Текст книги "Дичь для товарищей по охоте. Документальный роман"

* * *

– Что ж такое?! У тебя откуда руки растут? – одетый в перемазанную мелом куртку, Савва отчитывал растерянного столяра. – Не потерплю! Еще раз такую работу увижу – уволю в минуту! Или дело делай, или – с глаз долой! А ты чего стоишь? – обернулся он к высокому длинноволосому мужчине с рыжими усами, в длинной подпоясанной шнурком рубахе и сапогах, стоящему в дверном проеме. – Вон, краску бери и кисть! Коли не знаешь, что делать, так я тебе расскажу! И быстрее, шевелись, шевелись! – прикрикнул он и начал отряхиваться. (20).

– Познакомились, я вижу? – из-за спины длинноволосого вынырнул Немирович. – Савва Тимофеевич, позвольте представить. Алексей Максимович Пешков. Он же – Максим Горький – наш автор. Вы, так сказать, заочно знакомы, – проговорил, с трудом сдерживая смех.

Савва вытер руку о край куртки и, приветливо улыбнувшись, протянул Горькому.

– Очень рад, Алексей Максимович. Наслышан. Жалею, что «Мещан» в Петербурге посмотреть не смог. А то бы еще тогда познакомились. Уж не обижайтесь – не терплю лентяев. Гляжу – без дела стоите. Вот и хотел вас в дело впрячь.

Горький крепко пожал Савве руку и отбросил волосы назад.

– Я тоже рад. А насчет лени – согласен. Лень – дурная вещь. Хотя, скажу по секрету, иногда мне это дело очень даже нравится! – признался он, смущенно улыбнувшись.

Савва с интересом посмотрел на писателя. Хоть и не любил ленивых, но искренность привлекала.

Они не спеша прошли по стройке, разговаривая непринужденно, как давние знакомые: то о качестве кирпича, то о московской погоде, то о будущих пьесах.

– Завтра у Марьи Федоровны будете? – пробасил Горький, наклоняясь, чтобы не стукнуться головой о деревянную балку. – Я Леонида Андреева почитать обещал. Придете? – Савва не успел ответить – Горький задел ногой и опрокинул ведро с мутной жидкостью, похожей на разведенное молоко, едва успев отскочить в сторону.

– Вот уж, кого не люблю, так это Андреева, – сказал Савва, будто и не заметив его неловкость, и направился к оконному проему подышать свежим воздухом. – Да и он меня, знаю, не жалует. Слыхал, «Ермаком Тимофеевичем» прозвал. Я бы лучше вашу новую пьесу послушал. Я уж от Марьи Федоровны и название знаю – «На дне». Интересное, прямо скажу, название, непривычное. Может, ее почитаете? – с любопытством оглядел нового знакомца при ярком дневном свете. – «Интересное лицо. С загадкой. Значит, не так прост, как одевается».

– Да, собственно, – Горький покраснел, – я и собирался сегодня вечером в помещении для репетиций это сделать. Правда хотите послушать? Будут еще, кроме труппы, Шаляпин и Пятницкий. А вот вы, как мне Владимир Иванович сказал, – Горький повернул голову к Немировичу, – не сможете, заняты очень. Значит, ошибся? Сможете?

– Я? Не смогу? – Савва удивленно посмотрел на слегка смутившегося Немировича. – Ну, конечно, Владимир Иванович не ошибся. Все верно. Только он не успел узнать, что я освободился и быть смогу. Так во сколько говорите, Владимир Иванович, собираемся?

– Через два часа, – буркнул Немирович, отведя глаза.

– Вот и славно. Я за это время еще кое-что успею проверить и приду, – кивнул Савва

– Савва Тимофеевич! – раздался из соседнего помещения мужской голос. – Подойдите, гляньте-ка! Чтой-то краска плохо ложится! Похоже, сквасилась уже!

– Извините, господа хорошие, – Савва развел руками. – Пойду, проверю, что там у него «сквасилось» – краска или не дай бог, мозги.

