Текст книги "Дичь для товарищей по охоте. Документальный роман"

* * *

– Ату его, ату!

– Да где же он?

– Сюда, сюда, он где-то здесь, я чую!

– Есть след! За мной!

– Скорее, а то уйдет!

Острая боль в груди не давала вдохнуть. Это хорошо… Ведь если не дышать, охотники могут не заметить… Страх, пришедший из дурного сна, сковывал движения и прижимал к кровати… Хотелось раствориться, просочиться сквозь стены, сквозь матрац и подушки, позвать на помощь…

Морозов застонал, открыл глаза и, с трудом протянув руку, включил свет. Тени из ночного кошмара разбежались…

– Савва! Савва! Что с тобой, милый? – услышал он встревоженный голос Зинаиды. – Вот уж, переполошил ты нас криком! Приснилось что?

Савва сел на кровати и посмотрел на жену. Она – в длинной ночной сорочке, с распущенными волосами была похожа на ту, прежнюю, молоденькую Зиночку.

– Нагулялся вчера в лесу с детьми, я думала, хорошо спать будешь, и вот, пожалуйста! Я прибежала на крик, а ты почти не дышишь, только бормочешь что-то, – присела она на край кровати. – Ты давно не отдыхал, Савва. Все работа, да работа. Может, поживешь с нами в Покровском? Хоть несколько дней? Смотри, как здесь хорошо! И дети тебя совсем не видят.

– Нет, – хрипло сказал он. – Дела. Сегодня на мануфактуре и в Москве должен быть. А это… – потряс он головой, – не обращай внимания. Просто – сон дурной привиделся.

– Сон? – Зинаида удивленно посмотрела на мужа. – Ты же не барышня какая, чтоб от снов обмирать.

– Сны, Зина, бывают разные: у детей – светлые, яркие, цветные, похожие на бабочек. Оттого и спят детишки с блаженной улыбкой на лице… А чем старше человек становится, чем больше груз забот на плечи взваливает, тем меньше бабочек по ночам вокруг его головы порхает. Потому, к взрослым чаще черно-белые сны наведываются, похожие на осколки реальной жизни… Ни цвета, ни запаха…

Савва поднялся, подошел к небольшому письменному столу, заставленному фотографиями, и опустился на стул.

– Не знаю. Мне сны почти не снятся, – задумчиво сказала Зинаида. – Уж тем более с запахами. А ты, Савва, как я заметила, запахи совсем перестал замечать, не то что раньше.

– Запахи? – удивленно посмотрел он на жену

– Ну, вот, к примеру, я духи уж который раз меняю. Раньше ты сразу замечал, говорил, нравится или нет. А последние месяцы – молчишь, будто не чуешь ничего.

– Духи меняешь? – недоуменно спросил он.

– Так что тебе приснилось? – вернулась Зинаида к разговору о снах и, взяв со спинки кровати бархатное покрывало, набросила себе на плечи. В комнате было прохладно. Кружевная занавеска у открытой двери на веранду слегка покачивалась от легкого ветерка.

Савва нахмурился.

– На кого-то была охота, загнали и вот-вот должны были добить. А я случайно рядом оказался, и все слышал и чувствовал так, будто в зверя этого переселился. И животный ужас от него мне передался.

– Господи! – Зинаида перекрестилась. – Что ты такое говоришь? Выпей-ка лучше капли и ложись снова. А хочешь, пойдем ко мне в спальню? – чуть смущенно предложила она. – А я тебя оберегать буду… от твоих охотников.

– Нет, Зина… – Он поднялся с кресла. – Сама иди, поспи еще. А я пойду, пройдусь. Вон уж солнце встает. Не хочу ложиться.

– Ну, как знаешь, – сказала Зинаида и вышла из комнаты.

Савва оделся, вышел на террасу, покурил в кресле-качалке, прислушиваясь к восторженной петушиной перекличке – приветствию восходящему солнцу, которое вдруг заиграло золотыми лучами на едва видимых вдали куполах Нового Иерусалима, затем спустился к речке, вдоль берегов которой ивы длинными, грустными пальцами ласкали гладь воды, и уселся на берегу, наблюдая за рыбешками, снующими в прозрачной воде среди водорослей. Постепенно солнце, поднявшись выше, раскрасило розоватым светом макушки берез. Восторженное птичье разноголосье наполнило рощу на другом берегу.

