Текст книги "Дичь для товарищей по охоте. Документальный роман"

18

Зинаида Григорьевна, в платье из темно-вишневого бархата с высоким, простеганным золотыми нитями воротником, вошла в театр «Эрмитаж», еще сохранивший едва уловимый запах краски, и обвела надменным взглядом публику, толпившуюся в фойе. Ее появление было замечено сразу. Женщины, поглядывая на нее, начали перешептываться. Зинаида, высматривая знакомых, теребила длинную нить розоватого персидского жемчуга на шее.

– Здравствуйте, любезнейшая Зинаида Григорьевна! – услышала она за спиной знакомый голос и обернулась.

– Франц Осипович, милый, как я рада вас видеть! – протянула руку щеголевато одетому темноглазому мужчине.

– А я уж было подумал, что после строительства вы меня позабыли как страшный сон, – рассмеялся Шехтель.

– Забудешь вас, проживая в чудесном доме, который вы построили!

– А как мой любимый камин из песчаника? Надеюсь, семейный очаг радует теплом?

В углу фойе раздался взрыв смеха. Зинаида вздрогнула.

– Радует… – выдохнула она, грустно улыбнувшись. – Вы бы знали, как радует!

– А что Савва Тимофеевич? Будет на спектакле?

Зинаида Григорьевна отвела глаза, придумывая, что ответить.

Спасительный звонок позвал их в зал.

Зинаида заняла свое место и, сложив руки на коленях, устремила взгляд на сцену. Заметив, что руки непроизвольно сжались в кулаки, заставила себя их расслабить. Нельзя, никак нельзя никому показывать, что на душе скверно…

* * *

– Папочка, папочка пришел! – с радостным криком бросилась к Савве темноволосая Люлюта. – Папочка, смотри, мне дядя Сережа какую куклу подарил, – похвалилась она, показывая присевшему на корточки отцу куклу в белоснежном платье, с ярко-голубыми глазами и алым ртом на фарфоровом личике. (18).

– Да уж, – улыбнулся Савва, – и впрямь красавица! – Он поднял дочурку вместе с куклой на руки и подошел к огромному окну, выходящему в сад, где деревья, усыпанные молодой листвой, светились под лучами солнца.

– Наконец-то весна пришла…

– Пап, а почему осенью листья желтеют? – Люлюта уже находилась в возрасте вопросов «почему и зачем?»

– Они, детка, осенью умирают, а весной рождаются снова.

– Пап, а рождаются снова те же листья, что осенью умерли?

– Нет, Люлюта, другие.

– Люди тоже сначала рождаются, потом умирают, потом снова рождаются… – наморщив носик, сказала девочка. – Те же рождаются, что умерли? – спросила она с тревогой в голосе.

– Нет, маленькая, другие, – Савва поцеловал девочку в щечку. – Совсем другие…

– Но ты и мама ведь никогда не умрете… – тоненьким голоском сообщила Люлюта то, что ей было совершенно очевидно.

– Философ ты мой ненаглядный. Зачем нам с мамой умирать, когда у нас детишки такие чудесные? – засмеялся Савва, целуя дочку в ушко. – А где все?

– Тимоша на дне рождения у своего друга по гимназии, Маша с няней поехали краски для рисования выбирать… – Люлюта заботливо поправила кружевной чепчик на голове куклы. – А мамочка в театр поехала. Быстро так собралась и вот уехала… – расстроено протянула девочка. – А обещала книжку мне почитать…

– Как в театр!? – Савва, опустив дочку на пол, выскочил из комнаты.

– Ферапонт! Ферапонт! – крикнул он камергеру, уже взбегая по лестнице. – Скорее, костюм готовь, что давеча из «А ля туалет» привезли и галстук серый, ты знаешь. Ганю зови в машину. И быстрее! Быстрее!

Уже застегивая пуговицы предательски подрагивающими пальцами, Савва бросил взгляд на стоявшие у стены напольные часы.