Горький проводил Морозова взглядом и обернулся к Немировичу:

– Не типичный, скажу я вам, миллионер.

Владимир Иванович обреченно махнул рукой:

– Во все дыры сам хочет залезть, все проверить, все своими руками пощупать. Думает, без него мир остановится.

Осторожно ступая, спустился из оконного проема по мосткам прямо на улицу. Горький последовал за ним.

– Неужели стройка закончится к сроку? – уже на улице недоверчиво поинтересовался у Немировича.

– Закончится, Алексей Максимович. Ой, закончится, – в голосе Владимира Ивановича послышались обреченно-уважительные нотки. – Морозов всех в бараний рог свернет, а сроки соблюсти заставит. Да еще и качество обеспечит.

Савва, стоящий у оконного проема на втором этаже здания и слышавший разговор, улыбнулся. В сущности, Немирович добрый и толковый человек. Только чрезмерно самолюбивый. Впрочем, кто без недостатков? А театр у них будет – лучше и быть не может! Первый – на весь мир!

21

Прежде чем войти в репетиционный зал на Божедомке, Савва, прихваченной из машины тряпочкой, смахнул строительную пыль с высоких сапог, скинул куртку и поправил перепоясанную ремнем темную блузу.

– А вот и Савва Тимофеевич! А мы уж начали думать, что вы забыли о нас, – кокетливо склонив голову набок, громким шепотом приветствовала его сидящая прямо у двери Мария Федоровна.

– Забудешь вас, как же! – довольно пробормотал Савва, устраиваясь на свободном стуле рядом.

Горький, стоявший перед огромным столом, за которым расположились Станиславский, Немирович, Шаляпин, Пятницкий и актеры театра, отрешенно скользнул взглядом по Морозову и перевернул страницу рукописи. Лица присутствующих были взволнованы. Горький откашлялся и продолжил чтение:

«Добрый, говоришь? Ну… и ладно, коли так… да… Надо, девушка, кому-нибудь и добрым быть… жалеть людей надо. Христос-то всех жалел и нам так велел… Я те скажу – вовремя человека пожалеть… хорошо бывает»…

Савва, откинувшись на спинку стула, слушал писателя, время от времени краем глаза поглядывая на Марию Федоровну, которая неотрывно смотрела на Горького. Ее губы порой шевелились, будто она проговаривала вслед за чтецом понравившиеся фразы и примеряла на себя. Горький же, казалось, не замечал никого вокруг. Иногда прерывался, начинал вдруг бормотать что-то под нос, делая пометки карандашом, который, в конце концов, выпал у него из рук и закатился под стол, но никто не сделал попытки достать, словно боясь неосторожным движением прервать таинство и чарующую магию звучащих слов.

«Я, брат, угощать люблю. Кабы я был богатый… я бы… бесплатный трактир устроил. Приходи, пей, ешь, слушай песни… Сатин! Я бы… тебя бы… бери половину моих капиталов! Вот так!» – Горький машинально откинул волосы.

Немирович, наклонившись к Станиславскому, начал что-то шептать ему на ухо. Тот, слегка поморщившись, приложил палец к губам.

«Бери половину моих капиталов…» – с усмешкой подумал Савва. – Легко на словах отдавать то, чего у тебя нет… или – шальные деньги. А коль неустанным трудом не одного поколения нажито?… Не-ет, деньги к себе уважения требуют и только на дело хотят быть траченными…»

Горький со странным, отсутствующим взглядом вдруг заметался по комнате, потом медленно опустился на ящик в углу.

«Люди добрые … – читал он, прижав ладонь к щеке и морщась, будто от внезапной нестерпимой зубной боли, – …Полиция – слушай… они убили! Берите их …судите… Возьмите и меня… в тюрьму меня!»

Слезы полились по его лицу.

– Наташа… Роль… Хороша вышла… Жалко ее… Сейчас… – смахнул он слезы ладонью и, шмыгнув носом, как ребенок, продолжил чтение. (21).

Мария Федоровна достала кружевной платок и украдкой вытерла глаза.

