Текст книги "Дичь для товарищей по охоте. Документальный роман"

* * *

«…Мы поселились под Ригою, на взморье, в одном из пансионатов курорта Бильдерлингскоф. В крепости Алеша написал пьесу „Дети солнца“, а здесь начал наброски пьесы „Враги“ и фрагменты повести „Мать“. Весной ему разрешают поехать в Крым, чтобы поправить здоровье. Как вы, Савва Тимофеевич? Напишите о ваших делах, и приезжайте, коли сможете. Андреева». (34).

Морозов позвал секретаря:

– Телеграфируйте в Ригу Андреевой. «Нездоров. Несколько дней пробуду в Москве».

Откинулся на спинку кресла и закурил. Куда уж тут ехать… Плохие новости. На мануфактуре вот-вот начнется забастовка…

35

Поздно вечером Савва ехал от станции к фабрике. На сердце было тяжело. Не выходили из головы слова Зинаида, брошенные вслед: «Что, дождался благодарности!? Вот тебе твои театры, школы, библиотеки, детские сады, добротное жилье, больницы! Езжай! Уговаривай рабочих! Получишь все обратно… одним общим плевком в лицо!»

«Смутное время в предчувствии неизбежных перемен, – размышлял он. – И непривычное состояние: события бегут впереди, а я пытаюсь догнать. Хорошо, хоть с Машей подстраховался. Именно – подстраховался, – улыбнулся он, вспоминая недавнюю встречу в больнице в Риге.

…Маша полулежала на кровати и смотрела печальными глазами.

– Что грустите, Мария Федоровна? – спросил он тогда, присев рядом на неудобный больничный стул.

– Не знаю, Савва Тимофеевич. Одиноко очень. Вот, что-то последнее время все думаю – и зачем живу?

А он удивился, посчитав такой вопрос неуместным для нее, только что оправившейся от смертельного недуга.

Маша остановила его благодушное бормотание нетерпеливым жестом и, нахмурившись, сказала:

– Изволили спросить, Савва Тимофеевич, так извольте выслушать ответ. Так я говорю – грустно мне. Сами посудите: у Алеши – жена, дети. У вас – жена, дети. А у меня – дети и… – запнулась она. – Путано все – перепутано, – поморщилась как от боли. – Вот и думаю, может, вы и правы были, когда беспокоились, чтобы я под забором в нищете не умерла? – на глазах ее выступили слезы. – Что ж. И пусть, – всхлипнула она жалобно как ребенок. – Только бы дело наше, верное, честное, по всей земле победило, и все люди зажили счастливо и богато.

Потом подумала немного и добавила:

– Хотя бедной в старости быть не хочется…

Он тогда рассмеялся:

– Вы ж социалисты – богатых, вроде, не любите? У богатых же надобно все отнять и поделить поровну между всеми. Нет? Хоть и кажется мне, что недолго такое равенство в обществе продержится. Головы всем разом не переставишь.

Маша вздохнула и машинально поправила волосы, а он отогнул белоснежную простыню и пересел на краешек кровати.

– Зря вы так близко садитесь, от меня же пахнет, как от аптечной лавки, – немного отодвинулась она в сторону.

А он сказал, что запахи в последнее время различать перестал, врачи говорят – от нервов. А потом, осторожно взял ее руку и…

Савва прикрыл глаза, вновь переживая тот момент:

– Маша… Я решил… Не знаю, как выразить, слова выбирать не приучен, так что говорю, как ты любишь выражаться, «без вывертов». Я, Маша, жизнь свою застраховал. На сто тысяч рублей. (35). Время такое сейчас, что, сама понимаешь, все может случиться. Полис страховой на предъявителя тебе отдаю. Коли что со мной случится – знаешь, как им распорядиться. Сочтешь нужным – партии своей деньги дашь, но не все, Маша, не все Упаси бог Себе хоть часть оставь. Словом, мне важно знать, что в случае чего и после смерти своей тебя оберегать буду, хоть умирать пока не намерен.

И отдал ей конверт, запечатанный сургучной печатью.

