Текст книги "Дичь для товарищей по охоте. Документальный роман"

* * *

Горький растерянно обвел глазами куски разбитой посуды, разбросанные у обеденного стола. Потом перевел взгляд на обвисшие на колене остатки лапши вперемешку с обжаренным луком – все, что осталось от грибного супа, который он с аппетитом ел всего несколько минут назад. Ну, что такого он сделал? Всего лишь к слову сказал, что Маше должно льстить положение пусть не официальной, но все же жены знаменитого писателя, и поинтересовался, не играет ли это решающую роль в ее отношении к нему? Всего-то! А она, вдруг возмутилась и закричала, что она сама по себе и что она не жена писателя, а – Мария Андреева, у которой есть собственное имя, положение в обществе и своя публика, и что все это она отбросила ради любви к нему и вынуждена теперь терпеть все эти гадкие косые взгляды, слушать перешептывания за спиной и что… Савва был прав! И начала бить посуду… Черт с ней посудой! Главное, опять – Савва. Как наваждение.

Ему все время не давало покоя и мучило, словно ноющая зубная боль, прошлое Маши и Саввы, о котором он вроде бы все знал, но безжалостное воображение неустанно рисовало все новые картинки. Ревность, конечно, не рациональное чувство. Но ревность – как болезнь. Приходит, когда хочет, выматывает и снова прячется, чтобы неожиданно выскочить наружу, как чертик из темного подпола души. И хоть Маша постоянно уверяет, что их с Саввой связывают только дружеские отношения, но вот вчера он случайно взял с полки книгу – «Снегурочку» Островского и нашел – записку: «Ты – единственная, кто не предаст меня, и я верю тебе больше, чем кому бы то ни было на земле и на небе. Отдаю тебе себя. Владей. Люби. Убивай своей любовью. И воскрешай снова и снова. Преклоняю пред тобой колени. Савва».

Потому и задал вопрос за обедом. В отместку. И вот, что вышло. Хорошо, ножи не поточил, хоть Маша не раз просила.

Всего только раз ему удалось почувствовать превосходство над Саввой, когда после новогоднего вечера в театре затащил его в гостиницу к ним с Машей. Только тогда у миллионера Саввы Морозова были глаза побитой собаки. Хотя, что переживать? Маша – одна из самых красивых женщин Москвы – принадлежит ему, Горькому. Ему и только ему дозволено целовать ее тело и… разрешать целовать свое. Но тело – всегда от дьявола, а Маша должна служить ему не только телом, но и душой. А за обладание душой всегда идет борьба, потому как обладание душой – высшая степень обладания.

Мысль показалось ему интересной, жаль, записать было некогда.

Горький принялся расхаживать по комнате, заложив руки за спину:

«С одной стороны, женщины, конечно, украшают и разнообразят жизнь, но чтобы настолько, – опасливо покосился он в сторону двери, за которой скрылась разгневанная Мария Федоровна. – Никогда не знаешь, что их может расстроить, привести в отчаяние, а то и ярость, или, напротив, состояние благодушия и изнеженной расслабленности. Женщины должны служить мужчинам также как мужчины служат им, а может даже и больше. Особенно, если мужчина гениален, ну, или очень талантлив».

Взяв салфетку, он начал смахивать остатки лапши с брюк.

«Может и правда лучше держать возле себя преданную дуру? – почему-то вспомнил он рассказ Марии Федоровне о новой сожительнице Желябужского. – Впрочем, это скучно и пресно. Особенно в глазах других мужчин. Снова потянет на умных и красивых. И вот вам уже готовое начало новой драмы».

Придя к этому грустному выводу, он отложил салфетку и оглядел стол, пытаясь обнаружить остатки еды, не сметенной семейной бурей. Хотелось есть. А на столе только вазочка с медом осталась нетронутой. Хотя… Он насторожился, заметив, как на край вазочки опустилась неизвестно откуда взявшаяся муха и застыла при виде сладкого, золотистого богатства, раскинувшегося перед ней.

Горький на цыпочках подкрался к столу и, медленно вытягивая руку вперед, стал подбираться к насекомому, жадно припавшему к душистому лакомству…

Андреева, выглянувшая было из спальни, застыла в дверях, наблюдая за охотником и его дичью. Горький, ловким кошачьим движением поймав муху, прижал ладонь к груди и, осторожно разжав пальцы, придавил и отбросил насекомое.

– Отлеталась, голубушка! – удовлетворенно пробормотал он.

