Текст книги "Дичь для товарищей по охоте. Документальный роман"

27

– Интересно ты рассказываешь, – Горький расстегнул верхнюю пуговицу косоворотки. – Люблю тебя слушать, – он приподнялся с кресла и отодвинул его подальше от камина, в который Савва подбросил несколько поленьев.

– Зажарился? – Савва взял кочергу и поправил поленья. – А ты в окно-то глянь, сразу охладишься. Может, по снежочку побегать желаешь?

– Не в бане же паримся, чтоб остужаться. Продолжай лучше, про Берлин.

– Что ж еще про Берлин?

– Ты говорил немцы обязательные, аккуратные, с дисциплиной. А чем они еще, по-твоему, на нашенских не похожи?

– Чем не похожи, спрашиваешь? – Савва задумался. – Подозрительностью. Смотрят на тебя, кажется – приветливые, а в глазах недоверие, вроде как ожидание пакости. Они и друг на дружку так смотрят. Все про соседей знают, и коли что не так, против установленного порядка, не стесняются донести. Прямо как наши дворники.

– Дворники для того и поставлены, чтобы порядок был во всем. Они ж глаза и уши полиции в каждом дворе, где имеются, – изобразил Горький строгость на лице. – Где имеются – там и порядок!

– Так у нас беспорядок, думаешь, от недостатка дворников? – рассмеялся Савва. – Не-ет, Алеша. Кабы так просто. У нас в России беспорядок знаешь отчего? От простора! Одно дело комнатушку промести, а другое – в чистом поле метлой махать. Пыль в одном месте поднимаешь, а она в другом оседает. А ты чего коньяк-то не пьешь? Старинный, поболее ста лет ему. Таким тебя мало где угостят. В руке бокал нагрей и понюхай аромат. Чем, по-твоему, пахнет?

Горький поднес бокал к носу и принюхался:

– Если из слов твоих исходить, что Германия пивом пахнет, то коньяк – Францией, – пригубил он напиток.

– Ты не глотай его, Алеша. Во рту подержи. Коньяк временем пахнет. Чем дольше выдержка, тем гуще аромат истории. Представь только, что напиток этот, который ты сейчас пьешь, во времена Наполеона Бонапарта, Александра Первого и еще при жизни Пушкина произведен! А от густоты аромата и сам коньяк словно гуще становится.

Савва закинул руки за голову и откинулся на спинку кресла, наслаждаясь мягким теплом горящих дров и неспешной беседой с Алешей, дружбой с которым, казалось, был награжден судьбой. Он никогда не позволял себе близко сходиться с людьми. Есть дело – с партнерами и конкурентами вокруг, есть семья и дети рядом, для которых ты защита и опора, есть морозовский клан, известный всей России, внутри которого ты лишь часть, хоть и важная, но которая себе не принадлежит. Есть Маша… А теперь есть вот этот высокий, неуклюжий, грубоватый, но безмерно талантливый Алеша – друг, который не предаст и не продаст, потому что, «гений и злодейство – вещи несовместные», – вспомнил он пушкинские строки.

– Как ты думаешь, Алеша, гениальный человек, совершив злодейство, может оставаться гением?

Горький закашлялся и пробасил:

– Думаю я Савва, что гением он все же останется. Только на службе у другого господина.

– Чтобы дьяволу служить – надо душу ему отдать. А куда человеку без души? – задумчиво проговорил Морозов.

– Но талант же у него останется, – засмеялся Горький, но, заметив удивление на лице Морозова, спрятал улыбку. – Одной душою, хоть и бессмертной, Саввушка, сыт не будешь, а талант как-никак кормит.

– Дела как идут… революционные? – Савва решил сменить тему разговора.

– Ох, – Горький допил коньяк, достал папиросу и закурил, – много чего было… Мария Федоровна тут…

– Что Мария Федоровна? – забеспокоился Савва.