А она тогда заплакала…

… – Здравия желаем, Савва Тимофеевич! – услышал он бодрые голоса и открыл глаза. Экипаж въехал в Орехово-Зуево. Наряд городовых под фонарем при въезде в город молодцевато поприветствовал хозяина. Повернув голову, Савва заметил мундиры городовых на соседней улице и на другой…

«Та-ак. Не иначе, как маменька через Назарова распорядилась», – подумал он раздраженно.

У входа в здание правления, несмотря на поздний час, собрались люди – фабричные старосты и делегаты от рабочих, ожидавшие его приезда.

Встреча началась спокойно. Савва выслушал список экономических требований.

– Значит, ежели итожить, то главное требуем: на тридцать процентов повысить расценки, до восьми часов в сутки укоротить рабочий день, допустить рабочих к прибылям наравне со служащими, – прочитал по бумажке худой, сутулый мужчина, сидящий за столом напротив.

– Поясню подробнее, – вступил коренастый делегат, грустные глаза которого говорили, что сидеть здесь ему скучно, потому что ничего хорошего от встречи не ожидает. – Это означает дважды в год, как сейчас служащим, к Рождеству и Пасхе, выдавать рабочим наградные.

Все оживились.

Савва медленно поднялся.

– Я… доведу до сведения Правления ваши требования. Сами знаете, один я не решаю. Что могу – сделаю, вы цену моему слову знаете.

– Зна-аем, – протянул коренастый, махнув рукой. – Грош цена всем вашим хозяйским словам, чего там говорить

– Что? – Савва задохнулся от негодования. – Грош цена? Да как… как вы смеете? Да я хоть раз…, – оборвал фразу на полуслове и обвел делегатов тяжелым взглядом. – О решении завтра в письменном виде сообщу-с.

Вышел из комнаты заседаний, хлопнув дверью. Сердце бешено стучало. В кабинете тут же сел к столу и написал:

«Требования наградных рабочим не может быть удовлетворено: в силу параграфа 91 Устава товарищества Никольской мануфактуры наградные за истекший 1903—1904 год принадлежат служащим. Выдача наградных и какого-либо другого капитала по Уставу не представляется возможным…»

«Вопрос о том, чтобы рабочие принимали участие в отчислениях от прибылей, будет возбужден на ближайшем общем собрании пайщиков товарищества, причем я обязуюсь его поддерживать в смысле, желательном для рабочих. Расценки пересматриваются при участии старост».

Утром следующего дня уведомление Дирекции, подписанное Морозовым, висело на стенах цехов и казарм.

* * *

Следующая неделя слилась для Саввы в один нескончаемый бессонный день с бесчисленными телефонными звонками и бесплодными переговорами.

Рабочие забастовали…

Пайщики собрались, но без главной пайщицы – Марии Федоровны Морозовой – решение принять не решились. «Рабочим нужны не уступки, а революция!» – говорили они.

Из Москвы на мануфактуру подтянулись большевистские агитаторы. Начались погромы и избиения тех, кто пытался выйти на работу. Митинги следовали один за другим. Появились политические лозунги о созыве учредительного собрания и гражданских свободах. Многие не понимали, что это означает, но поддерживали дружно…

Владимирский губернатор предложил прислать войска…

– Категорически – никаких войск! – заявил Савва Ореховскому исправнику Безобразову. – Я со своими рабочими с помощью войск разговаривать не намерен. А губернатору от меня так и передайте: «Морозов от вызова войск отказался. « (36).

Он бросился к матери, но договориться не смог. «Господь нас и без тебя не оставит!» – сказала она в конце, и фактически передала власть на фабрике Сергею Назарову и другим членам Правления…

На фабрику были вызваны казаки, драгуны и жандармы…

20 февраля – многотысячный митинг закончился жестоким разгоном…

В руках у рабочих появилось оружие, а среди них вооруженные боевики…

А потом случился расстрел…

«Морозов считает себя революционером, а на его фабрике – военный произвол и расстрелы невинных людей», – гневно обрушился на него в газетах Горький…

Свой день рождения в этом году Савва не праздновал…

* * *

…«Алексей тчк Прочитал в газете ты введен в заблуждение удивлен почему не отвечаешь тчк Савва».

…«Господин Горький тчк вышло недопонимание тчк ответьте Морозов».