«А Морозов – глупец, хоть и миллионер. Не понял главного: душу надо не отдавать. Душу надо забирать!» – подумал он.

Мария Федоровна брезгливо поморщилась и снова скрылась в спальне.

33

«Какой никчемный разговор, – раздраженно думал Морозов, постукивая пальцами по крышке письменного стола. – Черт знает, что такое! Стоило ли проситься к Сергею Юльевичу на аудиенцию, рассказывать о настроении на фабриках и среди интеллигенции, убеждать в необходимости установления парламентской системы со всеобщими, прямыми и тайными выборами, чтобы услышать добрый совет не вмешиваться в политическую драму? Неужели они не понимают, что время перемен ищет, и что лучше все делать загодя, не дожидаясь, пока полыхнет повсюду? Ведут себя так, будто вовсе не проиграли войну японцам и имеют одну только заботу – где бы найти достойного случаю белого коня! А может Витте просто не знает, как успокоить? Зато социал-демократы знают, как раскачать. Агитаторы повсюду прокламации разбрасывают, одна другой злее. На мануфактуре неспокойно». – Он закурил, поднялся из-за стола и заметался по кабинету.

* * *

– О чем ты думаешь, когда я разговариваю с тобой? – услышала Мария Федоровна над головой и подняла на Горького встревоженные глаза.

– Я, Алеша, письмо читаю от Лени Андреева. Пишет, что в Москве с начала декабря волнения. Студентов опять бьют. 16-го били на Ярославском вокзале, 17-го – где-то на улице. Студенческие беспорядки выходят из-под контроля, Трепов лютует. Почему ты мне ничего не говоришь? А что Сережа?!

– О-о, – усмехнулся Горький, – Сергей Александрович – Московский генерал-губернатор, великий князь, сын Александра II – в гневе, и своей милостивейшей рукой наводит порядок! И Сережа не то что с Треповым согласовал его действия, он… – принялся Горький рассказывать новости, привезенные из Москвы.

– А я вот так, без дела сижу здесь в Риге? – со слезами на глазах воскликнула Андреева, распахнув извлеченный из шкафа чемодан, принялась бросать в него вещи, затем вдруг села на пол и разрыдалась.

– Марусенька! – Горький провел рукой по ее растрепавшимся волосам. – И куда ты собралась?

– В Москву! – всхлипнула она. – В Москву!

– В Москву? Зачем?

– Как зачем? Разве не понимаешь? Сережу хочу убить, да и Трепова заодно! – растирая слезы, ответила Андреева. (32).

– Марусенька, будет глупо и дико, если их не убьют, но зачем же тебе из-за Трепова чемоданы трепать? – сказал Горький, отметив про себя удачно сложившийся каламбур. – Бомбистов там и без тебя достаточно, а ты должна заниматься своим делом – деньги на бомбы и револьверы добывать. Ну, все-все, успокойся! Не надо тебе в Москву ехать. Достаточно будет, что я поеду…

* * *

«С Новым 1905 годом!… Счастья!… Любви!…».

Всего несколько дней назад эти слова, как маячки в будущее, светили и ей, а сейчас Мария Федоровна проплывала мимо них, с трудом отталкиваясь обессилевшими руками от берегов черной реки, имя которой – боль. Голова раскалывалась и горела, словно кто-то поливал мозг кипящим маслом. Мысли плавились, не успев поведать, о чем они были. Казалось, тело увеличивалось в размерах, тщетно пытаясь вместить жгучую боль. Невыносимо гулкие звуки кружились над ней и не давали забыться…

* * *

Узнав, что Маша при смерти, Савва бросил все дела и примчался в Ригу. (33).

И вот сейчас, прикрыв глаза и покачиваясь взад-вперед, он сидел на жестком стуле в кабинете главного врача и ждал, когда ему разрешат зайти к Маше. Наконец, в приоткрытую дверь заглянула медсестра:

– Савва Тимофеевич! Доктор просил еще немного обождать. Вас позовут, когда будет можно.

Дверь закрылась. Савва снова прикрыл глаза, напряженно прислушиваясь к звукам, доносившимся из коридора. Вот чьи-то шаги и удаляющиеся голоса… Снова шаги и позвякивание инструментов на подносе…

Маша… Мария Федоровна… Имя матери, превратившееся в имя любимой женщины. Без Маши ему не жить, потому что такая любовь бывает лишь однажды, и в сердце больше не осталось места.