«Первое действие „Снегурочки“ заканчивается через полчаса. Надо успеть. Надо непременно успеть. Кто знает, что Зина задумала…»

* * *

Первое отделение окончилось. Зрители, переговариваясь вполголоса, стали подниматься с мест. Зинаида, немного выждав, последовала за ними в фойе, невольно прислушиваясь к разговорам вокруг.

– …По мне, так Весну-Красну лучше Савицкой сыграла бы Андреева. У нее такой удивительный тембр голоса, женственность…

– …Андреева очень хороша и в роли Леля, я бы сказал, даже, что на сцене она – олицетворение славянского Эрота…

– …Да-да, я видела в этой роли госпожу Книппер, там совсем другое – не то цыганенок, не то молодой итальянец, такое все горячее, бойкое. А у Андреевой – нечто манящее, поэтическое…

– …Вот именно, господа, в Андреевой есть что-то колдовское, манящее! – услышала она возбужденный мужской голос за спиной.

Зинаида заставила себя разжать снова сцепившиеся пальцы рук. Нельзя, никак нельзя никому показывать, что…

– Зинаида Григорьевна, голубушка, – из толпы выплыла светловолосая женщина в ярко-розовом платье с цветком на пышной груди.

Зинаида не смогла вспомнить, где они прежде встречались и надела на лицо вежливую улыбку.

Странным образом вокруг них образовалась пустота. Многие остановились, словно ожидая чего-то интересного. Зинаида напряглась. Интуиция ее никогда не подводила.

– Зинаида Григорьевна, вы все цветете? – прощебетала дама, подойдя к ней почти вплотную и обдав жарким дыханием. – А что же Савва Тимофеевич не с вами? Неужто вы одна?!

Вокруг повисла заинтересованная тишина.

– Савва Тимофеевич? – переспросила Зинаида, смерив даму с цветком надменным взглядом и тщательно подбирая слова, достаточные для того, чтобы публично поставить эту дрянь на место…

– Зинаида!

Услышав голос, она обернулась и увидела Савву, который пробирался к ней, не замечая никого вокруг. Судя по виду, он был очень возбужден. Ей даже показалось, что муж может ее ударить.

– Зина, – подойдя ближе, громко сказал он, нарочно для того, чтобы услышали. – Извини. Опоздал. Дела. Не скучала? – взял ее за локоть и, больно сжав, шепнул:

– Немедленно едем домой!

Она хотела было возразить, но, почувствовав, что нет больше сил оставаться сильной, кивнула.

Раздался звонок. Зрители потянулись в зал. Дождавшись, когда фойе опустеет, они вышли на улицу.

Моросил мелкий дождь, но Ганечка уже успел натянуть брезентовый тент на автомобиль. Всю дорогу молчали. Молча вошли в дом. Поднявшись на второй этаж, остановились. В воздухе висела недоговоренность.

– Я иду к себе! – не глядя на жену, буркнул Савва, и вдруг почти закричал:

– Ты что делаешь? Зачем тебя туда понесло? Что ты хотела? Увидеть ее хотела?! Увидела? – его глаза сузились от злости. – И что теперь? Легче?

– Легче, – печально улыбнулась Зинаида. – Легче… У тебя, Савва, хороший вкус…

Морозов с изумлением посмотрел на бледное и спокойное лицо жены.

– Она, Савва, красивая. Очень… – Зинаида схватила мужа за плечи и резко развернула лицом к зеркалу. – А теперь – посмотри на себя!

В зеркале отразился немолодой уже мужчина небольшого роста, с узкими глазами, щетинистой бородкой, коротко подстриженными усами и усталым лицом…

– Она же тебя не любит! И не полюбит! Попользуется, выжмет, как лимон, и бросит. Да ей только деньги твои нужны… – Зинаида, безнадежно махнув рукой, направилась в свою комнату.

