Текст книги "Дичь для товарищей по охоте. Документальный роман"

24

Заседание правления товарищества началось с обсуждения репертуарной политики театра. Мария Федоровна сразу обратила внимание на необычность поведения Морозова, который председательствовал на собрании. Савва был собран, быстр в движениях, глаза без обычной лукавинки.

Докладывал заведующий художественной частью Немирович, который говорил долго и обстоятельно, призывая не гнаться за современными пьесами и не подстраиваться к низким вкусам публики. Сидящая напротив Ольга Книппер, одобрительно кивала и многозначительно поглядывала на председателя, который явно раздражался все больше и больше.

«Дело, похоже, не во вкусах публики, а в том, кто приносит пьесу», – подумала Андреева, вспомнив недавнюю фразу Книппер, сказанную так, чтобы другие тоже услышали: «Супруга нашего купчишки – „кривлячка“, так ее Владимир Иванович прозвал, держит себя хозяйкой и притаскивает современных авторов всяческих пьес-однодневок только потому, что в высшем обществе они имеют успех».

– …Произведения таких писателей, как Леонид Андреев, Скиталец, не соответствуют необходимому уровню драматургии, – продолжил Немирович свою речь.

– Это к делу-с не относится, – не выдержав, прервал докладчика Морозов. – Вы отклоняетесь от темы.

Андреева напряглась. Если Савва заговорил «по-купечески» словоерсами с приставкой «с», – значит, с трудом сдерживает гнев.

– Я сам знаю, что относится к делу! – огрызнулся Немирович, который, похоже, только и ждал повода, и, бросив бумаги на стол, вышел, хлопнув дверью. Лицо Книппер вспыхнуло от негодования:

– Вы… Вы не имеете права обрывать Владимира Ивановича! – бросила она Морозову с нескрываемой неприязнью. – Да и по какому праву?!

Присутствующие притихли. Савва поднялся со стула. Отвечать Книппер не стал. Даже не посмотрел в ее сторону.

– Все. Хватит. Прошу освободить меня от председательства! – мрачно сказал он и тоже вышел из комнаты.

Все зашумели и повставали с мест:

– Да что он себе позволяет?… Но он же по уставу главный пайщик и председатель… Купчишка!… Нельзя не учитывать его мнение… Подумаешь – деньги, – доносились до Марии Федоровны обрывки фраз. Она вдруг почувствовала пульсирующую боль в голове. Зажала виски пальцами, но боль не проходила. Посмотрела на растерянного Станиславского, вспомнив его слова, сказанные Морозову совсем недавно, во время открытия нового здания театра: «Привнесенный вами труд мне представляется подвигом, а изящное здание, выросшее на развалинах притона, кажется мне сбывшимся наяву сном».

«А разве уход Морозова не сон, сбывшийся наяву к радости некоторых? Не понимают, что рубят сук, на котором сидят, – думала Мария Федоровна, задыхаясь от внезапно нахлынувшего чувства отчуждения от еще недавно близких людей. – Зачем Савва ушел? А как же я? Что со мной?»

– Мария Федоровна! А ведь все это – ваша вина! – услышала она голос Книппер. – Ведь это под вашим влиянием они почти уже не здороваются друг с другом!

– Может, вы и правы! – тихо сказала Андреева. – Только совестно должно быть так разговаривать с человеком, без которого и театра-то бы не было!

В комнате на мгновение повисла гнетущая тишина…

После долгих споров Книппер, наконец, заявила:

– Я поеду к Владимиру Ивановичу и, если вы все считаете нужным, к Морозову, чтобы уладить это дело. Извинюсь перед Саввой. Но он уже давно ведет себя по отношению к Владимиру Ивановичу так, будто находит его лишним для дела. – Сказав это, бросила на Андрееву раздраженный взгляд.

Все закончились общей поездкой к Немировичу и Морозову. Книппер извинилась перед Саввой, однако, выйдя от него, раздраженно произнесла: «И очень хорошо, что осадили Морозова, пока он не усилил свой тон!»