…«Мария Федоровна тчк Пребывая недоумении поводу вашего молчания прошу принять внимание был против ввода войск не принимаю нападок г-на Горького прессе мой адрес тчк не мешало прежде связаться со своим другом коим до недавнего времени являлся смею надеяться являюсь тчк Морозов»…

* * *

– Видал? – мать протянула Савве листок. – Не угомонятся никак бесы! – быстро перекрестилась она. – Прочти-ка, голубчик!

Савва скользнул глазами по заголовку:

«Обращение Московского комитета РСДРП к Орехово-Зуевским рабочим».

Болезненно поморщился.

«Стачка кончилась. Наши требования не исполнены. Но мы не побеждены. Да и нет силы, способной сокрушить силу сплоченности и сознательности пролетариата. На насилие можно отвечать только силой. Вступайте же в ряды борющегося пролетариата под знаменем социал-демократии. Вооружайтесь и учитесь обращаться с оружием, чтобы восстать и вступить в последний, решительный бой с царским правительством».

Вернул листок матери и устало опустился на диван.

– Вчера рабочие сняли свои требования.

– А ты как думал? – удовлетворенно усмехнулась та. – Хотел уговорами да заигрываниями любовь народную снискать? Вспомни теперь слова мои про острастку, на которой русский мужик вырос. Без острастки народ в вольницу превращается! Так-то вот!

Савва, понурившись, молча крутил в пальцах спичечный коробок.

«Что-то в последнее время у меня все не ладится, из рук ускользает, – думал он. – Будто сглазили. Впору на спиритический сеанс идти, магический шар крутить, – усмехнулся собственным мыслям. – С чего же все началось? Не с Красина ли? Ну, так он сейчас за границей. Прямо перед стачкой попросил немедленно оформить ему командировку, потому что здесь оставаться далее для него небезопасно. А я еще посмеялся, мол, взбаламутил рабочих, а теперь – в кусты, а я – расхлебывай кашу? И почему Маша говорит, что он человек порядочный? А потом гневное письмо Алеши в газетах по поводу жестокого подавления забастовки на Никольской мануфактуре… И на телеграммы так и не ответил…»

– Да что с тобой? Ты будто не в себе? – спросила Мария Федоровна, встревожено оглядывая сына.

Савва молча посмотрел на мать.

– Устал ты, Савва, – в голосе Марии Федоровны послышались властные нотки. – Вот что я скажу. Не по силам тебе нынче директорствовать. Бери Зину свою, детей, и отдыхай, сил набирайся. Не забывай, у нас в роду у всех нервы… (37).

Савва встрепенулся:

– Матушка? Что такое вы говорите? Я был и останусь при деле, и не мыслю…

– Мыслишь, не мыслишь, – строго посмотрела она на сына, – от дел тебя никто не отстраняет. Замены тебе не вижу, иначе, может, и заменила бы, чтоб уму-разуму научить. Отдохни. На месяц-другой… приказываю – отойди от работы. Там, глядишь, все образуется… – Мария Федоровна поднялась с места, показывая, что разговор окончен. – А упрямствовать будешь, не обессудь. Больше в твои революции играть не позволю. Под опеку возьмем. Не трудно будет – все на тебя, как на полоумного смотрят. Сумасшедшим и объявим – никто не удивится…

36

– Простите, барыня, – на пороге комнаты появилась прислуга. – Опять тот человек к Савве Тимофеевичу просится, что давеча не пустили. Вы приказали вам говорить прежде, чем Савву Тимофеевича беспокоить.

– Опять этот Николай Николаевич! – поднялась нахмурившаяся Зинаида.

В прихожей у двери она увидела одетого в длинное пальто мужчину, который с любопытством оглядывался по сторонам. Сойдя вниз по ступеням, Зинаида смерила гостя с головы до ног надменным взглядом.

– Что вам угодно, сударь? Кажется мне, вас вчера уже просили не тревожить Савву Тимофеевича, который нездоров, и никого видеть не желает.

– Вы передайте только, что я по важному делу от господина Красина. Он поймет, – хрипловатым простуженным голосом попросил гость. – Очень срочное дело!