– Охранка, видишь ли, узнала о нелегальном приезде в Россию одного нашего товарища и взяла его в «наружное наблюдение». А тот вдруг исчез. Просто испарился, – оживленно начал рассказывать Горький.

– Все понятно, – улыбнулся Савва. – И куда ж его Мария Федоровна припрятала?

– Как куда? – Горький покашлял. – К себе на квартиру! Полиция его ищет, с ног сбилась, а он у знаменитой актрисы, в квартире действительного статского советника Желябужского проживать изволит. Но смеху было, она рассказывала, когда к ним домой явился с визитом обер-полицмейстер Трепов. Она с ним любезничает, а за стенкой – Иван Сергеевич… (26).

– Его на деле так зовут или тоже кличка такая, как у всех ваших?

– Кличка, понятное дело, – неохотно ответил Горький.

– Слыхал, у тебя тоже кличка есть?

– Есть, – Горький провел рукой по усам. Только между нами, ладно?

Савва кивнул.

– «Шах»! – Сказав это, Горький даже приосанился. – Так что уж будь добр, распорядись, чтобы подушек на диван побольше положили, – хмыкнул он.

– «Шах»? – Морозов поднял брови. – Эка далеко как тебя продвинули из Пешкова-то! – хмыкнул он.

– Плох тот Пешков, который не хочет стать Шаховым! – скаламбурил Горький.

А я у вас как прохожу? – живо поинтересовался Савва.

– Ты у нас «Савин».

– Поня-ятно, – немного разочарованно протянул Морозов. – Получше ничего придумать не смогли? Ну, там «капиталист» или «эксплуататор», чтоб пафоса побольше, или, на худой конец, «денежный мешок». Фантазии не хватило?

Горький, будто оправдываясь за товарищей, молча развел руками.

– Ну, и чем же с Марией Федоровной дело кончилось? – вернулся Морозов к разговору.

– Она его к Качалову переправила, а тот несколько раз ходил с ним на вечеринки и оставлял там ночевать, якобы это его бывший товарищ по университету, далеко живет и к тому же простужен.

– И что ж, люди оставляли его с риском для себя, даже не зная о том? Прямо игра у вас шахматная какая-то! – неодобрительно покачал головой Савва. – С жертвою пешек. Человек рисковать должен с собственного согласия.

– Да ничего, все же обошлось… – Горький затушил папиросу. – Да и к тому же им там всем не до беспокойства было, они по сценарию Москвина оперетку сочиняли, – увел он разговор от неудобной темы. – Музыку тут же Илья Сац набросал. Качалов изображал пламенного любовника. Москвин его заставил тенором петь, а партию героини сам пел. Хор и оркестр изображал Сац, – продолжил рассказ Горький, обеспокоено поглядывая на все еще хмурого Савву. – Иван Сергеевич потом Марии Федоровне все это изложил – уж она смеялась до слез! Нет, ты представь только Качалова в накинутой на плечи голубой скатерти и старой соломенной шляпе с цветами, тенором поющего серенаду своей возлюбленной, и Москвина в женском платье, стоящего на столе, вместо балкона, поющего свою арию! – Горький затрясся от беззвучного смеха.

– А сейчас, где этот Иван… Сергеевич? – Савва снова взял кочергу и пошевелил угли в камине.

– Так я как раз и хотел тебя попросить. Может, пристроишь его куда? На время. Очень Мария Федоровна тревожится о нем, а просить тебя ей неловко. Она меня уговорила перед тобой похлопотать!

– Чего это вдруг Маше неловко? То – ловко было, а сейчас вдруг – неловко? – пробурчал Савва, поднимаясь. Подойдя к столику с шахматами, на котором была расставлена незаконченная партия, задумался на мгновение, и передвинул черную пешку на две клетки вперед.

– Так пристроишь?

Савва, ничего не говоря, перешел на другую сторону столика, где стояли белые фигуры.