Савва не услышал, скорее, почувствовал стремительно-растерянное движение в коридоре. Дверь распахнулась. На пороге стояла уже знакомая медсестра с глазами, полными слез.

– Она… уходит…

Невидимая пружина подкинула его с места.

Он вбежал палату…

На кровати лежало то, что осталось от Маши: закрытые глаза, безвольные руки, бледное, почти прозрачное лицо с сухими припухшими губами, растрепавшиеся по подушке волосы, похожие на лучики рыжего солнца. Савва зажмурился от внезапной невыносимой рези в глазах. Врачи стояли около кровати. Савва обвел их непонимающим взглядом. Как много людей… И никто не может помочь? Губы Маши чуть дрогнули, словно просили: «Прикоснись, поцелуй, пока мы еще можем ответить остатками тепла. Скоро его уже совсем не останется…».

Савва бросился к ней и, схватив за плечи, принялся трясти так, что голова Маши начала раскачиваться на тонкой шее, как маятник часов. Вправо – жизнь, влево – смерть, жизнь – смерть, жизнь – смерть…

– Маша! – его полный отчаянья голос взорвал больничную тишину. – Машенька! Не умирай! Милая… девочка моя… не умирай! Я с тобой, я помогу, держись за меня, держись, слышишь, ну же, Маша!

Схватив ее руки и прижав к груди, он повторял снова и снова:

– Маша, держись, я прошу тебя, держись за меня! Мы вместе, мы вылезем, Маша-а!

– Бесполезно… Она уходит… – услышал за спиной.

– Не-ет!!! – не узнал он собственного голоса. – Не отдам! Не отдам! Господи, помоги же! Не отдам! Она не заслуживает смерти! Возьми лучше меня! Меня! Слышишь!? Меня! Вместо нее!…

Пальцы Марии Федоровны дрогнули… чуть шевельнулись веки…

– Пульс… Снова есть пульс… – донесся до него неуверенно-удивленный голос врача.

Но Савва уже знал – жизнь возвращается. Маша дала ему об этом знать чуть потеплевшими кончиками пальцев…

…В пальто, накинутом на плечи, он сидел на холодных мраморных ступенях больницы и курил, не обращая внимания на резкие ледяные порывы ветра с моря. Ему все еще трудно было дышать. Он отдал ей свое дыхание…

* * *

Революционные страсти, как огонь по бикфордову шнуру из Петербурга, окропленного кровью 9-го января, перекинулись в Москву и побежали по губерниям…

* * *

– Машенька… – Горький осторожно поцеловал ее руку. – Я с тобой. Я приехал. Прости. Сразу не мог. Всякие проблемы с транспортом. События ведь такие…

– Что в Москве?! – с трудом приподняв веки, чуть слышно спросила Мария Федоровна. – Правду говори, Алеша.

– В Москве все по-прежнему – пальба, кровь, бессмысленные жертвы.

– Жертвы, Алеша, не бывают бессмысленными… Они всегда – на алтарь общего дела. Правого… – облизнула она пересохшие губы, – или неправого, – прикрыла глаза от белого цвета больничных стен…

… – Алексей Максимович! – Чья-то рука легла на его плечо. – Она вас уже не слышит. Опять впала в забытье. Идите, отдохните. Все одно, что толку сидеть, – пожилой доктор смотрел устало. – Ступайте, ступайте. Думаю, что кризис уже позади и все наши лучшие силы с нею.

Горький поднялся, грустно посмотрел на забывшуюся Марию Федоровну и вышел на улицу. Часы показывали шесть тридцать вечера. Пора обратно на вокзал. Как глупо. Столько верст проехал ради собственно одной только фразы…

34

Металлическая дверь камеры, лязгнув, захлопнулась, отделяя настоящее от прошлого и будущего. Настоящее сузилось до узкой полоски света, сочившегося сквозь оконце под потолком. Горький провел рукой по шершавой каменной стене. Тюрьма… Место для раздумий… Отчаяния… Не он первый, не он последний. Но сейчас его очередь. Он, Максим Горький, великий писатель – узник тюрьмы Петропавловской крепости. Волнующий штрих в жизни.

Прилег на койку. Лежать неудобно. Жестко. А, главное, некуда смотреть. И нечего слушать, кроме собственных мыслей. Наверное, такая тишина называется мертвой. Надо как-то попытаться превратить ее в умиротворяющую, иначе можно сойти с ума. Внезапно оборванные ниточки связей с внешним миром болят и кровоточат. Надо же, пробыл в Риге всего один день и – был арестован вместе с другими членами депутации, ходившей к Витте.