– Он поймет! Ах, ты, господи, какая великая тайна! – с трудом заставила себя говорить вежливо. – А то никто ничего не понимает! Можете своему Красину передать, Савва Тимофеевич деньгами лишними не располагает. Кончились деньги на ваши дела! И потом…

– Добрый день, любезнейший. Чем обязан? – услышала за спиной глухой, надтреснутый голос Саввы.

– Господин Морозов, позвольте вас приветствовать! – гость оскалился в улыбке, не скрывая радости, что может больше не общаться с вредной барыней.

Савва кивнул.

– По какому делу прибыли? – он вдруг подался вперед. – Вы, часом, не от Горького?

– Нет, – растерянно ответил гость. – От господина Красина…

Савва поморщился.

– «Никитича», – многозначительно уточнил мужчина.

– Савва! – вмешалась в разговор Зинаида Григорьевна. – Ты же слышал, что я ответила этому… человеку.

– Слышал! На слух пока не жалуюсь. Дай-ка нам поговорить, Зина!

Зинаида Григорьевна, неодобрительно посмотрев на мужа, направилась по лестнице на второй этаж.

– Так что, Савва Тимофеевич, письмо возьмите! – протянул гость конверт. – Со вчерашнего дня ношу.

Савва вскрыл конверт:

«Уважаемый Савва Тимофеевич! Рад приветствовать Вас. То, что я хотел бы высказать сам, сделает за меня податель сей записки. Это – близкий нам человек.

Примите самые добрые пожелания! Красин»

– Та-ак, слушаю вас, «податель записки».

– Савва Тимофеевич! Леонид Борисович просил передать, что ему необходимо встретиться с вами, но в Москву он пока приехать, по понятным причинам, не может.

Савва усмехнулся.

– Говорят, вы собираетесь во Францию?

– Возможно, – ответил Савва уклончиво. – Здоровье надо поправить.

– Не могли бы вы уточнить, где и когда в Европе вам удобнее будет встретиться с Красиным?

– Передайте господину бывшему главному инженеру – встречаться с ним по интересующему его вопросу больше не намерен. Он поймет.

– Так когда и где? – настойчиво повторил гость, будто не услышал слов Морозова. – Что «Никитичу» передать?

– Я… голубчик, по два раза повторять не приучен-с! Передайте, что слышали, а коли не слышали ничего, так ничего и не передавайте, – раздраженно сказал Савва, направляясь к лестнице.

– Господин Морозов, так что передать Красину про встречу? – растерянно прокричал вслед гость.

– Передайте, прозрел-с! – не оборачиваясь, произнес Савва.

– Зина, хватит подслушивать! – громко сказал, проходя мимо двери, за которой скрылась жена. – Господин революционер ушел, а я спать направляюсь. Кланяйся доктору, но сегодня я общаться с ним не расположен!

* * *

«Ах, кабы был механизм или кнопочка какая хитрая, на которую нажал – и мозг отключил… от мыслей… чтоб не бегали и не терзали».

Савва снова прилег на диван и долго устраивался, то подкладывая, то вновь вынимая подушки из-под головы. Вот уже третью неделю после событий на мануфактуре сон никак не приходил, запутавшись между днями и ночами. Савва то забывался, то снова вскакивал и начинал ходить по кабинету, куря одну папиросу за другой.

Что же произошло? Почему вдруг он вырван из привычного изматывающего ритма, когда, чтобы уснуть было достаточно прикоснуться головой к подушке? Что происходит с Россией? Какое адское чудовище вырвалось на волю, затягивая в круговорот кровавых событий новых и новых людей, превращая одних в убийц, а других в жертвы? И как его остановить?

Убийство Великого князя Сергея Александровича, которого Савва лично хорошо знал, казалось ему кошмарным сном. Сила взрыва была столь велика, что части тела несчастного были разбросаны на сотни метров. Его супруга Елизавета Федоровна много часов молча собирала с земли то, что когда-то называлось ее мужем…

Мысли вновь и вновь возвращались к недавним событиям на фабрике, когда вооруженные револьверами люди, сопровождавшиеся возбужденной толпой, напали на солдат, охранявших нефтяные склады мануфактуры. Воинские команды после предупредительных выстрелов открыли огонь по толпе. Несколько человек были убиты, многие ранены. Но более всего потрясло Савву жестокое избиение рабочих, решивших прекратить забастовку и встать к станкам. Полторы тысячи человек хотели возобновить работу, но столкнулись с четко организованной ненавистью и жестокостью тех, кто жаждал продолжения беспорядков. Рабочих били железными прутьями, повалив на землю, избивали ногами, превращая лица и тела в кровавое месиво. Несколько человек скончались по дороге в больницу.