– Помогу, коли надо. Не рисковать же Маше опять, – сказал он, не отрывая взгляд от шахматной доски. – В Покровское отправлю. Там и подпол просторный имеется, – с усмешкой поднял голову, но, заметив недоуменный взгляд Горького, пояснил:

– Ну, он же подпольщик, где ему еще обитать?

Горький тоже усмехнулся в усы.

– Кем он работать-то может? – Савва прикоснулся указательным пальцем к белому ферзю.

– Ветеринаром.

– Вот и славно. Пусть за моими лошадьми и присмотрит. Я с Марией Федоровной сам переговорю. Кстати, как Катерина? (27).

– Сложно, Савва, – нахмурился Горький. – Не хочу сейчас об этом.

– Какие у тебя могут быть сложности, Алеша? Ты же золотой человек! Твоя слава растет с неслыханной быстротой! Ты же выдвинулся в число первых писателей России! У тебя не может быть ничего, что мешает быть счастливым!

– Да ладно уж, – смущенно пробасил Горький, – захвалил ты меня совсем. Кабы бы все так думали, как ты. А то иногда такое о собственных сочинениях в газетах прочитаешь!

– Алеша, дорогой мой, – Савва поднял ферзя, – нет человека, который, прочитав прозаическое произведение, не подумал бы: «Постараюсь – напишу и получше!»

– Правильная мысль! – оживился Горький.

– Это, Алеша, мысль одного французского мыслителя. В восемнадцатом веке жил. Вовенарг Люк де Клапье. Слыхал?

– Не слыхал.

– Вот как, видишь, и я на что тебе сгодился, – улыбнулся Савва и, наконец, поставил ферзя на место убитой черной пешки. – Шах! – сообщил он своему воображаемому противнику. Горький едва заметно вздрогнул.

– А насчет критики… – продолжил Морозов, снова перейдя на сторону «черных», – хочешь, скажу свои соображения по вопросу современной литературы?

Горький кивнул.

– Кажется мне, Алеша, беда нашей сегодняшней литературы в некой расплывчатости суждений и размазанности. Недостаточную глубину мысли, как говорил Монтескьё, компенсируют ее длиной. А время наше стремительное требует лаконичности и ясности. Вот и все! – Савва прикрыл черного короля ладьей.

– Ты, Савва, как словарь Брокгауза. Кажется, весь напичкан цитатами. В молодости учил или сейчас балуешься?

– Милый ты мой! – Савва, не переходя на другую сторону шахматной доски, сделал ход белым конем и снова объявил «шах» противнику. – Тебе б такого учителя, как у нас с Сережей! Ключевский тем и велик, что, прежде всего, прививал своим ученикам желание обучаться. А потом, у меня с рождения память такая, что и хочу чего забыть, да не могу. Прочитал – на всю жизнь помню.

– Утомления мозга не боишься?

– Не боюсь. Человек еще и не на то способен, просто о своих способностях не ведает.

«Почему же Маша меня сама не попросила? Зачем через Алексея?» – вдруг подумал он.

– Надо же, «шах» и «мат», – переставил Савва черного ферзя через все поле и озадаченно почесал голову. – «Черные» выиграли, казалось бы, из безнадежного положения.

– Пора мне, Савва, – вдруг засобирался Горький, застегнул пуговицу на вороте, поднялся и одернул рубашку, подпоясанную ремнем. – Дела есть неотложные.

– И не отужинаешь? Зинаида к ужину не выйдет, нездоровится ей.

– Нет. Благодарю, Савва Тимофеевич.

– И правда, благо даришь, – Савва порывисто обнял Горького. – Ох, и люблю я тебя, Алешка!

* * *

Разноцветные нити серпантина пересекали зал из угла в угол. Высокая, под самый потолок елка переливалась огнями. Воздух был пропитан запахом хвои и духов. Музыка, смех, веселые лица нарядных женщин и элегантных кавалеров – все сливалось в один волшебный новогодний праздник.