Как там Маша? Если она жива и узнает о его аресте, непременно что-нибудь предпримет. Ведь у нее есть Морозов. Да, да, Морозов. Только Савва с его деньгами, влиянием и связями сможет его вытащить. Если попросит Маша…

Маша… Он чувствовал странное раздвоение: страшно было подумать, что может потерять ее, но воображение упорно рисовало картинку похорон. Гроб, убранный белыми цветами. Церковная панихида. Все так красиво, торжественно и печально. И он – обливается слезами и целует ее холодные руки… Много людей… И Савва…

* * *

Андреева, все еще болезненно бледная, сидела на кровати, прислонившись спиной к подушке, и писала:

«Употребите все усилия, чтобы Алеша знал, что я лежу и спокойно жду, когда можно будет из Риги уехать, чтобы не волноваться за меня. Самое ужасное – быть невольным отягощением. Мучительно боюсь, не простудили бы в крепости его здоровья. Савва Тимофеевич передаст, что я и как мое здоровье, а также когда меня приблизительно переведут в Петербург. Мне очень тяжело на душе, как-то немного выпустила себя из рук, ну да это пройдет у меня».

В палату заглянул улыбающийся Морозов. Мария Федоровна отложила письмо и поспешно натянула одеяло:

– Ой! Савва Тимофеевич! Мне, право, неловко, я в таком неуклюжем виде…

– Главное, что живы, Мария Федоровна! – радостно воскликнул тот. – А все остальное – мелочи несущественные.

– Савва! – сложила она ладошки. – Я молю – сделай что-нибудь. От Алеши передают – в крепости ужасные условия.

– Было бы удивительно, Машенька, если б было иначе. Не Ялта ведь.

– Электричество горит только до 9 вечера, – продолжила она трагическим голосом, – а потом надобно иметь свои свечи, лампы запрещены. Питание невозможное, воздух – смертельный. Плюс к этому, ограничение свободы, невыносимое для него. Помоги ему! Вытащи его оттуда! Катя, жена, была у Трепова, сказала, что Горький болен, может не пережить ареста, так тот отмахнулся от нее, мол, не переживет, так и не переживет, одним писателем больше, одним меньше. Нечего, мол, в политику было лезть. Так цинично сказал, так жестоко! Надо что-то делать! Я с ума схожу от собственного бессилия!

– Не волнуйся, Маша, я попытаюсь помочь. Если Трепов не распорядится Алешу выпустить, поеду к Булыгину, министру внутренних дел, который его, Трепова, ненавидит, – хитро усмехнулся Савва.

– Только скорее. Ради бога, скорее! Алеша нездоров. Понимаешь? У него снова кровохаркание открылось. Помоги ему, Савва, ради меня, помоги!

* * *

«…В числе событий, переживаемых Россией за последнее время, наибольшее внимание общества привлекли к себе возникшие в январе сего года почти повсеместно забастовки рабочих, которые, являясь обыкновенно по самому существу своему средством борьбы рабочих с работодателями, указывают исключительно на экономические нужды рабочего класса и вызываются либо желанием рабочих улучшить свое положение, либо мерами работодателя, могущих его ухудшить».

Уже третий день Савва писал в Кабинет министров докладную записку под названием: «О причинах забастовочных движений. Требования введения демократических свобод в России», под которой хотел собрать подписи многих уважаемых людей и подать Витте. Если Сергей Юльевич не услышал его, пусть узнает, что он не один такой, кто печется о государстве и знает, как сделать, чтобы Россия без крови доросла до настоящего капитализма.

«…Обращаясь к исследованию этих причин, мы, прежде всего, наталкиваемся на то в высшей степени характерное явление, что рабочие, приостановив работу, под предлогом различных недовольств экономического свойства, объединяются затем в группы вне фабрик и предъявляют целых ряд других, но уже политических требований. Приходится констатировать, что они являются отголосками накопившегося в стране недовольства на почве общего правового положения. Каковое недовольство одинаково испытывают как культурные элементы общества, так и народ с наиболее отзывчивым его классом – рабочим».