Террор – как опухоль расползавшийся по России под неустанные призывы московского комитета РСДРП вооружаться и учиться обращаться с оружием, которое в ближайшее время понадобится пролетариату, и более всего, необъяснимое поведение близких людей – Алексея и Маши, отрезавших его от себя, как чужой, ненужный, назойливый придаток, опрокидывали представления о нравственности, милосердии и дружбе. Савва все время думал об этом, пытаясь ответить самому себе на мучительный вопрос: они его предали на самом деле или это какая-то игра по новым жестоким правилам? Он мог понять тех, кто предает по малодушию – это категория психологическая. Ему были понятны те, кто предает по расчету, ради выгоды – это от безнравственности и цинизма. Но Маша и Алексей? Опрокинули любовь и дружбу ради политической идеи, которая оказалась для них выше личной привязанности, выше человеческого. Что это? Предательство из заблуждения? Да, да! Конечно, они просто заложники революционной идеи. И, наверное, им самим нужна помощь…

Он посмотрел на часы. Уже утро. А сон все никак не приходит. А часы тикают так громко…

37

Густой аромат цветущих деревьев и кустов дурманил головы пчелам, перелетавшим с цветка на цветок. Пронзительно-голубое небо купалось в море, которое лениво облизывало влажными губами кромку Ялтинского берега.

Горький и Андреева прогуливались вдоль моря, вдыхая мягкий воздух, пропитанный йодистым запахом водорослей, и наслаждались теплом и покоем.

«Черт знает, какая красота – умиротворенно думал Горький, все еще не веря, что столичная мятежная неразбериха, каменная тишина Петропавловской крепости, холодные порывы балтийского ветра – все позади, будто остались в другой жизни. Сама природа будто говорила: «Смотри, жизнь так сказочно прекрасна, забудь о тревогах, блаженствуй, полюби каждый посланный тебе здесь день»

– Да слушаешь ли ты меня, Алеша? – Мария Федоровна, придерживая широкополую соломенную шляпу, которая никак не хотела держаться на голове, зайдя чуть вперед, заглянула спутнику в лицо.

– Вот, Маша, я об этом и говорю… – попытался Горький угадать тему разговора, – тяжко жить, когда небо свинцом нависло над головой. Солнце и простор требуются людям, тогда и жизнь легче покажется. Потому я и бегу все время из столицы вашей, непременно к морю, к солнцу, или – на Волгу

– Алеша! – укоризненно воскликнула Андреева. – Ты, похоже, не слушаешь меня совсем. Не о том я. Смотри, вот же – баронесса фон Будберг с супругом… – движением головы указала она на пожилую пару, остановившуюся неподалеку.

Горький повернул голову и увидел степенную даму под небольшим, кружевным зонтиком, которая смотрела на яхту, появившуюся на горизонте, и ее спутника, который, опершись на толстую трость, склонился вперед, пытаясь разглядеть парусник через пенсне.

– …тоже в Ялте, – продолжила Мария Федоровна. – Хоть ее супруг совсем плох и без трости с трудом передвигается.

– В старости, Маша, тепла еще больше хочется. И солнечного… и людского.

– А мы, Алеша, с тобой доживем до старости?

– Доживе-ем, – уверенно протянул он, – если, конечно, у моря под солнцем будем жить.

– И вот также в старости будем приходить на берег, стоять рядышком, поддерживая друг друга, и смотреть на парусник вдали, – мечтательно воскликнула Мария Федоровна.

– А кто-то молодой будет глядеть на нас и говорить: «И чего этим старым перечницам дома не сидится? В Ялту притащились!» – хмыкнул он.

– Нет, Алеша, – Андреева взяла спутника под руку и потянула к белой скамейке у балюстрады, – ты ведь тогда будешь совсем великий писатель, и молодые будут смотреть на тебя с восторгом и благоговейно перешептываться: «Смотри, смотри, это же сам Горький!»