Андреева в белом платье с глубоким вырезом, длинных перчатках до локтя и сверкающей диадеме на отливающих медью волосах привлекала всеобщее внимание.

Из-за колонны появился Горький и, найдя глазами Марию Федоровну, решительно направился к ней.

– Алексей Максимович! Милый! С наступающим Новым Годом! Пусть он будет для вас самым счастливым! – ее карие глаза лучились.

Тот взволнованно кивнул, сжимая в руках пачку исписанных листов бумаги.

– Я, Мария Федоровна, хочу вам подарок сделать! Вот, возьмите! – смущенно пробасил он, протягивая рукопись.

– Ваша новая пьеса!? – обрадовалась Андреева.

– Поэма. «Человек». Прочтите то, что в самом конце и… Ну, это… потом… – смутился он и, развернувшись, поспешно затерялся в толпе гостей.

Мария Федоровна открыла рукопись на последней странице:

«Кладу эту вещь к Вашим ногам, – прочитала она, отказываясь верить собственным глазам. – Каждая строка ее – кусочек моего сердца… – У нее перехватило дыхание. – Крепкое оно было, сердчишко, а сейчас Вы можете приказать вырезать из него каблучки к туфелькам своим, и я только был бы счастлив этим!»

Огни стали ярче… Музыка громче… Все закружилось вокруг… На мгновение показалось, что пол, раскачиваясь, уходит из-под ног, словно стоит она на палубе корабля, который уносит ее – в счастье…

Она прижала рукопись к груди.

Неспроста екнуло ее сердце тогда, в Ялте, когда из-за длинных ресниц глянули на нее голубые глаза Алеши. Было забавно и весело – оба, Чехов и Горький, искали ее внимания. Однако она уже тогда решила, что Чехов – не ее мужчина, и уступила его Книппер. В Горьком ее привлекло необычное сочетание силы и нежности, грубости и незащищенности, безусловного таланта и неуверенности в его присутствии. Угадать в Горьком большого писателя было нетрудно. И хоть был он излишне своеобразен – не умел вести себя за столом, курил в кулак, восторгался весьма второстепенными картинами и эмалированными украшениями с золотыми драконами, но… любят, потому, что любят. Тем более, что в Горьком счастливо соединились любимый человек и единомышленник.

Еще раз перечитала предназначенные ей строки, будто желая убедиться, что все – наяву и, подняв глаза в поисках Алеши, заметила коренастую фигуру Морозова, который пробирался к ней сквозь кружащиеся в танце пары. Помахав Савве рукой, она тронула за рукав стоящего рядом мужчину:

– Тихоныч, спрячьте это пока у себя… Мне некуда положить!

– Мария Федоровна, что это с вами? Светитесь так, будто вам обещали главную роль в той пьесе, о которой вы и мечтать-то не смели.

Она с загадочной улыбкой отвела глаза.

– А это что, позвольте поинтересоваться? Не та ли самая пьеса? – неожиданно протянул он руку и решительно забрал рукопись у продолжавшего стоять рядом Тихоныча.

– Поэма «Человек», – прочитал он название на титульном листе и, быстро пролистав рукопись до конца, уткнулся взглядом в последнюю страницу:

«Кладу эту вещь к Вашим ногам. Каждая строка ее – кусочек моего сердца… – У него перехватило дыхание. – Крепкое оно было, сердчишко, а сейчас Вы можете приказать вырезать из него каблучки к туфелькам своим – и я только был бы счастлив этим».

Огни стали ярче… Музыка – громче… Все закружилось вокруг. На мгновение показалось, что пол, раскачиваясь, уходит из-под ног, словно стоит он на палубе корабля, который уносит его – в несчастье…

– Та-ак-с… Та-ак-с… Новогодний подарок… Влюбились? – с трудом выговорил он, возвращая рукопись поспешившему ретироваться Тихонычу, вынул из кармана брюк портсигар, достал папиросу, прикурил не с того конца, смял и отбросил.