«Удивительная женщина, эта Книппер! В любой ситуации, хоть на словах, но победитель! А я?» – грустно подумала тогда Мария Федоровна, направляясь домой.

Дома ее ждало письмо:

«Сильное впечатление производит Ваша игра. Вы дорогой ценой своего здоровья, своей жизнью служите делу, которому отдались. Нет у меня цветов украсить окружающее Вас, нет у меня лавров увенчать Вас… но есть у меня сердечное тепло, его шлю Вам. Человеческое сочувствие, оно не вянет и исчезает только с жизнью. Художник Н. Касаткин».

Андреева дважды прочитала письмо, аккуратно убрала его в ящик стола, подошла к зеркалу и улыбнулась сама себе: «Ну, вот как славно! А то, было, совсем расклеилась…»

* * *

Савва сидел у камина, курил и смотрел на огонь. Настроение было скверным. После собрания он старался вести себя с Немировичем ровно, но это давалось с трудом. Было видно, что и Немирович едва сдерживает себя. А Маша подлила масла в огонь, рассказав о письме Немировича к Чехову, о котором сама узнала от Книппер: «Антон Палыч получил от Немировича письмо и был крайне огорчен, – сообщила та в перерыве репетиции. – Немирович жалуется Чехову, и я его прекрасно понимаю, что «морозовщина за кулисами портит нервы, но надо терпеть. Во всяком театре кто-нибудь должен портить нервы. В казенных – чиновники, министр, здесь – Морозов. Последнего легче обезвредить. В общем, хочешь мира – готовься к войне!» – с нежной улыбкой заявила она Марии Федоровне явно для передачи Морозову.

«Война вместо хорошего общего дела! – с горечью думал Савва.

Он видел – театр стал иным. Разлад между руководителями был теперь излюбленной темой сплетен. Савва кожей ощущал скрытую неприязнь многих, прежде заискивавших перед ним людей. За его спиной рождались мелкие интриги, устраивались актерские посиделки, где Лужский пародировал его и, по словам неугомонной Книппер, «смешил адски».

Савва откинулся на спинку кресла, наблюдая как пламя жадно пожирает березовые поленья, которые, недовольно шипя и болезненно потрескивая, превращаются в животворное тепло.

«Вот так и люди, – размышлял он, – шипят и морщатся недовольно, когда приходится жертвовать собой ради других. А тех, кто способен на жертву не по принуждению, а по убеждению и зову сердца, считают сумасшедшими или фанатиками. Впрочем, Россия – жертвенная страна. В России всегда было много таких, готовых добровольно броситься в пламя – за идею и идеал. Но рядом всегда идут те, кто хочет лишь погреться у огня. Вот и Маша, похоже, работает на пожар, в котором ему самому отведена роль полена, хоть деньги на покупку спичек берутся у него самого. А он – дает, потому что ей надо. Самоубийственный бред», – помотал он головой.

В гостиную тихо вошла Зинаида и, постояв в дверях, в сомнении, идти ли дальше, все же решилась – приблизилась к мужу, опустилась на ковер рядом и осторожно, будто боясь вспугнуть, потерлась щекой о его ладонь, лежащую на колене. Савва погладил жену по волосам, отчего та замерла, не веря этой неожиданной и долгожданной ласке.

– Что, лихо тебе? – отважилась спросить она, не рассчитывая получить ответ.

– Лихо… – выдохнул Савва, не шевелясь и по-прежнему не сводя глаз с огня.

– Театр?..

– Театр… И не только…

Зинаида подняла голову и посмотрела на мужа. Не молодой, уже начинающий седеть человек с покрасневшими, воспаленными глазами.

– Ты просто устал, Савва… Ложись спать. Утро вечера мудренее. Давай провожу тебя.

Морозов не сдвинулся с места.