– А рядом с ним великая актриса Мария Андреева! – на всякий случай добавил Горький, вспомнив семейную сцену с битьем посуды.

Не успели они расположиться на скамейке, как Горький, заметив, что баронесса с супругом двинулись в их сторону, поднялся:

– Пойдем. Не хочу ни с кем здороваться, да еще разговоры вести. Я сюда не для того приехал, чтобы голову забивать всякой болтовней. Мне свежесть мысли нужна.

– Так, та-ак. Значит, не желаете ни с кем здороваться? А я-то, по наивности, спешил, летел можно сказать! – вдруг услышали они за спиной знакомый голос.

– Бог мой, Леонид Борисович – Андреева мгновенно придала лицу приветливое выражение и направилась к Красину, протягивая руки.

Горький неспешно двинулся следом.

– А я зашел к вам… День ото дня хорошеете, – не преминул добавить гость, целуя руку Марии Федоровны, – …а мне сказали, вы по набережной променад устроили. Но я разыскал. От меня, сами знаете, спрятаться невозможно! – заулыбался он.

– Леонид Борисович, какие новости из столиц? Что с газетой? Рассказывайте же скорей! – Мария Федоровна подхватила гостя под руку и повела к скамейке.

– Да, да, товарищ «Никитич», – с важным видом присоединился к расспросам Горький, которому нравилась эта игра в заговорщиков. К тому же, теперь, добавив к давнему месячному аресту за революционную пропаганду среди сормовских рабочих, пребывание в такой серьезной тюрьме, как Петропавловка, он чувствовал себя человеком опытным и испытанным, – что в Москве? Что в Петербурге? Что в Женеве?

– Друзья мои, – Красин вслед за Марией Федоровной опустился на скамейку, снял легкую шляпу и начал обмахиваться, – я один, а вас двое. Потому у меня вопросов в два раза меньше. И потом я здесь гость. Значит, право первым задавать вопросы принадлежит кому? – с улыбкой посмотрел он сначала на Андрееву, а потом на Горького. – Правильно! Мне! Итак. Вопрос номер один: как вы, Алексей Максимович, себя чувствуете? И раз уж вы в тюрьме писать могли, надеюсь, здесь, в райском уголке, писательский пыл не пропал?

– Ответ номер один, – довольно улыбнулся Горький. – Чувствую себя вполне сносно. Пыл не пропал.

– Ох, Леонид Борисович, вы бы знали, что это за несносный человек! – воскликнула Андреева, бросив нежный взгляд в сторону Горького.

– Маша… – смущенно пробасил тот.

– Несносный-несносный! Когда Алеша начинает писать, к нему даже подходить нельзя! Ему все мешает. Даже я.

Красин, взглянув на Марию Федоровну, изобразил сочувствие, а, повернув голову к Горькому – понимание.

– Пишет – и то смеется, то вдруг плакать начинает. А вчера напугал меня до смерти. Слышу грохот какой-то в его комнате. Будто что упало. Ни жива, ни мертва, отворяю дверь, гляжу: лежит на полу, весь белый, капли пота на лбу, и будто не дышит.

– Ма-а-ша! – укоризненно протянул Горький, но Андреева отмахнулась.

– Я его водой побрызгала, пришел в себя и шепчет, показывая на живот, «больно, как больно». Смотрю, под рубашкой – огромный рубец. (38). Так вот, он до сих пор еще не прошел – сутки уже минули Представляете, пишет, как его герою ножом в печень ударили, и сам от этого почти умирает. Вот, хорошо еще, если пройдет, а если этот рубец на всю жизнь останется, что тогда?

– Как же иначе, Мария Федоровна? Великий писатель… – Красин сделал паузу и восхищенно посмотрел на Горького, который едва заметно кивнул в знак согласия, – …все события должен через душу пропустить, чтоб потом собственное душевное волнение до читателей красочно донести! Он потому и велик – наш Горький – дружески приобнял писателя за плечи. – А душа у него, сами знаете, ранимая. – Сказав это, расстегнул верхнюю пуговицу своей рубашки, закинул ногу на ногу и, бросив взгляд на Марию Федоровну, чуть наклонился вперед, чтобы проверить, не слишком ли задрался край брюк.