Андреева молча смотрела на подрагивающие пальцы Саввы.

«Как же все-таки приятно – быть красивой женщиной, – подумала она, увидев, как вдруг, в мгновение ока, сломался этот, казалось бы крепкий и сильный человек. – Той, перед которой преклоняются, чьи желания исполнять – счастье. Богиней… Труднее всего – держать дистанцию. Потому что, хоть раз позволив приблизиться к себе слишком близко, всегда рискуешь дать обнаружить, что ты – и не богиня вовсе… То есть как это – не богиня?» – удивилась она собственной мысли.

Музыка загремела громче, повелевая всем быть счастливыми.

– Сейчас начнется капустник! Идемте же, Савва Тимофеевич! – встрепенулась она и, подхватив оцепеневшего Савву под руку, потащила в зал, где уже начали разыгрывать сцены французской борьбы.

«Дядя Ваня», арбитр в поддевке и картузе, которого играл с аппетитом лузгающий семечки Москвин, был неподражаем. Публика хохотала до упаду.

Савва ничего не видел и не слышал. Незаметно отойдя от Марии Федоровны, медленно, держась рукой за перила, стал спускаться по ступеням к выходу. Сзади раздался взрыв смеха. Савва зажал уши ладонями. Но смех почему-то стал еще громче. Оказавшись в фойе, обессилено опустился на стул, так кстати оказавшийся в углу. Достал папиросу…

Он всегда старался гнать от себя мысль, а любила ли его Маша? Надеялся, что истинная любовь рождает любовь ответную. Но Маша… она… была для него доступна и недоступна… Между ними всегда существовала тонкая, как лезвие бритвы, грань: «Это было. И это – возможно снова». И он каждый раз мучительно ждал какого-то знака с ее стороны – особенного взгляда, слова, жеста. Ждал, потому что не считал себя вправе самому делать шаг, боясь своей бестактностью оскорбить, ее, особенно после того, как в их отношениях появились деньги… Но таких женщин, как его богиня, купить нельзя. Они дарят себя сами, когда пожелают. И ему оставалось только служить ей. И – ждать. Взяв на себя роль покровителя, он попал в капкан собственной порядочности. Савва вдруг понял, что даже теперь не сможет отойти в сторону. Без его поддержки Маше будет трудно. И потом, уйти сейчас – значит признать, что все, что он делал, было только ради надежды на близость. Нет, нет! Это не так. Все было во имя его Любви. А она ведь осталась. Никуда не ушла…

Савва поднял голову и заметил поодаль сутуловатую фигуру Алексея, который, пряча папиросу в кулак, курил в уголке. Сдавило голову. Что за пытка такая? Он осторожно поднялся и, впервые в жизни стараясь стать незаметным, вышел из театра.

«Может еще ничего не сложится? – мелькнуло в голове. – Ведь у Алеши – жена, дети. Да и Маша, сколько раз уж пыталась уехать от бывшего мужа, да все что-то мешало. Может, все еще обойдется?»

28

Савва натер мелом кончик кия и склонился над бильярдным столом, примериваясь к удару. Глаза пощипывало. Наверное, от очередной бессонной ночи. Губы пересохли, во рту был неприятный горьковатый привкус от бесчисленного количества выкуренных папирос. В бильярдной было необычно жарко. На лбу у него выступили капельки пота. Ударил по битку, который, почему-то беззвучно толкнув другой шар, направил его в лузу.

«Странно. Куда-то ушли звуки…»

Распрямился и недоуменно посмотрел на Горького, который, стоя напротив, с другой стороны стола, беззвучно, как рыба, приоткрывал рот.

«Странно. Куда-то ушли слова…»

Снова посмотрел на Горького. Тот опять задвигал губами и, кажется, о чем-то спросил с улыбкой.

«О чем…?»

Савва никак не мог взять в толк, почему вокруг стало так тихо? Такая звенящая в ушах тишина…

Обошел вокруг стола, выбирая позицию. Заметил, что Алексей удивленно смотрит на него.