«Талантлив, ничего не скажешь, – думал Савва. – Для театра просто находка. А так, как человек… – покосился он на Марию Федоровну, не сводящую глаз с писателя, – Бог его знает. С надрывом каким-то. Высокий, здоровый, а читает – краснеет, бледнеет, как девица, да и слезу пускает».

Горький закончил чтение и положил рукопись на стол:

– Что? Ей-богу, хорошо написал… – вопрошающе обвел глазами присутствующих. – Черт знает, а? Правда хорошо!

Все поднялись с мест, начали взволнованно и восторженно говорить. Шаляпин же крепко обнял писателя:

– Ты молодец, старик! Такого еще не было – пробасил он.

Савва, закурив папиросу, повернулся к Андреевой, оставшейся сидеть на месте.

– Ну, чего скажете, Мария Федоровна?

Та подняла покрасневшие глаза и тихо сказала:

– Я хочу Наташу играть. Это моя роль. Поможете?

Савва удивленно посмотрел на актрису.

– Не кажется мне, что это – ваша роль. Вы – и женщина со «дна»!? Глупости! Чистой воды – глупости!

– Я же сказала, Савва Тимофеевич, это – моя роль! – настойчиво повторила Мария Федоровна, слегка повысив голос.

– После об этом поговорим. Не согласен я, хотя роль хороша, – свернул разговор Савва, заметив приближающихся Станиславского и Немировича.

– Что, Савва Тимофеевич? Каково? – поинтересовался Владимир Иванович, одобрительно улыбаясь.

– Значительная вещица, надо ставить, – согласился Морозов. – Вот, Мария Федоровна изъявила желание Наташу играть.

– Марья Федоровна слишком красива и интеллигентна для этой роли, – сухо возразил Немирович.

«Вот, это ж надо уметь так говорить женщине приятное, что будто пощечину ей даешь», – подумал Савва, заметив, как вспыхнуло лицо Андреевой.

– Что ж, по-вашему, артистов для этой пьесы надо на Хитровом рынке искать? – Савва хитро прищурился.

– Нет. Артисты – они и есть артисты, – бросил Немирович. – А на Хитров поехать – это мысль, надо среди тамошних людей потолкаться, поднабраться…

– А, ну-ну… Вы там поднаберетесь… – усмехнулся Савва, провожая обеспокоенным взглядом Андрееву, которая молча поднялась и направилась к Горькому, стоявшему спиной и оживленно беседовавшему с Шаляпиным…

– Алексей Максимович! – голос Андреевой прозвучал взволнованно.

Горький обернулся. Из-под длинных ресниц на Марию Федоровну глянули голубые глаза, губы расползлись в неуверенной улыбке:

– Мария Федоровна? Что скажете?

– Алексей Максимович! Это чудо как хорошо! – Взгляд Андреевой был прикован к писателю, будто увидела его впервые.

Горький смущенно потупился.

Губы Шаляпина дрогнули в усмешке.

Савва достал новую папиросу.

– Алексей Максимович, – Андреева прикоснулась к руке писателя, – можно, я почитаю здесь, в уголочке? Всего несколько минут? – попросила знакомым низким грудным голосом, все так же пристально глядя на Горького.

Савва чиркнул спичкой и прикурил.

– Конечно, конечно! – Горький торопливо протянул рукопись, которую Мария Федоровна взяла бережно – как хрупкую и очень ценную вещицу, само прикосновение к которой желанно и дорого, тихонько отошла в сторону, опустилась на ящик, на котором недавно сидел Горький и, склонив голову, начала перелистывать страницы, вспомнив вдруг как в Крыму после спектакля вот этот самый Алексей Максимович пришел к ней вместе с Чеховым и взволнованно тряс ей руку со словами: «Черт знает… Черт знает, как вы великолепно играете!» Тогда она не придала значения его восторгам. Горький показался неуклюжим странным человеком с «чудачинкой». Сегодня же она открыла в нем что-то новое, еще не совсем ясное, но волнующее и притягивающее. По лицу Андреевой скользнула улыбка…

Савва посмотрел на часы. Надо съездить и проверить, привезли ли ящики с оборудованием, выписанным для театра из-за границы…

…Когда спустя час он вернулся, в зале за столом сидели только Горький и Станиславский. Марии Федоровны не было. Ушла, значит… Не осталась… Или не стала ждать?