«Благодать, – подумал Савва, потягиваясь. – И куда я все бегу – без остановки и передыха. Раньше дела опережал, а теперь, кажется, они меня догоняют, а когда – и в хвосте за ними плетусь. Выискиваю гармонию и порядок там, где их нет и быть не может – среди людей, обуреваемых страстями, мелочными желаниями и сиюминутными интересами. Неужели всю жизнь в этой гонке проведу, до последнего дня?

31

Голубые цветы на светло-бежевом фоне… Казалось, кто-то разбросал по столу, покрытому светлой скатертью, только что сорванные незабудки, еще не высохшие от утренней росы.

Савва довольно провел рукой по куску ткани. Неплохо. Очень даже неплохо. Можно в торговлю давать.

Старинные часы на камине пробили одиннадцать и тут же в дверь кабинета постучали.

Савва отложил папку с образцами тканей в сторону.

В кабинет почтительно вошел усатый лысый мужчина в сюртуке и клетчатых брюках с листом бумаги в руках.

– Ну, и кто там из покупателей у тебя сомнения вызывает? – возвращаясь к незаконченному разговору, спросил Савва и подошел к массивному книжному шкафу, в котором помещались толстенные книги с надписью «Сведения об оценке кредитоспособности заемщиков». (28).

– Братья Костровы и Зильберман – торговец из Харькова, – заглянув в листок, доложил усатый.

– Та-ак… – Савва по надписям на корешках книг выбрал нужные, перенес на стол и начал листать. – Та-ак… Братья Костровы: «Фирма богатая, одно из первых дел в Касимове», а вот и… Зильберман: «Торгует скупленными товарами, человек безденежный». Все понял?

– Так точно. Все, – отчеканил усатый и, поклонившись, вышел из кабинета.

Не успела закрыться за ним дверь, как в кабинет заглянул невысокий мужчина лет сорока со свежим синяком под глазом.

– Савва Тимофеевич, дозвольте?

– Заходи, Николай Петрович! Эка, тебя, голубчик, разукрасило! Не иначе, как супруга приласкала? – Савва подошел к посетителю и внимательно осмотрел его лицо. – Говорил я тебе, молоденькие барышни – они до добра не доведут! Сколько нашего брата из-за них полегло! – заливисто засмеялся Савва и присел на край стола.

– Ну-с, рассказывай! На какой такой предмет налетел?

Посетитель смущенно замялся:

– Да какие барышни, Савва Тимофеевич, о чем вы говорить изволите? Вчерась с одним человечком в трактире поспорил. Разозлил он меня, вот и случилось, так сказать, недопонимание.

– С чего вдруг? – прищурился Савва.

– Он говорит, у нас на Никольской мануфактуре рабочие в таких условиях ютятся, что дохнуть не могут, и Морозов ваш – кровопийца, последние соки из них выжимает. Бороться, говорит, против таких надо. Давить как клопов. Их и весь их род.

– Ну, а ты что, драться с ним? Кто ж кулаками свою правоту доказывает?

– Да нет, я его поначалу арифметикой давил – мол, у нас рабочие живут в комнатах тринадцать метров в квадрате, потолки высотой три метра, коридоры не менее двух в ширину. Мы, мол, им все меблируем, постель, посуду выдаем, у нас паровое отопление, вентиляция, прачечная, а он…

– Не иначе как заплакал, запросился к нам на работу, а ты, чует мое сердце, отказал, злодей этакий, – рассмеялся Савва.

– Нет. Он, Савва Тимофеевич, говорит, мол, все одно наше время придет, мы все разрушим и гадов этих, умников-кровопийцев, уничтожим, чтобы памяти о них никакой на земле не осталось. Ну, тут уж я и не сдержался… А он там не один оказался. Хорошо, наши вступились.

– Кури, защитник мануфактуры! – Савва протянул ему портсигар.

– Так нельзя же здесь в правлении.

– Кури, кури, Николай Петрович, у меня в кабинете можно, и присаживайся, – указал он посетителю на кресло, – отдыхай от ратного труда. С агитатором схлестнулся. Дело не шуточное!

Савва вернулся на место за столом.

«Пустил инженера-электрика на фабрику», – раздраженно подумал он.

– И – говори, чего хотел. Пришел-то ко мне, небось, не синяком похваляться?

– Ну да, Савва Тимофеевич. Хотел насчет рабочего одного поговорить. Евгения Моисеева. Помните?

Савва кивнул, потому что хорошо помнил юношу с рябым лицом и словно сбитым набок носом. Некрасив, зато смышлен!