– Лжешь! Лжешь!! – в отчаянном бешенстве крикнул Савва жене. Или зеркалу? С размаха ударил кулаком по отражению. Зеркало треснуло. Несколько блестящих кусочков упали на пол. На костяшках кулака выступила кровь. Провел тыльной стороной ладони по лицу, чтобы вытереть проступившие бусинки пота. Лицо перечеркнули кровавые полосы…

19

Ночь. Время потаенных мыслей, загнанных в дальние уголки сознания дневной суетой. Время, когда с тобой разговаривает Бог. Или ты с ним. В эту ночь Зинаида Григорьевна не спала. Как бусинки на ожерелье перебирала годы, прожитые с Саввой, наполненные ежедневными домашними хлопотами, которые и не в тягость вовсе, потому что для Саввы. И дети для него. Чтобы знал, будет кому подхватить дело, будет где отогреться душой в старости, которая неизбежно придет. Потому что старость – всего лишь часть жизни. Неизбежная, как и сама смерть. Только гораздо длиннее. Она не боялась времени, неотвратимо пожирающего молодость, красоту и силы. Всему свой срок. Цветению и увяданию. Главное, не умирать в одиночестве…

Когда много лет назад поняла, что Савва всерьез увлекся ею, поначалу все показалось забавной и немного волнующей игрой. Ведь она замужем была. Но оказалось, что это и не игра вовсе. Савва – упрямый. Бизон. Коли чего решил, нипочем не отступится. Тогда он принес в ее жизнь любовь и… саму жизнь. А теперь, околдован актриской и будто ослеп. Ну, да Бог ему судья. А она уже простила. И сможет принять. Когда б ни пришел. Пусть живет так, как считает нужным. Чай не дитя уже…

В середине ночи, накинув шаль, она выскользнула в парк у дома, превращенный ночной темнотой в царство теней, и долго сидела на скамейке под дубом, спокойным и могучим как былинный богатырь, не знающий ни страха, ни упрека. Потому что знает, нельзя упрекать жизнь и природу, которая есть видимое воплощение жизни. А весна снова уже пришла…

Видела, что в окне кабинета Саввы долго горел свет, и сам он несколько раз подходил с папироской, распахивал окно, садился на подоконник и задумчиво курил, напряженно думая о чем-то. Но ее не заметил… Потому что она слилась с темнотой, в которой никто никому не нужен и никто никого ни в чем не упрекает…

* * *

Зеленое сукно бильярдного стола, испещренное меловыми точками, в мягком свете ламп ласкало и успокаивало взор.

– Ты, молодец, Тимоша, уже лучше стал играть! – довольно улыбнулся Савва, обнимая за плечи сына, метким ударом закатившего шар в лузу. – Как в гимназии? Все в порядке? – поинтересовался он, наблюдая, как мальчик, собрано и неторопливо примеривается для очередного удара.

– Да, не волнуйся, пап! – улыбнулся тот, мягко ударяя по битку, лишь слегка подтолкнувшему другой шар, который остановился у самого входа в лузу.

– Из такой позиции, Тимоша, по моему разумению, сильнее надобно было бить, чтоб уж наверняка противнику не подставляться, – потрепал Савва сына по волосам.

– Спать пора, Тимоша, – в бильярдную вошла Зинаида Григорьевна.

– Мама, так рано же еще? – мальчик бросил взгляд на часы. – Только девять, – он жалобно посмотрел на отца, ища поддержки.

– Режим дня, Тимофей, штука важная, – Савва развел руками. – Привычка к дисциплине для жизни нужна. – А партию завтра доиграем. Я прикажу, чтоб ничего не трогали.

Савва поцеловал сына в макушку и поставил кий на место. Уже у выхода из бильярдной Тимофей, которому очень хотелось еще хоть немного побыть с отцом, остановился:

– Пап… Не успел тебе сказать. Маша сегодня меня так насмешила, – торопливо принялся говорить он. – Я шучу над ней, что она все поет да танцует, танцует, да поет. А она мне: «Радуйся, Тима, что пока смотришь на меня бесплатно. Вырасту – стану знаменитой актрисой, тебе придется билеты за деньги покупать, чтоб на меня посмотреть. Так, что поди пока, поучись аплодировать!»