* * *

Войдя в кабинет Марии Федоровны, Савва опустился на диван. Еще один день позади. Почти позади. Груз дел, которые он взваливал на себя в последние месяцы, становился все тяжелее, но Савва как будто подчинил себе время, растягивая его и умещая все новые и новые заботы, и время, как податливая глина, охотно принимало размеры и формы, которые он задавал. Только сегодня вдруг почувствовал накопившуюся усталость.

– Наконец-то, Савва Тимофеевич! – В кабинет, кутаясь в длинную черную шаль, вошла Андреева. – Я уж и не ждала вас. Все разошлись уже.

«Хороша она в черном цвете – отметил Савва. – И духи новые…»

– Что это вы принюхиваетесь, словно след берете? – Мария Федоровна опустилась рядом на диван.

Горничная внесла в кабинет поднос, на котором стояли две чашки чая.

– Духи у вас новые. Или показалось?

– Новые. Ландыш.

Андреева, подождав пока прислуга выйдет из комнаты, слегка наклонила голову к Савве:

– Хороши?

– Хороши, – согласился он, еще раз вдохнув аромат. Взял чашку, сделал глоток чая, поставил чашку на стол:

– Помнится, давеча Алексей Максимович говорил, что дюже ландыши любит?

Андреева недоуменно вскинула глаза, но ничего не ответила.

– А вы чего не пьете? – прервал Савва затянувшуюся паузу и внимательно посмотрел на хозяйку.

– Не хочу, – нахмурилась та. – Разве он так говорил? Я не слыхала. Странное совпадение, право, – не глядя, потянулась к чашке и неосторожным движением опрокинула ее. Желтое пятно медленно расплылось по белой скатерти.

– Экая я неловкая! – смутилась она и поднялась с дивана. – Сейчас вернусь, – бросила на ходу, покидая кабинет.

Савва встал и подошел к книжному шкафу. «Книги на русском, французском, итальянском, немецком. Ученая женщина. Красавица. Одно слово – талант… Не потерять бы», – проскочила тревожная мысль.

После знакомства с Марией Федоровной в нем – человеке решительном, сильном, а порою жестком, не привыкшем к лукавству и недоговоренности ни в жизни, ни в делах, стало происходить что-то доселе неведомое: родилась непривычная сентиментальность и незнакомое прежде предощущение неминуемой потери. Особенно после того разговора с Зиной у зеркала… Маша не была такой как другие известные ему женщины: порою была похожа на ребенка, ожидающего покровительства и защиты, но, одновременно, в ней жила притягательная и непредсказуемая женщина, с какой-то едва ощутимой червоточинкой, добавлявшей ей тайны, а ему – особого вкуса к нынешней жизни…

Андреева с салфеткой в руке тихо вернулась в комнату. Глаза опущены, походка осторожна. Аккуратно промокнула пролитый чай.

– Что случилось, Марья Федоровна?

Не поднимая глаз, она помедлила мгновение, а затем вдохнула прерывисто:

– Я… Подолгу жду… всегда жду… А так… на самом деле – чего можно ждать? – проговорила совсем тихо.

Савва замер. В ее интонации было что-то доселе незнакомое и настораживающее.

– Мария Федоровна, вы же знаете… Я… Только прикажите… – сбивчиво пробормотал он.

С тоскливой полуулыбкой она покачала головой и опустилась на диван. Савва сел рядом, растерянно наблюдая, как ее подрагивающие пальцы перебирают бахрому шали. Такой он Машу еще не видел.

А она повернулась вполоборота и скорбно глянула на Савву увлажнившимися глазами:

– И чего же я с тобой пойду? Ведь… любить тебя… не очень я люблю… – сказала тоскливо и надрывно.