«Пусть смотрит…»

В дверях бильярдной появилась взволнованная прислуга в белом переднике. Что-то проговорила, да-да, точно проговорила, открывая и закрывая рот, и вышла, не прикрыв дверь…

«Право, очень странный сегодня день. Нестерпимая дергающая боль, будто голову пилят на части.

Вжик-вжик. Туда-сюда…

Вжик-вжик. Туда-сюда…»

Неслышно подошел Алеша и прикоснулся к плечу.

«Опять запах ландыша… Тонкий, едва уловимый. От его рубашки. Ее запах…»

Савва отпрянул и попятился. Натолкнулся на подставку. Ваза, на мгновение замерев в воздухе, беззвучно упала на пол, рассыпавшись на множество мелких, блестящих кусочков.

«Рассыпалась…»

Ноги вдруг мелко задрожали и будто занемели. Опустился в кресло, проводив равнодушным взглядом заторопившегося к выходу Горького…

«Ушел…»

Савва поставил кий между ног, схватился обеими руками и наклонился вперед, упершись в кий лбом.

«Что же было, когда я еще мог слышать? – попытался сосредоточиться. – Вошел Алеша. Сообщил, что едет в Сестрорецк. И что Маша – отныне его гражданская жена. И что они счастливы. Попросил прощения. Обнял. От него больно пахнуло ландышем…

А потом они начали играть и… Алеша перестал говорить, и принялся просто открывать рот… Наверное, чтобы не мешать думать… Потому что Алеша – хороший друг…

…Кто эти люди? Куда его ведут? Он не хочет никуда идти… и не отдаст кий… Они еще не доиграли…

…Как хорошо в кабинете… Лежать на диване, свернувшись калачиком… Можно плакать и никто не слышит… Даже сам себя… Последний раз плакал в детстве, а нянюшка тогда ласково водила теплой рукой по волосам и приговаривала:

«Не плачь, не плачь, Саввушка, я – с тобой…»

А теперь никого с ним нет… и так трудно дышать… и нестерпимая боль в голове, будто движения раскаленной пилы…

Вжик-вжик… Туда-сюда…

Вжик-вжик… Туда-сюда…

Надо остановить пилу… И он знает как…»

Савва поднялся, запер изнутри дверь кабинета, подошел к столу, взял листок бумаги, обмакнул перо в чернильницу.

«В моей смерти прошу никого не винить», – быстро написал он короткую фразу, отложил перо, промокнул записку, повернул ключ в ящике стола, открыл, пошарил в глубине, достал браунинг. Оружие приятно холодило ладонь. Равнодушно передернул затвор, снял с предохранителя, поднес к голове согнутую в локте руку, положил палец на спусковой крючок…

«Кто – то стучит в дверь, – почувствовал он. – Или услышал? Зачем мешают? Он просто хочет, чтобы перестала болеть голова…»

– Савва Тимофеевич! – откуда-то издалека, будто сквозь толстый слой ваты, прорвался голос. – Скорее! Скорее! Радость-то какая! У вас сын народился! Пожалуйте вниз – к Зинаиде Григорьевне!

«Что?!»

Опустил руку.

«Похоже, слух возвращается», – отрешенно подумал он, пряча браунинг за спину и направляясь к двери. Повернул ключ. Открыл дверь. Увидел сияющее лицо прислуги.

– Савва Тимофеевич! У вас сын народился!

– Что?! – переспросил Савва и поморщился от неприятного и резкого звука собственного голоса. – Что такое?

– У вас сын народился, Савва Тимофеевич! Слышите, Савва Тимофеевич? Сын!

– Сейчас, я сейчас! – пробормотал он, вернулся к столу, сел в кресло, обхватив голову руками, будто пытаясь собрать разлетевшиеся мысли, потом спрятал записку в карман и бросил пистолет в ящик стола…