Савва, бросив взгляд на жену, сдержанно улыбнулся. Уж больно опасная тема.

– Только этого мне еще не хватало. Дочери актрисы! – воскликнула Зинаида Григорьевна. – И сколько тебе говорить, Тимофей, не тараторь, говори по-человечески! – легонько подталкивая мальчика в спину, она вышла из бильярдной и направилась вниз по лестнице, крепко хватаясь рукой за перила…

Савва прикрыл дверь, опустился в кресло возле камина и закурил. Он любил здесь сидеть. Камин, сделанный по эскизу Шехтеля, помещался под сводами арки, внутри которой, в образовавшихся уютных уголках, можно было укрыться от посторонних взглядов и спокойно поразмышлять. Вчера он снова не поехал к Маше, а вечер, похоже, удался на славу. «Савва Тимофеевич, – щебетала она по телефону, – жаль, вы не видели. Были литераторы, в том числе – Горький. Прекрасно читал вслух, особенно – Леонида Андреева. Все так просто, но с таким мастерством. Так передает в лицах диалоги, иногда каким-либо жестом рисует в воздухе то человека, то дерево, сук, извилину реки. Перед нами как живое проходило все, о чем он говорил. Обещайте в другой раз быть.»

«Маша что-то слишком часто стала говорить о Горьком. Впрочем, лучше об этом не думать. И так тошно. Зинаида, похоже, права. Надо только самого себя еще убедить. Переломить и отойти. А лучше – новым делом заняться. Новое помещение для театра подобрано – в Камергерском, где сейчас – „Кабаре—Буфф“ Шарля Омона, отделанное, прямо сказать, с безвкусной роскошью. Арендный договор на двенадцать лет с владельцем – нефтепромышленником Лианозовым я уже заключил. Можно начинать перестройку здания. Кого же из архитекторов взять? А что, если Шехтеля? Франц Осипович ведь тоже поклонник молодого театра. Кто как не он сможет сделать оригинальный проект!» – Савва поднялся из кресла, отошел в сторону и окинул взглядом камин. – «Точно сможет! И Маше понравится…»

* * *

– Са-авва Тимофеевич! Я вас совсем не ви-ижу, куда вы запропастились? – услышал Морозов в телефонной трубке мелодичный голос. – Вы совсем меня забыли! Совсе-ем.

– Дела. Все дела! – отрывисто ответил он, почувствовав, как дернулось веко.

– Вы будете сегодня у меня?

– Не знаю. Нет. Не получится.

– Вы чем сейчас занимаетесь? С детьми?

– Нет. Дети с Зиной. В Покровском на даче… Я – один… Один…

– Тем более, Савва Тимофеевич, что вы там один скучаете? Приходите! Ну же, соглашайтесь, жестокий вы человек!

– Благодарствую, Мария Федоровна. В другой раз. Всего вам хорошего! – Савва поспешно повесил трубку, подрагивающими пальцами попытался извлечь папиросу из портсигара, сломал, отбросил, полез за новой, но закурить не успел – снова раздался телефонный звонок. Он подождал, не решаясь снять трубку, но после нескольких звонков – не выдержал, позволил телефонистке соединить.

– Савва Тимофеевич! – голос Марии Федоровны звучал встревожено. – Что случилось?

– Ничего, собственно, – пробормотал он.

– Савва Тимофеевич, не пугайте меня, говорите же! – жалобно попросила Андреева. – Мы же друзья, даже больше, чем друзья, а между друзьями принято говорить со всей откровенностью! Ну, же, Савва Тимофеевич!

Морозов прислонился спиной к стене. Так стоять было легче.

– Посмотрел на себя в зеркало, – глухим голосом, неохотно начал он. – А остальное дело ума. Хоть им-то меня Бог не обделил.

– Не понимаю… – еле слышно проговорила Андреева.

