было такое ужасное, – на глаза у нее навернулись слезы. – А Книппер… на днях на самом видном месте письмо раскрытое оставила…

Савва поморщился.

– Я понимаю, Савва, что дурно заглядывать в чужие письма, но оно так лежало… специально, на виду. И там она пишет Чехову, что Немирович в одной из бесед неосторожно выразился, что надо меня «вытравить из театра». И еще – пишет ему, что мол она с Немировичем согласна во всем, что связано с репертуарной политикой. Пишет, что Горький-Горьким, но слишком много «горькиады» – вредно!

– Что ж мне раньше не сказала? – сердито спросил Савва и полез в карман за портсигаром.

Извозчик многозначительно покашлял.

– Стой, жди. Не обижу, – бросил ему Савва.

Андреева вздохнула:

– Не решилась тревожить, – тоненьким голоском жалобно сказала она. – И потом, ты иногда уж очень важный господин, я на тебя смотрю и потрухиваю очень.

– А мнение зрителей их не волнует? А цветы, которыми тебя осыпают после каждого спектакля? – Савва взял в рот папиросу и попытался зажечь спичку, но та сломалась. – Не нравится мне это. То, что Немирович роняет себя в моих глазах буквально каждый день, так к этому я уже привык. Но вот Костя… – снова чиркнул спичкой и снова сломал. – Ну, не грустите, дорогая Мария Федоровна! В обиду я вас не дам. Не для того такой театральный храм отстроил, чтобы главную богиню в этом храме унижали.

Савва смял папиросу и отбросил в сторону:

– Ба-арин? – снова напомнил о себе извозчик.

– Да-да, надо ехать, – спохватилась Андреева. – С вами, Савва Тимофеевич, прямо не расстаться никак! – улыбнулась она, садясь в экипаж.

– Кстати, а что прутиком-то на земле написать хотела? – хитро прищурившись, спросил Морозов, протягивая извозчику деньги.

– Имя… Человека одного…

– А-а… значит не Горького…

– Отчего же не Горького?

– Короткая у вас память, Мария Федоровна. Он же не человек вовсе, а «почти Бог».

– А Бог создал человека по образу и подобию своему. Поди разбери, с кем дело имеешь? – кокетливо наклонила она голову, ласково глядя на Савву.

– Пошел! Вези в театр, в Камергерский, – приказал Морозов извозчику.

– Не переживай, барин, вмиг долетим! – Извозчик, вдохновленный полученной суммой, стегнул лошадь кнутом.

– Не гони! Аккуратно, чтоб доставил! – крикнул вслед Морозов. – Великую актрису везешь!

Андреева удовлетворенно откинулась на спинку сидения:

«А почему бы нет? И впрямь – великую актрису везет…»