Савва сжал колени мгновенно взмокшими пальцами и почувствовал ноющую боль в груди в том месте, где должно быть сердце, которого там уже и нет. Потому что вот она, его хозяйка, сидит, и играет им, перебрасывая с одной руки на другую…

Андреева коснулась кончиками пальцев его щеки и, приблизив губы к его губам, выдохнула страстно:

– Иной раз нравишься ты мне… – Савва прикрыл глаза, но Мария Федоровна вдруг, оттолкнула его, вскочила и крикнула:

– А когда – глядеть на тебя тошно!

Савва побагровел. Тяжесть налила тело. Хотел подняться, уйти, убежать прочь, все равно куда, но не смог пошевелиться. Жизнь остановилась…

– Ну, как? – спросила Андреева, весело глядя на помертвевшего Савву. – Как? Ну же! Да что с вами, несносный вы человек? – принялась со смехом тормошить его. – А-а, проняло? Я так и хотела! Мне так и мечталось все сделать! Это же роль Наташи, Савва Тимофеевич! Не признали? Я говорила с вами словами Го-орького. Каково? Понравилось? Так могу я в этой пьесе играть? А? Что теперь скажете? Похлопочете за меня?

Савва с трудом поднялся, подошел к окну, попытался открыть. Рама не поддавалась. С силой рванул, впустив в комнату вечернюю прохладу. Дышать стало немного легче. «И что это он, право? В самом деле, это просто шутку с ним пошутили… странную… право, странную… очень жестокую». Медленно, боясь оступиться, повернулся на одеревеневших ногах и посмотрел на улыбающуюся Марию Федоровну. «Право, будто на сцене аплодисментов ждет», – подумал он, прижимая руку к левой половине груди и, наконец, смог вдохнуть. – «А ведь женщины – более жестоки, чем мужчины. И удары, которые они наносят, изощренны, обдуманны и потому так болезненны. У мужчин – проще. В морду или еще в какое место…»

Андреева, в глазах которой появилась беспокойство, подошла и положила руки ему на плечи:

– А ты что же, Савва, впрямь подумал, что это я все тебе говорю? – поинтересовалась она невинным голосом.

Морозов не ответил.

– Но все ж проняло тебя! Проняло? – все еще ждала она одобрения и восторга.

– Проняло… – глухо выговорил Савва. – Поговорю со Станиславским. Играй свою Наташу. Только… – сжал он ладонями лицо Андреевой и заглянул в глаза, – никогда больше не говори со мной… словами Горького. Ни-ког-да.

Мария Федоровна отвела взгляд…

– Идти мне пора, – опустил Савва руки. – Поздно уже. – Слегка поклонился и направился к выходу.

– Савва Тимофеевич! – обеспокоенная Андреева нагнала его в прихожей. – Я забыла сказать…

Морозов остановился и медленно обернулся.

– Мам, у меня голова болит. – Из детской появилась сонная девочка в длинной белой ночной рубашке, из под которой выглядывали босые ноги.

– Ступай в кровать, – приказала Мария Федоровна. – Я велю принести лекарств. Да ступай же, что ты бегаешь раздетая при людях! – сказала она рассерженно, легонько подталкивая дочь к двери комнаты.

Савва, почти пришедший в себя, проводил глазами девчушку и укоризненно покачал головой:

– Марья Федоровна! Голубушка! Иной раз нежное слово почище лекарств будет. «Вовремя человека пожалеть – хорошо бывает!»

– Что это вы меня учить вздумали, Савва Тимофеевич?

– Да это ж не я, Мария Федоровна! Это ж Горький… Ваш… Его слова… – Он снова слегка поклонился и быстро вышел за дверь.

«Мой… – пожав плечами, подумала Андреева. – Что это вдруг – мой?7»

По ее лицу пробежала улыбка. Подошла к зеркалу в прихожей. Просто для того, чтобы поправить волосы. Из зеркала глянуло спокойное лицо красивой женщины с выразительными темными глазами.

«И вовсе он не мой…» – подумала она, проводя рукой по волосам.

Отражение обнадеживающе улыбнулось…

22

Зинаида подошла к окну спальни.