– Не понимаете? Тогда сами к зеркалу подойдите и на себя посмотрите. Не подхожу я вам… И не нужен… И все тут…

– Что вы такое говорите, Савва Тимофеевич? – с отчаянием в голосе воскликнула Мария Федоровна. – Как же не нужны? Да я… – сбилась она и замолчала, будто перехватило дыхание.

Савва ждал. Нелегкий разговор получился.

– Вот что, Савва… Тимофеевич! – наконец, услышал он голос с другого конца провода. – Разрешите, я скоро буду у вас?

Савва зажмурил глаза, словно от яркого света.

– Вы?! У меня? Да этого не может быть… – замолчал, чувствуя, как лоб покрывается испариной.

– Да, я у вас, – медленно повторила Мария Федоровна.

– Я об этом и мечтать не мог, – дрогнувшим голосом согласился он…

…Стрелки часов двигались мучительно неспешно, словно невидимая рука придерживала маятник, заставляя замедлять ход. Наконец, голос внизу… Савва почти сбежал по лестнице.

– Это прескверно, дорогой Савва Тимофеевич, заставлять друзей так волноваться. – Андреева сбросила дворецкому накидку и протянула Савве руки, беспокойно вглядываясь в лицо. – Что за хандра?

Савва не нашелся, что ответить, только поцеловал Марии Федоровне руку и, не выпуская из своей, повел по ступеням наверх, как маленького ребенка, который может сбиться с пути или споткнуться.

– Как же у вас красиво. Просто сказочно красиво, – Андреева с любопытством оглядывалась по сторонам. Остановившись перед огромным витражом, восхищенно воскликнула:

– Господи, чудо-то какое! Это и есть ваш знаменитый «Рыцарь»?

– Работа Врубеля, – с трудом выговорил Савва, находившийся в непривычном состоянии полуяви-полусна, когда боязнь проснуться не позволяет не то что говорить – дышать.

– Да рады ли вы мне, Савва Тимофеевич!? – воскликнула Мария Федоровна, беспокойно всматриваясь в его лицо.

Савва молча кивнул, приглашая гостью повернуть налево к кабинету.

– Проходите, Мария Федоровна, – не узнал он собственного голоса и распахнул дверь. – Мой кабинет. – Включил свет.

– Не надо… Савва Тимофеевич… Подождите… – Она погасила свет и подошла к огромному стрельчатому окну. – Взгляните, какая луна. Розовая, тревожная, но такая необычайно красивая, – взяла Савву за руку. – И свет от нее сегодня, смотрите – все залито не серебряным, а каким-то жемчужным светом. Я такой луны отродясь не видела… – повернулась, заглядывая Савве в глаза. – Вы так растревожили мне душу, хоть криком кричи, – жалобно улыбнулась. В уголках глаз проступили слезы. – Вы что ж, совсем меня забыть вздумали? А если я этого вам не позволю? Да я просто не хочу вам этого позволить! – сжала руку Саввы.

– Мария Федоровна… Машенька… – у Саввы перехватило дыхание. – Я решил… понял… я… недостоин вас. А вы… в силу природной щедрости души, терпите меня рядом, принимая мое участие к вам, как необходимую неизбежность. И я решил…

Андреева поднесла его руку к губам, поцеловала, неотрывно глядя в глаза, потом еще раз – снизу ладони, будто наполняя своим дыханием.

По телу Саввы пробежала неудержимая, крупная дрожь. В голове зашумело. Рассудок уходил, оставляя вместо себя страсть…

– Ты мой, только мой… не отдам, никому не отдам… – шептала Мария Федоровна, отвечая на поцелуи и медленно пятясь в сторону дивана. Савва не слышал слов, будто потерял слух. От ее кожи исходил сладковатый аромат жасмина…

20

Полдня на мануфактуре пролетели незаметно. А надо еще к матушке обязательно заехать и в Камергерский на стройку, где он лично руководил ходом работ по перестройке здания. Здание для нового театра по проекту, выполненному Шехтелем бесплатно, преображалось на глазах, хотя реконструкция шла такими темпами, что Францу Иосифовичу зачастую приходилось дополнять проект прямо на стройке и чертить эскизы углем на стене.