– Так я хотел, Савва Тимофеевич, спросить, нельзя ли, вопреки правилам, еще одного человека на практику оправить? (29). Гляньте… – мужчина встал, вынул из заднего кармана сложенную бумагу и разложил перед Саввой.

– Что ж. Хорошо. Толковый парень. Я согласен. Вынесем на Правление. Если будут против – сам денег дам. Еще что? Просьбы какие?

Мужчина, пригладив волосы, расплылся в довольной улыбке.

– Пока все, Савва Тимофеевич! – сказал он и смущенно опустил глаза.

Савва заметил.

– Говори, Петрович, что еще? Не тяни.

– А вот скоро дите у меня народится, так не забудьте, обещали на крестины быть.

– Не забуду, не забуду, Николай Петрович! Ты мне только день назовешь, чтобы я в делах не запутался.

* * *

После переезда к Горькому и ухода из Художественного театра жизнь Марии Федоровны выбилась из привычного русла – стала как-то мельче и суетливей, и все более замыкалась на Алеше, который тяготился ее выступлениями на сцене. Лето они провели в Старой Руссе, Новгородской губернии. Хорошее время, приятные воспоминания, если бы не периодические вспышки ревности Алеши к Савве и неприятие ее предстоящей поездки в Ригу. А что было делать? Уход из Московского Художественного театра к тому моменту был делом решенным. Отношения с коллегами становились все более натянутыми. Напряжение не спадало. Она знала, что Немирович не смог договориться с Саввой ни по каким вопросам. Требуя в качестве председателя товарищества давать не менее пяти премьер в год, Морозов в то же время возражал против новых пьес, предлагаемых Немировичем, в числе которых оказались Чеховский «Иванов» и «Росмерсхольм» Ибсена. Позиция Морозова была столь непримирима потому, что Немирович, в свою очередь, отверг пьесу Горького «Дачники», и это было, по мнению многих, большой ошибкой.

Рига, куда она приехала для вступления в труппу антрепренера и режиссера Незлобина, очаровала видом старинных домов, которые, подобно неплотно сжатым ладоням, оставляли лишь узенькие проходы между собой, и приветливым нравом горожан, на любой самый простой вопрос отвечавших обстоятельно и неспешно. Погода тоже жаловала – солнце светило с первого дня приезда, не скрываясь за облаками, да и ветры, по словам жителей города, обычно сильные и пронизывающие, будто решили передохнуть на время.

Квартиру ей подобрали хорошую: столовая, кабинет, гостевая комната с балконом, а перед окнами – две раскидистых липы.

В первый визит в театр актеры труппы показались ей весьма несимпатичными. Большинство из них встретило ее настороженно, некоторые – даже враждебно. Ну, так их можно понять: она – ведущая актриса знаменитого МХТ. Правда, в недалеком прошлом, но что это меняет? Не понравилась их игра на сцене, которая казалось каким-то кривлянием, неумением передать, что чувствуют герои, да и просто нежеланием тратить на это силы и нервы. Сразу подумалось, что вряд ли ей удастся сойтись с кем-то из них поближе, да, собственно, она к тому особенно и не стремилась. Ей было жаль, что Савве не удалось уговорить Качалова покинуть МХТ вслед за ней – тот остался верен Станиславскому и посчитал для себя неприемлемым уйти от него в тяжелый для театра период. Ну, что ж. Каждый сам решает, как ему жить и выбирает путь. С Качаловым было бы веселее.

Мария Федоровна подошла к огромному, в рост человека зеркалу и сравнила себя с собственным отражением. Отражение показалось толще.

«Наверное, от семейной жизни с вечными Алешиными пряничками и баранками», – подумала она.

Впрочем, ей все равно было жаль, что Алеша не с нею. Пробыл здесь совсем немного и уехал отдыхать в Ялту. От него приходили бодрые, хорошие письма, что засел за работу и оторваться никак не может. Ей был знаком его «писательский запой», когда все вокруг переставало существовать.

Все-таки, наверное, хорошо, что она уехала в Ригу. В столицах – неспокойно, опять – то там, то здесь вспыхивают студенческие беспорядки. Она ощущала напряжение, которое звенело в воздухе как тревожная струна. В партии тоже неспокойно. Летом меньшевики, захватив руководство, попытались расколоть местные организации. В таких условиях единственным выходом из кризиса был съезд, однако, его созыв затруднялся примиренческой позицией ЦК и отсутствием денег. Основные средства, по-прежнему, черпались лишь из одного источника. Даже сейчас, когда она была в Риге, Савва регулярно, по ее просьбе, передавал деньги то Красину, то Дмитрию Ульянову, однако делал это, по словам Леонида Борисовича, с недовольным видом, что очень его раздражало.