– Сколько сил… сколько сил… – пробормотал он. – Нет занятия неблагодарнее, чем быть благодетелем. Особенно – сволочной и завистливой актерской братии. Каждый норовит укусить каждого. Все талантом меряются. А талант ведь на сцене должен проявляться, а не в интригах, да мелочной возне, – наморщился он как от боли. – А благодетелей в душе ненавидят. Денег ждут, берут с удовольствием, с удовольствием же и тратят, но в дела творчества не ле-езь, потому как искусство – дело тонкое, не твоего купеческого ума дело! И так – до следующей растраты.

Он помолчал.

– И Горького выпихнуть хотят. Слишком прост. Драматургии в нем мало и эстетики… Да-а, Зина, люди – они зачастую – хуже зверей. Те хоть своих до смерти не грызут. Да и за ласку благодарны. А человек – венец природы, природные инстинкты превозмогает, – с горечью сказал он и тяжело поднялся с места.

Зинаида поднялась следом, с сочувствием и нежностью посмотрела на Савву и вдруг, заметив его увлажнившиеся глаза, забыла обо всем и, обхватив за шею, принялась осыпать поцелуями его лицо, шепча слова любви и обдавая жарким дыханием… Савва обнял ее…

…Огонь, догорающий в камине, играл отсветами пламени на их телах, лежащих на пушистом ковре.

«Если бы я была ему нужна…» – думала она…

«Если бы я был… ей нужен…» – думал он…

25

Одуванчики, следуя вечному зову природы, с самого утра дружно как по команде распахнулись навстречу солнечным лучам, покрыв желтым ковром луга, прильнувшие к живительной волжской воде.

Горький сидел в увитой плющом беседке на высоком берегу и наблюдал за пароходиком, который, задорно шлепая колесами, плыл против течения.

– Черт знает, как люблю на Волгу смотреть. Просторно. Привольно. Вот, говорят, в Москву надо перебираться. А как я без всей этой красотищи? – обернулся он к крупному мужчине, привалившемуся к перилам беседки. – И что там еще в Москве, Никодим?

– Идут дела, Алексей Максимович. С помощью Марии Федоровны.

Судя по дрогнувшим в улыбке губах Горького, упоминание имени Андреевой было ему приятно.

– Удивительная она женщина! – продолжил Никодим. – Все успевает. Вы только себе подумайте! Литературу нелегальную хранит и транспортирует, о подпольщиках хлопочет, документами их снабжает, а главное, деньги достает. Цены ей нет, честное слово! В руководстве партии знаете как ее прозвали?

Горький вопросительно посмотрел на собеседника.

– «Феномен»!

– Феномен, – поправил Никодима Горький, поставив ударение на второй слог, провел рукой по рыжим усам и улыбнулся собственным мыслям.

– А как я до вас добирался, знаете? – на круглом румяном лице Никодима заиграла торжествующая улыбка. – У меня на хвосте шпики сидели, чтоб им неладно, я шагу ступить не мог. Надо было валить из Москвы, а как? Закавыка! – Опершись руками на перила, он ловко подпрыгнул и уселся, ухватившись рукой за балку. – Так она предложила. Везу, говорит, в Нижний транспорт листовок. У меня, говорит, отдельное купе первого класса. Переодевайтесь, говорит, в форменный сюртук курьера контроля и я вас спрячу у себя в купе. Сама же достала форменный сюртук – и вот я здесь! Феномен! – повторил он и покосился на Горького, проверяя, правильно ли сказал в этот раз.

– Феномен, – с довольным выражением лица согласился тот.

– Кто это у вас тут «феномен»? А? – раздался у входа в беседку звонкий голос Андреевой.

Горький обернулся. На него, покачивая пестрым зонтиком и улыбаясь, смотрела нарядно одетая Мария Федоровна – в бежевом платье и светлой накидке на плечах, в элегантной шляпке, из-под которой выглядывали волосы, отливающие красной медью в солнечных лучах.

– Ну, наконец-то! С приездом! – Горький выскочил из беседки и радостно схватил гостью за руку. – А я сижу тут, слушаю, как Никодим вас нахваливает. Очень, очень рад! – начал он энергично потряхивать руку Марии Федоровны.