* * *

Савва подъехал к дому матери в Трехсвятительском переулке уже затемно. Силуэт колокольни за стенами Ивановского монастыря казался призрачной тенью, упирающейся в небо.

Он вышел из экипажа, потянулся и потер поясницу. Ныла спина. Не иначе, как вчера потянул мышцы на стройке.

На крыльцо дома выбежала молоденькая девушка в белом платке.

– Ваше степенство, Савва Тимофеевич! Наконец-то! Барыня уж заждались!

– Прасковья, что случилось? Что с матушкой? – Он прошел в прихожую и принюхался. В доме появился новый запах.

– Барыня сердцем занемогли, капли доктор прописал. Очень душные капли, в носу от них свербит, – негромко пояснила прислуга.

Мать полулежала на диване в кабинете. На столике рядом тускло горела лампа на высокой ножке, освещая мензурку из мутного стекла с остатками недопитого лекарства. В комнате было душно. Савва, оставив дверь приоткрытой, неслышно ступая, подошел и поцеловал мать.

– Приехал все-таки? Небось думал, я померла? – проворчала та. – Дверь-то прикрой от сквозняка!

Савва закрыл дверь и присел рядом с матерью на край дивана, над которым висел портрет отца.

– Вот, смотрю иногда, – перехватила Мария Федоровна его взгляд, – жизнь свою вспоминаю. Много есть чего вспомнить.

– А жизнь прошлую чего вспоминать, о нынешней надобно думать, – указал Савва взглядом на собственную фотографию с маленьким Тимошей на руках, рядом с портретом Тимофея Саввича. Матушка, что это вы себе позволять вздумали? Не время сейчас болеть! – Савва поправил край покрывала.

– Не болею я. Сердце устало. Вчера хоронили хорошего человека у нас, на Рогожском. Старый был, вроде и пора ему отмучиться, а все одно – жаль, – вздохнула она. – Вот ты, Савва, хоть и безбожником вырос, – не смогла удержаться Мария Федоровна от упрека, – а все равно, думаю, согласишься, какой правильный обычай был раньше на Руси, тот, что мы, старообрядцы, сохранили: когда хоронят человека, над гробом его никаких речей не говорят. В тишине хоронят. Разве ж можно мешать, когда душа покойного с Богом разговаривает? А молчать-то, Саввушка, на-амного труднее, чем в голос рыдать, да криком кричать. Вот слабинка в меня и вошла, – снова вздохнула она. – Сердце-то у меня чтой-то биться не так стало – будто раздумывает, а надо ли? – испытующе взглянула на сына. – Потому и попросила тебя приехать.

Савва укоризненно покачал головой и погладил мать по руке. Что-то в разговоре смущало. Ведь обычно, когда матушке нездоровилось, замыкалась она в себе и порою по несколько дней рта не раскрывала. Силы берегла. А сейчас? Не слишком ли говорлива?

– Сережа утром приезжал, – продолжила Мария Федоровна. – Никак не остепенится. Все к своей плясунье, венгерке, ездит. Деньги только тратит. Что за любовь может быть к чужеродной? Не верю я. Блажь одна, да повод для пересудов.

– Ну, матушка, позвольте вам возразить, – Савва пересел в кресло ближе к двери. Ныла спина, да и духота нестерпимая. – Вспомните дядюшку вашего – Кузьму Солдатенкова. О чем разговоры вокруг него были? Вовсе не о том, что он знаменитый книгоиздатель и благотворитель, собиратель икон, живописи, редких книг, дарованных Румянцевскому музею. Более всего о том, что он, не зная ни одного иностранного языка, много лет прожил не венчаясь с Клеманс Дюпон, которая ни слова по-русски не говорила. И счастливо ведь прожил, даже сына народил. Любовь, матушка, она границ не знает.