«Неужели для установления твердой власти и законного порядка нельзя обойтись без революции, призрак которой уже бродит в России? Боязнь реформ – чревата кровью. Неужели Россию можно перестроить только снизу?» – встревожено подумал Савва и продолжил писать:

«Действительно, отсутствие в стране, лишенной возможности говорить о своих нуждах Верховному носителю власти, прочного закона, опека бюрократизма, распространенная на все области русской жизни, выработка законов в мертвых канцеляриях, далеких от всего того, что происходит в жизни, оковы, наложенные на свободный голос страны, невежество народа, усиленно охраняемое теми препятствиями, коими обставлено открытие школ, библиотек, читален, словом, всего того, что могло бы поднять культурное развитие народа – все это задерживает развитие хозяйственной жизни и порождает в народе глухой протест против всего того, что его гнетет и давит».

Исписанные листы аккуратно ложились на край стола.

«…Лишь при других условиях государственной жизни, при гарантиях личности, при уважении власти к законам, при свободе союзов различных групп населения, связанных общим интересом, законное желание рабочих улучшить свое положение, может вылиться в спокойные законные формы борьбы, которые могут только содействовать расцвету промышленности, как это наблюдается в Европе и Америке».

Он затушил папиросу, и перешел к заключению, которое, по сути, должно было стать программой действий:

«Во-первых, установить равноправие всех и всякого перед прочным законом, сила и святость которого не могла бы быть никем и ничем поколеблена.

Во-вторых, полная неприкосновенность личности и жилища должна быть обеспечена всем русским гражданам.

В-третьих, необходима свобода слова и печати.

В-четвертых, необходимо введение всеобщего, обязательного школьного обучения и установление упрощенного порядка для открытия всяких учебных заведений, библиотек, читален, просветительных учреждений и обществ.

В-пятых, существующее законодательство и способ его разработки не соответствует потребностям населения и русской промышленности. Необходимо в выработке законодательных норм участие представителей всех классов населения, в том числе лиц, избранных промышленными рабочими. Участие тех же представителей необходимо и в обсуждении бюджета…»

Савва закурил новую папиросу. Перечитал написанное. Все так. Все правильно. Стремительно вышел из кабинета, чуть не сбив с ног Зинаиду Григорьевну.

– Савва, что ты надумал? Куда ты?

– Матушке звонил, просил через час собрать правление мануфактуры. Есть о чем поговорить.

– Ну, ты хоть в порядок себя приведи, посмотри на свой вид? Будто бродяга какой. И поешь, видано ли, который день на одном кофе!

Бросив на ходу взгляд в зеркало, Савва исчез в дверях ванной…

…Спустя час Савва стоял перед матушкой и двумя другими членами правления товарищества – Вачуриным и Колесниковым, в доме в Большом Трехсвятительском переулке.

Мария Федоровна выслушала сына внимательно, некоторые места в записке просила перечитать, а потом, без слов обменявшись взглядами с членами правления, отказала.

– Так, значит, не одобряете моей записки? – прищурился Савва.

– А ты как думал? – сухо спросила мать, поправляя чепчик на голове. – Мы за эдакие мысли тебя на руках носить будем? Делом своим надо заниматься, Савва, а не указывать властям, как им государством управлять. У нас не Англия и не какая-то Европа. А русскому мужику острастка привычней, чем неприкосновенность личности и свобода слова. Промеж собой пусть говорят.

Вскинула руку, заметив, что Савва хочет что-то возразить.

– Старообрядцы, сам знаешь, с властью не спорят – потому и в делах успешны. Записку твою не одобряю, от имени Правления мануфактуры ее отправлять в Кабинет министров не дозволяю. Так и пишите, – приказала полному мужчине с пышными усами, сидящему около стола. – У властей свои дела – у нас свои. А береженого, как известно, Бог бережет! – Мария Федоровна перекрестилась. – Ну, читай что ли, как получилось?

Секретарь откашлялся и зачитал медленно и внятно:

«Слушали заявление директора Правления Саввы Тимофеевича Морозова о необходимости подачи совместно с другими фабрикантами докладной записки по фабричному вопросу. Ознакомившись с ее содержанием и не разделяя изложенного в ней взгляда, директор-распорядитель М.Ф.Морозова и члены Правления И. А. Колесников и А.М.Вачурин от подписи таковой отказались, предоставив ему, Савве Морозову, право, если он найдет нужным, подписать докладную записку на его личную ответственность как директора, заведующего фабрикой, о чем составлен настоящий протокол».

– Так-то вот, душечка, – Мария Федоровна поманила сына и поцеловала в склонившуюся перед ней голову.