– Вы, Алексей Максимович, прямо как медведь какой! – поморщилась та, но руку не отняла.

– Здравствуйте вам, Марья Федоровна, – восхищенно глядя на Андрееву, из беседки вышел Никодим, – и уж не серчайте, сразу – до свидания, – бросил он понимающий взгляд на Горького, все еще не отпустившего руку гостьи. – Мое время уходить! Еще раз спасибо за все! До встречи! – враскачку, насвистывая незатейливый мотив, он направился по дорожке, ведущей вниз к причалу. – Да, – Никодим приостановился и обернулся, – тужурку форменную, если не против, я здешним товарищам оставлю. Может, в каком еще деле сгодится.

Мария Федоровна согласно кивнула и помахала вслед.

– Может присядем, Алексей Максимович? – Андреева, слегка наклонив голову, кокетливо посмотрела на Горького.

Не дожидаясь ответа, вошла в беседку и провела пальцем по скамейке.

Горький, придя в себя, подскочил к скамейке, принялся ладонью смахивать пыль с шершавых досок, но вдруг чертыхнулся.

– Что, занозу посадили? – озабоченно спросила Андреева. – Экий вы придумщик! Я бы и так села, – опустилась она на скамью и расправила складки платья. – Покажите-ка, что там у вас!

Горький поспешно убрал руки за спину.

– Что за капризы, Алексей Максимович? Право, как ребенок! Ну же! – протянула она руку.

Горький отрицательно помотал головой.

– Я вам приказываю! – нахмурилась Мария Федоровна. – И потом, Алексей Максимович, надо быть терпеливым и готовым к испытаниям, раз вас в партию приняли!

– Да уж коли примазался к большевикам, придется потерпеть, – изобразив страдание на лице, Горький опустился на скамейку, вытер ладонь о рубашку и протянул Андреевой.

– Ну, вот и все! – Мария Федоровна, выдернув занозу, торжествующе подняла ее, держа кончиками пальцев. – Стоило ли сопротивляться? – спросила она, опуская его ладонь себе на колени.

– Не стоило, – смущенно согласился он, поднося руку Андреевой к губам.

«У Алеши такой талант, а душа не защищена совсем. Этакий большой ребенок, о котором хочется заботиться. И, кажется, я ему нужна…» – подумала она.

Горький, закрыв глаза, потерся усами о ее ладонь.

«У Маши такой талант во всем, чего бы ни делала, а душа не защищена совсем. Одна среди зависти и интриг. И, кажется, я ей нужен…»

* * *

Горький, прохаживаясь взад-вперед по усыпанной разноцветными листьями аллее парка, где у него была назначена встреча с новым членом ЦК партии таинственным «Никитичем», которому надо было помочь перебраться из Баку в Москву и устроиться здесь, рассматривал встречных прохожих, пытаясь угадать, кто из них может быть этим самым «Никитичем». Горький помнил, что ему рассказывали: инженер по образованию, опытный революционер и мастер на все руки. Изобрел новый способ изготовления бомб для совершения террористических актов, затем – пытался организовать печатание фальшивых ассигнаций, но это дело пресекла полиция. «Никитич» представлялся Горькому этаким почти былинным молодцем-богатырем Добрыней в рубахе, ворот которой не застегнут потому, что не сходится на шее, готовым идти за народ в огонь и воду, и был немало удивлен, когда к нему подошел элегантный мужчина среднего роста с аккуратно подстриженной бородкой, тростью в руке, светло-бежевом пальто, котелке, перчатках и до блеска начищенных ботинках.

– Здравствуйте, Алексей Максимович! Я – Леонид Красин или «Никитич», – обаятельно улыбнувшись и приподняв шляпу, скрывавшую аккуратно уложенные рыжие волосы, представился он. (23).