Андреева снова подошла к зеркалу и, вскинув руки, покрутилась.

«А так, вроде, ничего».

Поправила волосы.

«Однако, странный человек – Красин, – подумала она. – Хочет, чтобы Савва деньги безвозмездно давал, да еще с радостным выражением лица: «Примите, мол, не откажите к полной моей радости». И зачем Алеша не с ней? Ей одиноко здесь. Дети у сестры, а Савва в Москве. Одна надежда на него.

Мария Федоровна вынула из-под подушки письмо, которое уже знала почти наизусть, но не уставала с упоением перечитывать:

«…Не грустите, Мария Федоровна. Пройдет немного времени, и наш с Вами новый театр распахнет двери. Вы не останетесь без своей сцены. По финансам могу сказать следующее: театр опять будет на паях. На главный, мой пай в 400 тысяч будет перестроен особняк в Петербурге. По моим расчетам к 1 октября 1905 года. Архитектором я выбрал А. Галецкого, он человек толковый. Далее идут паи – Ваш, Комиссаржевской, Незлобина, а также по 3 тысячи, очевидно, внесут литераторы – Горький, Андреев, Найденов и, возможно, кто-нибудь с ними. Труппу мы составим из актеров Комиссаржевской, Незлобина и Московского Художественного театра. Думаю, Станиславский не откажет поставить на нашей сцене некоторое количество спектаклей. Вот увидите – театр Андреевой и Морозова еще заявит о себе во весь голос. А то, что все с нуля начинать – этим меня не запугать. Не впервой.

Шлю сердечный привет! Берегите себя. Савва».

– «Театр Андреевой и Морозова»! – повторила она вслух. – Неплохо звучит! А как бы назвать сокращенно? – Она снова подошла к зеркалу. – Надо же… морщинки. Все виднее и виднее… – провела пальцами под глазами. – А что, если назвать «Театр АНМОР»? Звучит красиво! – улыбнулась собственному отражению. – Хорошо, что Савва уже сделал первый шаг – отказался от дальнейших денежных обязательств по МХТ. (30). Теперь пусть Немирович с Книппер финансируют! – злорадно подумала она. – Зря только Савва свой паевой взнос оставил. Хотя, как его взять?»

Она зашла в ванную, плеснула в лицо холодной водой, промокнула полотенцем, вернулась в комнату, подошла к зеркалу, постояла немного, прикрыв глаза, чтобы войти в образ:

– «…Волосы седые… А жить хочется! – всматриваясь в отражение, проговорила слова из пьесы „Дачники“. – …Я и не любила никогда!»

«О ком это Алеша написал? Не обо мне ли? А, может, я и правда умею любить только на сцене, оставаясь на виду, перед зрителями, cпособными оценить глубину игры?» – пришла ей голову неожиданная мысль. – Нет-нет! Алешу же я вправду люблю!» – успокоила она себя и продолжила репетировать:

– «И вот теперь… Мне стыдно сознаться… Я так хочу ласки! Нежной, сильной ласки. Я знаю – поздно! Поздно… Я уже была несчастна… Я много страдала… Довольно!…Пройдет год – и он бросит меня…» – Мария Федоровна прервала монолог и повторила встревожено: – «Пройдет год – и он бросит меня…»

«О ком это Алеша написал?…»

32

Натертый паркет блестел, как зеркало. Савва шел, по привычке, как в детстве, переступая с темного ромба на светлый, затем – снова на темный. Заметив слева на полу блик солнечного зайчика, отраженного от зеркала, перешагнул туда. Лучик замер на ноге.

– Рада, рада, что пожаловал, – в комнату вошла мать, с улыбкой протягивая пухлую ручку для поцелуя. – Не ждала сегодня. Ты, Савва, вечно, как снег на голову.

Они сели на диван у камина, рядом с круглым столиком на витой ножке. Мать подложила под локоть цветастую подушечку с бахромой:

– Как поживаешь, душечка?

– Душечка? – рассмеялся Савва. – Почто так, маменька? Чем провинился-то?