«Опять осень. Грустно. Годы облетают, как листья. Уже тридцать пять. Впрочем, грех жаловаться. Жизнь наполнена событиями. Вернисажи, благотворительные вечера, балы, катания на лошадях. За ней ухаживают. Да и дети любят. А троих растить – не шутка».

Она опустилась на стул у трюмо и придирчиво осмотрела себя в зеркале. Провела расческой по вьющимся темным волосам.

– Зинаида Григорьевна, нужна я вам еще? – в дверь заглянула русоволосая женщина в белом фартуке, отороченном кружевом.

– Ступай к себе. Я спать буду.

Встала. Подошла к кровати и, вдруг раскинув руки, упала навзничь.

«О, Господи! Как унизительно, стыдно и больно! Может валерьяновых капель выпить?»

Прикрыла глаза, вспоминая сегодняшний вечер…

Поначалу на балу, устроенном великим князем Сергеем Александровичем и его супругой, Елизаветой Федоровной – сестрой царицы, ничто не предвещало неприятностей. Все были, как обычно, веселы, красивы и любезны.

«Как же все произошло? – Зинаида болезненно поморщилась, восстанавливая в памяти цепочку событий. – Танцевала с бароном Корном, затем направилась в его сопровождении к столику с шампанским и икрой. По дороге ее окликнула давняя знакомая, рядом с которой… – Зинаида невольно сжала ладони в кулачки, – …рядом с которой в белом платье и тонкой ниткой жемчуга на шее стояла…»

«Позвольте представить вам, Зинаида Григорьевна, нашу приму – Марию Федоровну Андрееву. Очень ей хотелось с вами лично познакомиться! – многозначительно произнесла дама.

Увидела улыбающееся лицо Андреевой, сказала «Очень приятно», надменно глядя в спокойное, красивое лицо, в которое так хотелось вцепиться и расцарапать в кровь!

«Как вам вечер, Зинаида Григорьевна?»

«Как всегда у Великой Княгини – прелестный…»

«Совершенно с вами согласна. Прекрасно выглядит сегодня хозяйка бала, не правда ли? Надо же, сестра царицы, а настолько мягче и приятнее в общении, чем даже сама Государыня…»

«А вы, дорогая, столь часто общаетесь с княгиней, что имели возможность ее так хорошо узнать?»

«О, да… Конечно. Великая княгиня пишет мой портрет…»

«Ваш портрет?! С супругом, конечно?»

«Ну, зачем же? Без супруга… Меня одну…»

«А я вчера так занята была! Получила из Парижа брошь редкой работы. Изумруды, рубины, жемчуг. Так весь день любовалась. Такая красота! Хоть и стоит денег немереных. Вы, я смотрю, жемчуг любите?»

«Люблю. Здесь у нас с вами вкусы совпадают…»

«Да-да… пожалуй, здесь только и совпадают…»

«Думается мне, не только здесь…»

– Актриска! Мерзость! – Зинаида ударила кулаком по подушке.

«Что же было потом? Я сказала, что Савва Тимофеевич в Берлин уехал, а она: „Он же вернулся, дорогая моя! Еще днем. Сейчас ужинать отправился с Горьким. Вы разве не знали?“ Я посетовала, что она у нас в гостях не бывает, а потом сказала… как же я сказала?» – задумалась Зинаида, вспоминая:

«А приходите-ка вы к нам, милочка! Что это вас у нас в гостях не видно? Вот Горький – тот просто днюет и ночует… А я спрашиваю: „Что ж это наша дражайшая Мария Федоровна глаз сюда не кажет? Или – боится чего? Может, меня?“ И то, зашли бы, поделились, рассказали, каково это, когда муж-то бросает? Вы ведь в этом деле женщина с опытом!»

«А вы, Зинаида Григорьевна, перенять желаете…?»

– О, Господи! – застонала Зинаида. «Да… Вот так все и было. Ну, зачем, зачем себя не сдержала? Как, право, стыдно, как стыдно! А Савва—то хорош! Не сказал, что вернулся…»