Горький был немного разочарован реальным видом придуманного воображением Добрыни-«Никитича», но рассудил, что секретная партийная кличка и должна быть вот такой – несоответствующей внешнему виду. Как и его собственная напыщенная – «Шах», объяснить мотивы происхождения которой самому себе так и не смог. Ну, любит он роскошь. Ну и что? Так кто ж ее не любит?

Они долго гуляли по парку, и Красин подробно рассказывал ему о проблемах, стоящих перед партией социал-демократов:

– Вы же понимаете, Алексей Максимович, что эффективную революционную работу нельзя вести без денег. Они нужны на подготовку профессиональных революционеров, издание газет, помощь товарищам в тюрьмах, ссылках и эмиграции. Поэтому организация финансов партии стоит перед нами одной из настоятельнейших задач! Мы должны применять любые способы, – сделал он паузу, давая возможность Горькому осознать сказанное, – чтобы сколотить капитал, на который будет строиться партийная организация и техника.

Неожиданно Красин приостановился и замолчал, пропуская вперед идущую следом пару.

– Взносы участников партийных кружков и организаций составляют лишь небольшую часть бюджета партии, поэтому одним из существенных источников должно быть своего рода обложение оппозиционных элементов общества. Это понятно? – с улыбкой посмотрел он на Горького.

Тот кивнул.

– Главное начать, а там мы развернемся, потому как: «l‘appetit vient en mangeant», что означает: «Аппетит приходит во время еды», – на всякий случай перевел он. – Кофе хотите? – Он подхватил Горького под руку и завернул в сторону кафе, где, опередив спутника, прошел к столику в дальнем углу и расположился лицом к выходу.

– Не обессудьте, Алексей Максимович. Привык так сидеть, чтобы все видеть.

Официант, перекинув через руку салфетку, услужливо склонился в ожидании заказа.

– Я бы кофе с коньячком, а? Как? – предложил Красин, окидывая взглядом помещение.

– Не откажусь.

– Так вот, – продолжил Красин. – Именно поэтому мне крайне интересны контакты Марии Федоровны с Морозовым. А от Морозова до других русских толстосумов – рукой подать! Пусть поработают на революцию! Идея того стоит. Так что скажете насчет Морозова, Алексей Максимович? – внимательно поглядел он на собеседника.

– Морозов – человек исключительный. По образованию. Уму. Социальной прозорливости. Доверять ему можно. Он ведь уже во многом помогал нам, вы знаете.

– Наслышан, наслышан про подвиги Марии Федоровны, – весело сказал Красин. – Но подвиг – вещь штучная, а нам бы неплохо денежный процесс на конвейер поставить. А что, Алексей Максимович. Давайте убьем двух зайцев!

– Как? Сразу двух? – усмехнулся Горький. – Пословицу народную про погоню за двумя зайцами не забыли?

Красин рассмеялся, одобрительно глядя на собеседника.

Официант поставил перед ними две чашечки кофе с коньяком.

– Двух, двух, Алексей Максимович! – Красин с удовольствием сделал глоток. – Во-первых, мне надо в Москве устроиться, да и вам тоже, кстати сказать, пора уж насовсем перебраться. А, во-вторых, денежные вопросы порешать. Попросите-ка Марию Федоровну свести меня с господином Морозовым поближе, сделайте одолжение! Он ведь при Марии Федоровне «chevalier sans peur et sans reproche», этакий русский «рыцарь без страха и упрека». А у «рыцаря» есть крупная мануфактура, а я, все-таки, инженер по образованию. Попробую и там двух зайцев поймать…

* * *

Темнеющее небо, пересеченное яркой оранжевой полосой, было похоже на гигантский холст, на котором невидимый художник решил написать картину, но, взмахнув разок кистью, передумал. Деревья, укутанные первым пушистым снегом, безмятежно спали, дожидаясь весны. Багряные грозди рябины еще напоминали о том, что когда-то было лето. Юркая желтогрудая синичка села на отлив окна и постучала клювом, сначала о деревянное дно пустой кормушки, а затем в стекло, напоминая, что еда закончилась. Савва достал из ящика стола банку с крышкой из розового стекла, отсыпал немного семечек в ладонь и, осторожно приоткрыв окно, высыпал в кормушку. Синичка весело принялась за работу. Следом прилетели другие.