– Вот, вот, Савва, тебе б только спорить. Все поперек говоришь. А немка, она все одно немка! – махнула Мария Федоровна рукой. – Не зря в старину всех инородцев немцами называли. Коли по-русски не говорит, значит – немой. А какая любовь без слов? – бросила она взгляд на портрет Тимофея Саввича, словно ища одобрения. – Слышала, ты в Московскую Думу снова избираться решил? – сменила она тему.

– Решил, матушка, вы же знаете, что с князем Голицыным уговор есть. Ох, выборы эти – и смех и грех! Одно дело, род Бахрушиных, Вишняковых или там, Бурышкиных в Думе постоянно своих представителей имеет, а другое … – Савва с усмешкой покачал головой. – Городской секретарь Астров мне рассказывал, как банщик Малышев с сизым носом, с Мещанской, на предвыборном собрании в трактире Бубнова, кланяясь составителям кандидатских списков, просил оказать ему милость, записать в списки и избрать в гласные на новый срок: «Прошу вас, господа почтенные, изберите меня в городскую Думу гласным, чтобы при отлучке из дому мог сказать жене, что уезжаю, мол, в Думу, дела опчественные решать, – усмехнулся Савва. – И что ж вы думаете? Внесли! Для успокоения жены.

Он поднялся и заходил из угла в угол.

– Ну, да ладно! Я в Думу работать пойду, у меня планов не сосчитать! Дайте мне пять-десять лет, я московские улицы золотом замощу! Главное ведь в общественном деле что? О собственных интересах забыть! А это ой как непросто! Потребности собственного «я» – немереные, и со своей душонкой не всякий сможет совладать. Сила для этого нужна и чистота.

– А ты чистым себя считаешь? – спросила мать, не поднимая глаз.

– Да пока душу ничем не запоганил, хотя многие пытались помочь. Не вышло, – резко ответил Савва.

– Как съездил в столицу? Что там? – поинтересовалась Мария Федоровна, поправляя чепчик.

– Все то же. Нева течет, Петр на месте. – Савва откинулся на спинку кресла и вытянул ноги, пытаясь найти удобное положение, при котором спина не будет болеть.

– Не смей при мне имя антихриста этого упоминать! – мать перекрестилась двумя перстами.

– Почему антихриста?

– Будто сам не знаешь! Еще в начале царствования старообрядцы увидели в нем антихриста по делам его, а позже еще более утвердились в этом. В Святом Писании как сказано? «…Даст им начертание на десней руце их или на челех их». Сие означает, что все слуги антихристовы отмечены будут знаком на руке или на лбу. А он приказал солдат клеймить на руках особым знаком, собственноручно им нарисованным, который сверху еще и порохом натирали, чтобы лучше въелось. Разве ж не антихристова печать? И то правда говорят – доброе дело на костях и крови людской не делается. Антихрист, он и есть антихрист. Сохрани Господь! – снова перекрестилась Мария Федоровна.

Савва, наконец, нашел удобную позу и застыл, наслаждаясь отсутствием боли.

– Ты мне скажи лучше, что это ты надумал – опять летом не отдыхаешь, по слухам, что мне донесли, поселился на стройке в театре своем, живешь в комнатушке, среди грязи, сора, пыли. Виданное ли дело? – пробуравила она сына взглядом.

«Вот оно что, – понял Савва. – Вот для чего сюда зван. Про театр главный разговор. Что ж. Все – правда. Действительно ночевал почти все лето в комнатушке рядом с конторой театра, чтобы на дорогу время не тратить и за работой прямо с утра присмотреть. К тому же осветительной системой сцены лично занимался. Выписанные из-за границы приборы для замысленных усовершенствований сам в работе пробовал. А еще вместе с Шехтелем для удобства актеров задумали уютные грим-уборные с кушеткой для отдыха, письменным столом, гримировальным столиком с зеркалом, гардеробом и мраморным умывальником… Маше понравится…», – улыбнулся он своим мыслям.