– Леонид Борисович, а как там…

– Мария Федоровна, – с укоризненной улыбкой прервал ее Красин, – договорились же, что сначала вопросы задаю я. – Ответьте-ка лучше, с чего это вы с Алексеем Максимовичем про Морозова забыли? Он от вас вестей не имеет и, насколько мне известно, обижен за ваше молчание. Нехорошо.

– Вот уж и не собираемся ему писать! – надменно заявил Горький, скрестив руки на груди. – Тоже мне, «личность прогрессивная», революции помогает, а сам у себя на фабрике что учинил? – в его голосе засквозило нескрываемое раздражение. – Войска бесчинствовали, ему хоть бы что. Рабочие свои требования выдвигали, и справедливые, заметьте, а он отвечал «не может быть исполнено». О чем нам с ним говорить? Писать еще ему!

Андреева бросила на него неодобрительный взгляд.

– В общем, все, что хотел – в газеты про него написал. И кончено! – ударил кулаком себя по колену.

– Говорила я тебе, Алеша, не надо, – укоризненно сказала Мария Федоровна и опустила голову.

Горький покосился на нее и полез в карман за папиросами.

– А о финансовой стороне дела вы подумали? – хмуро спросил Красин.

– А что о финансовой? – Горький чиркнул спичкой и прикурил. – Без его денег переживем, – глубоко затянулся и выдохнул в сторону. – Вон, Маша, с трех языков переводы делает, подкармливает меня. И мне должны вот-вот деньги заплатить. Так что, не пропадем без вашего Морозова! – откинул он волосы со лба и снова затянулся папиросой.

Красин удивленно посмотрел на Андрееву, но ничего не сказал, опустив глаза и занявшись разглядыванием своей ладони.

– Пойдемте к нам. Чаю попьем, поговорим, – прервала Мария Федоровна затянувшуюся паузу. А то, чего гляди, дождь начнется, – придерживая шляпу, подняла она голову, озабоченно разглядывая появившуюся тучку. – С этим здесь быстро: налетела, дождем пролилась, и снова солнце.

– Да-а, не хочется мокнуть, – согласился немного остывший Горький, бросил окурок и раздавил каблуком. – Пойдем, пожалуй.

Они двинулись вдоль берега и, поднявшись по каменным ступеням, оказались у небольшого домика, укрытого пышными зарослями.

Горький чихнул. Вытащил носовой платок, чихнул еще несколько раз и заторопился в дом, прижимая платок к носу.

– У Алеши реакция такая на цветы. Каждую весну мучается. Да еще кровохарканье. – Сказав это, Андреева взглянула на Красина, пытаясь угадать его настроение.

– А я люблю цветы, – гость отломил цветущую веточку и вдохнул аромат. – С запахом особенно. Вообще красоту люблю. Красота ведь мир спасет, как утверждает господин Достоевский. Если, конечно, мы, социал-демократы, ей поможем… – многозначительно посмотрел на Марию Федоровну.

– Так что вы говорили про финансовую сторону, Леонид Борисович? – решила уточнить она. – Снова с деньгами проблемы?

– Не снова, а всегда, – рассмеялся Красин. – Особенно сейчас, когда четко определился курс партии на нынешний момент и ближайшие цели. Надо готовить людей, создавать боевые группы, покупать оружие, обучать обращению с ним. Кроме того, необходимо усилить пропаганду, вы же сами понимаете. Мы выходим на другой круг событий, поэтому действовать должны решительнее и беспощаднее, – снова поднес он веточку к носу, наслаждаясь ароматом. – Мне, Мария Федоровна, даже представить трудно – что, если Морозов перестанет денег давать? – посмотрел он вопросительно, помахивая веточкой перед своим лицом. – А, похоже, к тому все идет… Надо было помягче с Морозовым, не обрушиваться на него с медвежьей неуклюжестью.

Андреева озабоченно провела ладошкой по щеке.

– Говорят, он писал вам неоднократно, объясниться хотел, а в ответ – молчание. И что теперь? Говорит: «прозрел, мол, а раньше – незрячим был». Вот, что получается.