– Любишь птиц? – пробасил Горький, который, полулежа на кожаном диване, лениво наблюдал за Саввой. – И я, страсть, как люблю. У меня в Нижнем птиц много. Все – красивые, разные. В клетках держу…

– Зачем в клетках? Ты Алеш, изверг какой-то! Птицы, они, как люди, волю любят.

– Любят, да не все. Множество таких людишек в России есть, которые волю на спокойную жизнь с сытной едой и винцом, не глядя, променяют.

– Ну, чтобы это понять, их всех сначала досыта кормить и поить не один год надо, а уж потом выяснится, кто по природе ленив, а кто без воли и дела жить не может. – Морозов подошел к письменному столу и, взяв книгу, лежащую поверх бумаг, показал Горькому. – Гляди, Алеш, что я купил.

– Что за книга? – Горький приподнялся. – А… «Фома Гордеев», – снова откинулся на подушку.

– Ну да. Ты ведь жадный, не подаришь! – засмеялся Савва.

– Не люблю я эту вещь. Не вышла она у меня. И критики заклевали от души. Чехов ругался: «Все однотонно, как диссертация».

– Однотонно – это да-а! – согласно закивал Савва. – У Антона Павловича все значительно живее. Читаешь – и, право, жить хочется!

Горький хмыкнул.

– Впрочем, критики, на то они и критики, чтобы клевать, – продолжил Морозов. – В этом – их работа, призвание и удовольствие.

Он открыл книгу и прочитал вслух: «Жалеть людей надо… это ты хорошо делаешь!» Слушай, Алеша, все ты о жалости пишешь… Недолюбили тебя что ли в детстве?

– Да ты, Савва Тимофеевич, дальше читай, чего остановился? – Горький прикрыл глаза.

Савва присел на край стола и продолжил: «…Только – нужно с разумом жалеть…»

Горький многозначительно поднял указательный палец.

– «Сначала посмотри на человека, узнай, какой в нем толк, какая от него может быть польза…»

– Сам так думаешь или только герой твой? – с интересом поглядел на гостя Савва, закрыл книгу и положил на стол.

– Что я думаю, Савва, то – потемки. Иногда сам в себе разобраться не могу, чувствую только, что романтизм юношеский, когда из-за неразделенной любви стреляться был готов, ушел…

Савва удивленно посмотрел на него, явно собираясь задать вопрос, но не успел. Дверь кабинета открылась и на пороге появилась Зинаида Григорьевна, одетая по-домашнему – в широкое платье из серого кружева.

– Савва! – начала было она, но замолчала, недовольно покосившись на Горького.

Тот быстро поднялся и, смущенно поправляя косоворотку, поздоровался.

Зинаида едва кивнула и перевела взгляд на мужа.

– Савва, там девочки что-то не поладили. Сидят по разным углам и дуются. Мне ничего не говорят, Люлюта заявила: «Это только папочка поймет». Зайди, разберись. У меня сегодня мигрень, – снова скользнула она взглядом по Горькому, и вышла из кабинета.

Савва, бросив на ходу: «Алеша, не сердись, сам видишь – дело важное!», – направился в детскую.

Горький же вернулся к дивану и, взбив бархатную подушку, улегся, с наслаждением вытянув ноги.

– Черт знает, как эта роскошь разлагает! – проворчал он и прикрыл глаза…

…Савва вернулся в кабинет минут через двадцать, повторяя сквозь смех: «Просто замечательно! Ну, просто замечательно!»

Горький неохотно спустил ноги с дивана.

– Ну, что за прелесть эти маленькие женщины! – не мог успокоиться Савва, усаживаясь в кресло за письменный стол. – Что, ты думаешь, они повздорили? Мария решила сестре похвастаться. Федор Ярцев, друг ее, в любви ей признался и, понимаешь ли, замуж зовет! А она раздумывает, мол «для себе еще хочется пожить»…

– Ну, так она же права, – оживился Горький. – В неполные-то двенадцать!