По лицу матери скользнула улыбка. И впрямь. Что это у нее вдруг это словечко выскочило? По памяти от Тимофея Саввича? Покойный супруг имел три особые степени раздражения: близким, когда сердился – всегда «душечка» говорил, с подчиненными слово «душечка» в «чудака» переходило, но иногда в «дурака» перетекало, в случае же крайнего недовольства «чудак» превращался в «турку». Далее дело обыкновенно не шло. Старообрядческие правила не допускали.

– Так признавайтесь, матушка, чем не угодил?

– Чем не угодил, спрашиваешь? – Мария Федоровна помедлила с ответом, потому что в комнату вошла прислуга Прасковья и, бросив на Савву приветливый взгляд, поставила на столик две чашки чая.

– Еще чего изволите, барыня? – услужливо посмотрела она на хозяйку.

– Ступай прочь. Надо будет – кликну. Делом займись! – строго проговорила Мария Федоровна, махнув рукой в сторону двери.

– Угодил, не угодил – не мне судить. За свои ошибки перед Господом ответишь, – перекрестилась она двумя прижатыми друг к другу перстами. – А вот предостеречь тебя хочу. Знаю я, ты с Горьким дружбу дружишь? Писателем этим, который, будто бы, из бедных. А я вот узнала у хороших людей – Алексей Пешков вовсе не из бедных, хоть и говорит так. Его дед купцом второй гильдии был, и наследство хорошее оставил. Зачем же обман чинить?

Савва, который потянулся было к чашке с чаем, распрямился, укоризненно глядя на мать.

– Вот и вы, матушка, туда же! Кто только не кинул уже камень в Алексея!

– Я, Савва, обмана не люблю! Голову он тебе крутит, а мысли у него, у писаки этого, гадкие. Я вот по этому случаю вспоминаю безбожников этих – «народников», которые о народе болтали, а царя-освободителя бомбой убили. Дальше тебе нужно держаться от этих людей… лживых! Боюсь я за тебя.

Мария Федоровна начала неспешно помешивать ложечкой чай, видимо, давая сыну время подумать.

А Савва опустил голову и, почему-то именно сейчас, вспомнил свою юность в особняке на Трехсвятительском, который имел огромную популярность среди московской купеческой молодежи: мать устраивала любительские спектакли, шумные маскерады, благотворительные базары, музыкальные вечера. Старалась для детей. Столько сил потратила, и до сих пор тревожится за них – взрослых, оберечь пытается, все через сердце пропускает.

Мария Федоровна, ничего не говоря, пила чай и поглядывала на сына:

«Взрослый. Вот уж и голова с сединой. А все жить торопится, все, неугомонный, спешит куда-то, каждое дело через сердце пропускает. Пора бы уж остепениться. Что же не сладилось у нее с Саввой? Почему ж с младшим – Сергеем проще и спокойнее, хотя хлопот иногда и он доставляет не мало. Савва же горяч, упрям, своенравен, всегда на своем стоит – с места не сдвинешь. Вот и сейчас, видит она, что бесполезный разговор затеяла. Вон, как напрягся весь! Экое горе – горькое».

– Чай-то пей Савва, простынет! – прервала она затянувшееся молчание. – Знаешь, у меня недавно юрист был, этот, как его, Кони… Анатолий. Про Чехова твоего разговор зашел. Кони рассказывал, как в Ялте у него был. О тебе там тоже разговор был.

Савва глотнул чая, и аккуратно поставил чашку на место.

– И что ж, матушка?

– Хочу, Савва, узнать у тебя, в чем причина твоего двойственного отношения к Чехову? Я интересуюсь не впустую – Чехова уж нет и не вернешь, а дабы лучше понять твое нутро в театральном деле, которому ты столько сил и… стараний отдаешь.

Про деньги Мария Федоровна ничего не сказала, хотя почувствовал Савва, слово на языке у нее крутилось.

К разговору с матерью о театре Савва сегодня не был готов, хоть в ходе бесед они часто разные темы затрагивали.

– Вы, матушка, сегодня на себя не похожи. В растерянность меня загнали, – снова потянулся он за чашкой, вспомнив, как в последний раз виделся с Антоном Павловичем незадолго до его смерти, случившейся в середине лета в Германии. Вспомнил умный, тревожно-вопросительный и грустный чеховский взгляд, который, скорее был взглядом доктора, предчувствовавшего неотвратимо близкий конец Чехова-человека. Да, не сложилось что-то между ними. Хотя он сам всегда помочь был готов. Вот, даже свою любимую дачу в Киржаче, Шехтеля творение, велел демонтировать, да в Покровском вновь собрать для Антона Павловича. Но, видать, не судьба… А что не сложилось? Может, причина тому – разность темперамента, а может, конфликт в театре между Андреевой и Книппер – ученицей Немировича, только усилившийся после того, как та стала женой Чехова три года назад. Кто сейчас скажет? Разность мнений в любом деле – на пользу. Без разноголосия – нет развития. А конфликты мелочные, сволочные – во вред. Как ржавчина все разъедают.