– Что улыбаешься? Правду люди говорят? – сердито спросила мать.

– Правду, правду, матушка, – весело ответил он и вдруг почувствовал безудержное желание, откинув условности, годами соблюдаемые обычаи и привычки, броситься, как в детстве, к матушке и рассказать, как ему хорошо и счастливо. Но вместо этого поднялся с кресла и, забыв о боли в спине, подхватил мать вместе с одеялом на руки, как ребенка. (19).

– Что? Что ты? – испуганно вцепилась она сыну в плечо.

– На воздух вас, матушка, отнести хочу. В такой духоте истинно помереть можно. Я вот уже и сам своего сердца не чую! – смеясь, вынес матушку в залу.

– Прасковья! Отворяй окна!

В комнату вбежала перепуганная прислуга.

– Осторожно, барин, не уроните, – бормотала она, растерянно глядя на хозяйку, правда ли надо открывать окна.

– Сердца, говоришь, не чуешь? – мать сильными пальцами сжала его плечо. – А сердце то у тебя при себе, Саввушка? Иль отдал кому?

Савва, перестав улыбаться, осторожно поставил мать на пол.

– Коль, матушка, решу, что отдать надо – отдам. Ни у кого не спрошу, – глухо сказал он.

– Смотри, Савва. Тебе жить, – Мария Федоровна опустилась в кресло. – Только не думал ли ты, что человек свою смерть своей жизнью заслуживает? А кому много дано – с того много и спросится. А коли не справишься? На чепуху жизнь потратишь? Как пред Господом предстанешь? Чем оправдаешься? Любил, мол, и жизнь свою любви посвятил? А коли не любовь это вовсе, а баловство окажется? Что тогда? Чем заплатишь за ошибку? Жизнь-то одна, не перепишешь!

Савва отошел в сторону и, привалившись к краю комода, знакомо пахнущему кислинкой, вдруг вспомнил, как в детстве любил прятаться в укромном уголке между открытой дверью и комодом и сидеть там на полу, прижавшись щекой к шершавой деревянной поверхности, пока брат искал его по всему дому.

В детстве все было понятно. Обиды, сомнения, горечи растворялись во сне, и каждый следующий день был как новая жизнь, начатая с перевернутой страницы. Каждый день был длиною в жизнь. А теперь дни превратились в часы, расписанные по минутам, и жизнь несется как поезд, не давая разглядеть то, что пробегает за окном. Каждый день – длиною в час…

«Вернуть бы детство, начать бы все сначала… И – что тогда? Не-ет. Жизнь свою раскручивать назад нельзя. Что сделал, то сделал. Все мое. И синяки, и победы…»

Перед мысленным взором вдруг возник зрительный зал нового театра.

«Много мест, значит – много зрителей будет. Надо все-таки с Шехтелем поговорить и вентиляцию зрительного зала усовершенствовать. К Марье Федоровне обещал заехать, сказала, ждать будет».

Савва поднял глаза и столкнулся с внимательным взглядом матери.

– Любовь-то, человеку дается не для того, чтобы он с ней носился, как с писаной торбой, забыв обо всем, – продолжила она, – а для того, чтобы крылья у человека вырастали, силы прибавлялись для добра и дела полезного… О чем задумался, сын? О моих словах или о своих мыслях?

– Конечно, матушка, о ваших словах. Истинная правда – любовь силы дает для дел полезных и добрых. И посему – позвольте откланяться. Дела-то, матушка, они ждать не любят. Обидеться могут от невнимания.

Поцеловав матери руку, он с шутливой почтительностью спросил:

– На прежнее место вернуть вас прикажете или…?

– Ступай уж! – отмахнулась Мария Федоровна и легко поднялась с кресла. – Сама дойду. Надоело уж лежать-то. А ты – иди. К делам своим.

Улыбнулась, глядя вслед Савве: «Славный, однако, сын получился. Во всем – талантлив. И самый главный талант имеет – к жизни. А это – не всякому дается…»