– И тут Люлюта, малышка, – продолжил Савва, с трудом сдерживая смех, – вздумала сестре посоветовать: «Выходи, Маша, не тяни, кому ты через год нужна будешь! Мужчины нынче, сама знаешь какие!» – расхохотался Савва. – Ох… – наконец, смог выговорить он, переведя дух и вытирая ладонью выступившие слезы, – развеселили, право!

– Помирил? – поинтересовался Горький, поднимаясь с дивана и потягиваясь.

– Помирил, – наконец, успокоился Савва и хитро посмотрел на гостя. – А я знаю, Алеша, что тебе сейчас надо. Хочешь – угадаю?

Горький вопросительно поднял брови.

– Попробуй…

– Ты, сейчас бы Алеша, чтобы взбодриться, употребил бы… кофе с коньячком. Так?

Горький удивленно посмотрел на хозяина и кивнул.

– Сейчас принесут, я уже приказал. Когда к нам в Москву переберешься? А то мотаешься, как челнок туда-сюда.

– Да, дела еще не все переделал. Закончу – перееду. К концу года, думаю. На мануфактуру к себе возьмешь?

– Если только летописцем, – рассмеялся Савва.

– Да хоть бы и летописцем, если гонорары хорошие будешь платить. Да, вот к слову, – пригладил он усы, – есть один толковый инженер. Не найдется ли, куда его пристроить?

– Ваш, что ли? Толковый-то этот?

– Наш, наш. Может, на фабрику к себе устроишь? Он из Баку, не московский человек. Очень надо, Савва, – прикрыв рот ладонью, покашлял он.

– Оно, конечно, можно подумать, – с сомнением в голосе сказал Савва. – Если и взаправду толковый. Только что ж, – придвинул он к себе массивные счеты и положил ладонь на костяшки, – я его к себе возьму, – перебросил одну костяшку, – жалованье буду платить, – перебросил вторую, – а он мне революцию устроит? – хитро прищурился и сбросил обе костяшки. – Или приду в один прекрасный день в цеха, а народа-то и нет. Где народ? А народ – Маркса читает… про капитал и прибавочную стоимость… – Савва залился смехом. – Ну, да ладно. Хочешь – познакомимся. Но до встречи ничего не обещаю. Так и скажи.

Горький взял со стула ремешок и подпоясал рубашку.

– Куда ты? Сейчас кофе с коньяком принесут!

– Пора мне. Зинаида твоя меня уже видеть не может. Неловко глаза-то мозолить!

– Напрасно ты это! – отмахнулся Савва, встал с кресла и, обойдя стол, подошел к Горькому. – Ох, и худущий ты, Алеша, будто болезнь какая внутри сидит. Может, врачу тебя показать? Вот и кашлять чаще стал. Ты себя беречь должен. Ты – талант, – обнял он Горького за плечи.

– Да, ладно… – смутился тот. – Мне твой врач не поможет…

– Что так? – удивленно спросил Савва, отстраняясь.

– Дырка в легком… След отчаянной юношеской любви… К барышне одной… Метил себе в сердце, да вот промахнулся…

– Так вот о чем ты давеча говорил! – сочувственно посмотрел на него Савва. – Юношеский романтизм и впрямь штука опасная… Рад, что промахнулся. Люблю я тебя, Алеша, сам знаешь! Ну, пойдем, провожу, коли собрался…

В вестибюле Горький остановился, залюбовавшись на подсвеченный с обратной стороны витраж, с изображением рыцаря в средневековых доспехах с поднятым забралом.

– Хорош? – поглядывая на гостя, довольно спросил Морозов.

– Хоро-ош! – протянул Горький.

– «Сhevalier sans peur et sans reproche» – Задумчиво сказал Савва. – «Рыцарь без страха и упрека».

Горький бросил на Морозова задумчивый взгляд и быстро сбежал по ступеням…