– Так что скажешь? – прервала его размышления мать.

– Кончина Чехова – большая потеря для театра. Некоторые восторженные почитатели Антона Павловича даже пророком называют. Да только пророк на жизнь будущую должен быть нацелен, а не на ее отрицание и охлаждение сердца ко всему живому. По ряду вопросов мы с ним во взглядах расхождение имели.

– И в чем же?

– К примеру, Чехов, матушка, тщательно охранял свою душевную свободу от чувства, которое мы все называем словом «любовь». Однажды, в ответ на мои возражения, так сказал: «Любовь! Это или остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь!» И так ему сказанное понравилось, так упоило его, что тут же взял лист бумаги и записал. А по мне – не прав он. Вот, ушел, и в жизни главного, похоже, не понял.

– А ты, вижу я, понял?

– А я, матушка, понял, – упрямо нахмурился Савва, но, понимая, каким будет следующий вопрос, сразу перекрыл путь к нему:

– Но рассуждать далее на эту тему желания не имею.

Мария Федоровна недовольно замолчала.

– А пошто жену свою мучишь? Гордая она, тяжело ей. Пошто не думаешь об этом? Не люблю ее, знаешь, но поведение твое, Савва, не приветствую.

– О чем вы, матушка, не пойму?

– То, что ты делаешь – дурная вещь!

– Это что же я такое дурное делаю? Подскажите пожалуйста! Вот уж никак не пойму? – набычился Савва.

Мать в сердцах отбросила подушку, которая, задев статуэтку пастушки Кузнецовского фарфора, упала на пол, расколовшись на несколько частей. Голова пастушки подкатилась к ноге Саввы. Он наклонился, поднял и зачем-то сунул в карман.

В комнату заглянула встревоженная Прасковья.

– Ступай прочь! Не мешай! – гневно приказала Мария Федоровна.

– Так что вы, матушка сказать изволили? – сухо переспросил Савва, проводив взглядом прислугу.

Мария Федоровна помолчала, беря себя в руки.

– Говорю, хороший у меня сын, только не думает иногда, как его поступки в душах людей близких отзовутся. Вот это именно и говорю. Знаешь, поди, что за Зиной твоей офицер из перспективных ухаживает? Молодой-то молодой, а женщинам цену знает, видать, в породе разбирается! Как бишь его звать, не помнишь?

Савва хмуро молчал.

– Рейнбот, кажись, – продолжила мать. – Да, Рейнбот. Они вчера опять вместе в театре появлялись. Знаешь? (31).

– Знаю, что Зина ходила в театр, – Савва машинально приложил руку к карману пиджака, где носил портсигар. – Она там завсегдатай. Вчера спектакль с Качаловым был. Она его выше всех артистов ставит, а вкус у нее есть. Крутятся, конечно, вокруг Зинаиды мужчины, так на то и светская жизнь – игра одна, да притворство.

– Ну, ну. Дело твое. Только чем тебе актрисулька эта взяла, понять не могу! – не выдержала все-таки Мария Федоровна. – Что хочешь делай – не пойму! Она ведь теперь у писаки твоего то ли жена, при живой-то жене, то ли полюбовница?

Савва закаменел.

– Актрисулька с писакой тебя поделили: он тебя про быт наш выспрашивает, про жизнь, разговоры, да боли наши, чтоб потом все это складненько в своих книгах прописать, а она – как денежный мешок при себе держит. Коли нравится тебе – воля твоя, только по моему разумению, гадко все это! – Мария Федоровна помолчала, встревожено глядя на сына. – И опасно, Савва! Что, если ты однажды им в поддержке откажешь? Не вечно же ты незрячим-то будешь. Что тогда? Ведь не потерпят они этого, не простят. В разбойничьей шайке свои законы. Ох, Савва, Савва… Не ведаешь ты всю глубину боли моей…

– Я, матушка, вас услышал, – глухо сказал Савва. – Но с делом этим сам разберусь.

– Ты, Савва, прежде сам в себе разберись, – пробормотала Мария Федоровна. – И голову пастушки-то верни. Нашто тебе отбитую голову с собой носить?