Андреева сорвала длинную травинку и принялась покусывать.

– Нельзя его было оставлять одного, наедине со своими мыслями. Надо было все время… поддергивать… леску, чтобы не сорвался с крючка. Помните, наш давний разговор? А вы – даете рыбке уплыть… – отбросив веточку, он покосился в сторону входной двери. – Алексей Максимович – великий писатель, потому живет в придуманном мире, реальностей часто не понимает, но вы то?

Из распахнувшегося окна дома выглянул Горький с полотенцем в руке:

– Так вы в дом зайдете или передумали?

– Ах, подожди, Алеша, – отмахнулась Андреева, – мы сейчас. Лучше самовар поставь, – опустилась она на ступеньку у двери.

– Я, Леонид Борисович, собиралась написать. Но… вы ж сами понимаете, – многозначительно указала она головой в сторону дома, но по скептическому выражению лица «Никитича» поняла, что названная причина не показалась тому весомой. Замолчала, не зная, как продолжить разговор. Нужно было хоть что-то сказать.

– А вы знаете, – вдруг оживилась она, – что Савва тут учудил? Застраховал свою жизнь на сто тысяч рублей…

В глазах Красина появился интерес.

– …а полис на предъявителя отдал мне.

Красин оживился.

– Беспокоится все, что не сладится у нас с Алешей, и я умру под забором… – сказала она с легкой вопросительной интонацией.

Красин чуть прищурился.

– Чудак-человек… – отвела она глаза и отбросила травинку. – Кстати, Алеша про полис ничего не знает, – поторопилась предупредить собеседника, по лицу которого скользнула улыбка

– И правильно! Зачем ему знать? Разволнуется только. Писателю спокойствие нужно.

Из дома послышался кашель.

– Он что же, впрямь сильно болен?

– Нет, что вы! Здоровье у Алеши отменное. Нервы только сильно расшатаны…

– Я, Мария Федоровна, про Морозова спросил.

– Савва? – чуть смутившись, уточнила Андреева. – Ну, он – человек необычный, в поступках иногда не предсказуемый, – помедлила, решая, стоит ли говорить больше. – Знаете, он ведь с собой пытался покончить, когда я к Алеше ушла.

– Не знал, – удивился Красин. – И что ж?

– Да, было такое… – По лицу Марии Федоровны скользнула тень воспоминания, в которой торжества было чуть больше, чем виноватой грусти. – Я записку нашла случайно, из кармана у него выпала. Написал: «В моей смерти прошу никого не винить». И больше ничего. Ни подписи, ни даты. Вот так – коротко и страшно!

Она взглянула на Красина, надеясь увидеть сопереживание, но нашла лишь напряженное внимание.

– Подняла, прочитала, а он смутился, и попытался отнять, но я не отдала. Обещала порвать, но оставила на память. Не каждый же день люди из-за тебя убить себя хотят! – попыталась пошутить она. – Ведь правда?

– Правда, – согласился Красин, сдвигая шляпу на затылок. – И где сейчас эта записка? – спросил он тихо с простодушной улыбкой.

– Записка… – Андреева таинственно улыбнулась и, бросив взгляд на открытое окно, продолжила шепотом:

– В томике Байрона. На квартире в Москве. Алеша не знает…

– И правильно, что не знает, – наклонившись к собеседнице, тоже шепотом сказал Красин. – И вообще, не надо вам ее у себя хранить, – глазами указал он на дом и покачал головой. – Мой совет, вернетесь в Москву, отдайте ее какому-нибудь надежному человеку. А хотите, я попрошу кого-нибудь из товарищей к вам на квартиру заглянуть, чтоб, не дай бог…

– Да Алеша, вроде, про случай тот знает, – попыталась возразить она.

– У писателей, Мария Федоровна, такая фантазия, такое воображение! Сами же про рубец сегодня рассказывали. Писателей беречь надо от волнений. А пойдемте-ка в дом, – протянул он руку, помогая Андреевой подняться. – Чайку попьем.

– Пойдемте! Я все поняла, Леонид Борисович, и постараюсь упросить Алешу хоть телеграмму Морозову отбить с вопросом о здоровье. Дело, конечно, важнее собственного настроения. Так что не беспокойтесь.